подопечного.
   И   парень,   позабыв   про   устав,   согнал   деланную    суровость
доброжелательной улыбкой и проговорил, сильно "окая":
   - Колония тут недалеко, в поселке. Пару километров  отсюда.  -  Потом
его лицо мгновенно напряглось, и он сурово распорядился:
   - Заключенный номер триста сорок четыре...
   - Отставить! - услышал  Бирюк  за  спиной  голос  Беспалого.  -  Хочу
сделать тебе небольшое напутствие: прежде чем портить мне кровь, сначала
как  следует  подумай...  нам  ведь  с  тобой  ой  как  часто   придется
встречаться! Я могу устроить тебе командировку  в  одну  из  тюрем,  где
найдется немало зеков проверить тебя на вшивость!
   Тимофей Егорович намекал на камеры, в которых содержались "изгои".
   Каждый из  них  был  приговорен  тюремным  сообществом  к  смерти  за
серьезные  прегрешения   перед   воровским   миром:   это   могло   быть
предательство или убийство уголовных авторитетов  или  сотрудничество  с
милицией. Каждый из них готов был  выполнить  любой  приказ  начальства,
лишь бы только не оказаться в общей камере.
   - А ты попробуй, - очень серьезно отозвался Бирюк. -  Посмотрим,  что
из этого выйдет. Я своих вшей еще в малолетке вывел...
   - Ладно, ступай! - мрачно буркнул Беспалый. - У нас еще будет  время,
чтобы побеседовать по душам.
   Один из солдат распахнул дверь воронка, и Бирюк шагнул в зарешеченное
нутро "газика".

Глава 36

   Заключенные, узнав о прибытии в Североуральск  знаменитого  законного
вора, выделили ему лучшее место в дальнем углу барака, рядом с блатными.
Тут был свой парламент, что-то вроде законодательного собрания барака, а
рядом располагались  быки,  то  есть  исполнительная  власть  и  силовые
структуры,   которые   беспощадно   карали   ослушников   за    малейшее
неповиновение.  Воровской  закон  был  здесь  обязателен   для   каждого
заключенного.
   Станислав уже свыкся с  мыслью,  что  в  этой  колонии  ему  придется
пробыть продолжительное  время,  а  потому  сразу  активно  включился  в
зековскую жизнь. В карантинный барак,  куда  его  сначала  посадили,  из
жилого сектора к нему спешили зеки с объяснениями  по  спорным  вопросам
лагерного бытия. Понемногу  он  занял  место  неофициального  смотрящего
зоны, оттеснив на задний план прежде выбранного пахана Мякиша.
   К Бирюку обращались не только  заключенные  колонии.  Совета  просили
даже узники тюрем, сидевшие  в  крытках  за  тысячи  километров  отсюда.
Депеши, как правило, приходили  на  клочках  бумаги,  исписанных  мелким
убористым почерком.
   Малявы вопили о несправедливости и просили заступничества.  Не  менее
удивителен  был  вид  самих  маляв:  заляпанные  многими  руками,   они,
казалось, посерели от тюремной жизни. Но в каждой из них  была  какая-то
новая история. Глядя на листок, вырванный из небольшого блокнота,  Бирюк
всякий раз дивился тому, как  это  можно  уместить  на  такой  крошечной
площади столько сведений, столько боли.
   Прежде чем дать свой ответ, он  тщательно  продумывал  каждое  слово,
ведь ему, можно сказать, надо было решать судьбу человека, и здесь  даже
тон письма мог бы сыграть свою роль.

***

   Карантинный срок у Бирюка заканчивался  через  два  дня,  и  Мякиш  с
раздражением думал о том, что  уже  совсем  скоро  смотрящий  Ленинграда
пинком распахнет дверь локалки и вступит на зону полноправным  хозяином,
так что прежним лагерным авторитетам достанутся роли его подпаханников.
   Мякиш ревниво относился к вниманию, которое зеки оказывали смотрящему
Ленинграда, он с досадой думал о том, что если так пойдет и  дальше,  то
все вокруг забудут, что он направлен в эту колонию по решению сходняка.
   Обидно было то, что осужденные обращались к Бирюку по поводу  спорных
вопросов, и он, не оглядываясь  на  смотрящего  колонии,  выполнял  роль
судьи.

***

   На прошлой неделе Мякишу передали маляву из СИЗО. В  ней  писалось  о
том,  что  один  "петух"  умудрился  опомоить  тридцать   "мужиков",   и
"обиженные" взывали к его милости, чтобы спор был разрешен в их  пользу.
Среди запомоенных был вор Лука, которого Мякиш знал по "золотым"  делам.
Помнится, он тогда приказал его уничтожить, но  Лука  неожиданно  исчез,
что ж, может быть, и хорошо, что так  получилось,  -  роль  запомоенного
очень подойдет к его роже.
   С ответом Мякиш затягивать не стал и уже  к  обеду  отправил  в  СИЗО
ответ: "Вот что я вам хочу сказать: настоящие мужики  опущенного  должны
видеть издалека, а если вы не разглядели в  нем  пидора,  так  это  ваша
вина. Не мне учить вас - сначала вы должны были узнать, где он сидел,  с
кем кантовался, под  какой  статьей  ходил,  только  после  этого  могли
предложить ему кружку с чифирем. Каждый из  вас  просидел  по  несколько
лет, а потому мне не нужно  объяснять  вам,  что  запомоенным  считается
всякий, кто хоть однажды прикоснулся к опущенному.  Не  я  создавал  эти
законы, не мне их разрушать".
   Вместе с ответом Мякиш отправил в СИЗО маляву  с  разъяснениями,  что
жильцов камеры триста восемьдесят пять следует считать запомоенными.

***

   Лука проснулся от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и,  щурясь
на искусственный тюремный свет, зло произнес:
   - Какого черта!..
   В последний раз он испытал подобное пять лет  назад  в  Новосибирской
транзитной тюрьме, когда в тесную камеру надзиратели втолкнули более ста
заключенных; и невозможно  было  сделать  даже  шага,  чтобы  не  задеть
соседа. Спать приходилось по очереди, менее брезгливые лежали по  углам,
только блатные, помня о своем высоком  положении,  терпеливо  дожидались
условленного часа и даже под страхом смерти не расположились бы на полу.
   Вместе  со  всеми  ожидал  своей  очереди  и  Лука.  А  когда  шконка
освободилась, он устало  вытянул  на  ней  зудевшие  ноги,  голова  едва
коснулась  грязной  засаленной  подушки,  как  он  заснул  -   сказалось
недельное недосыпание и усталость. Раньше  он  чувствовал  неудобства  -
жесткость деревянных нар, холод металлических полос шконки,  но  в  этот
раз он спал особенно крепко, как младенец в материнском чреве. Три  часа
сна показались мгновением - он даже не обратил внимания на легкие толчки
в плечо,  воспринимая  их  за  обычное  раскачивание  вагона  на  стыках
рельсов. Лагерный сон был тяжел, снилось ему, что он едет в столыпинском
вагоне. Но следующий толчок был  сильным:  похоже,  машинист  ударил  по
тормозам, увидев прямо перед собой неожиданное препятствие.
   - Ты, батя, совсем одурел! Другим тоже полагается поспать. А ну брысь
со шконки! - услышал он прямо  над  собой  звонкий,  почти  мальчишеский
голос.
   Перед Лукой стоял молодой парень и дерзко посматривал на  него.  Торс
его был обнажен: грудь атлета, он походил на  спортсмена,  прибывшего  с
соревнований, вот только огромные темные звезды,  наколотые  на  плечах,
свидетельствовали о том, что он принадлежал к  высшей  воровской  касте.
Типичный отрицала!
   Парень, весело  поглядывая,  ждал  ответа,  и  если  бы  Лука  посмел
возразить ему, то можно быть уверенным в том, что незнакомец задавил  бы
его своими железными граблями прямо на  шконке.  Проглотив  оскорбление,
Лука поднялся и, не произнеся ни слова, уступил  дерзкому  парню  место.
После  такого  маленького  поражения  обычно   следовало   стремительное
падение, но Луку от бесчестия спасла случайность  -  скорое  отбытие  на
этап. Потом он не раз вспоминал нагловатые глаза парня и очень опасался,
что однажды встретит в камере невольных свидетелей его унижения.
   ...В этот раз перед ним стоял Рваный с двумя быками.
   - А ты крепко спишь, дедуся, - невольно хмыкнул он. - Ничем  тебя  не
пронять!
   Рваный чем-то напоминал того его давнего попутчика по транзитке  -  у
обоих был одинаково дерзкий взгляд. Но у Рваного было злобное  выражение
лица, и не далее как вчера он с таким же выражением мокнул с  головой  в
парашу красивого молодого парня, осужденного  за  изнасилование,  и  тем
самым определил его в отверженные. Конечно, это была позорная статья, но
самым постыдным было то, что изнасиловал он девочку восьми лет,  заманив
ее в подвал собственного дома.
   Рваный  со  своими  быками  мог  определить  в  опущенные  любого  из
присутствующих.
   Зеки спали, только  в  самом  углу  камеры,  перекрывая  общий  храп,
гнусавил молодой голос, - парень во сне звал маму.
   - А ты попробуй, может, получится, - зло прошептал Лука.
   Нужно  держаться  жестко.  Даже  среди  спящих  обязательно  найдутся
две-три пары глаз, сумеющих разглядеть проявление слабости,  что  тотчас
непременно  станет  известно  всей  тюрьме.  А  это  уже  позор!  Такого
небольшого факта будет вполне достаточно, чтобы поставить  под  сомнение
все его былые заслуги. Под  самым  изголовьем  Лука  припрятал  заточку,
которую он смастерил из обломка отвертки, - в  тюремных  условиях  очень
грозное оружие. Теперь он незаметно нащупал ее.
   - Замри, Лука! - Сейчас Рваный был серьезнее обычного. -  Полночь  не
самое подходящее время для базара. А только  мы  тебя  побеспокоили  вот
зачем...
   Вся камера, навострив уши, слушала о том, что  ты  грозился  замочить
Керосина, если Мякиш не отмоет нас. А такими словами, как ты знаешь,  не
швыряются. Вот мы и ждем, когда ты на куранты его поставишь. Да и клиент
твой  давно  заждался,  -  показал  он  взглядом  на  Керосина,  который
посапывал у самых дверей, не чуя беды.
   - Видишь, обхватил руками парашу, прямо как девку на танцульках. Того
и гляди, сейчас целовать начнет.
   Рваный  сумел  подловить  его:  обещание  полагалось   выполнять,   в
противном случае это будет косяк, а за него  могли  спросить  строго  не
только блатные,  но  даже  "мужики".  Если  же  он  убьет  Керосина,  то
мгновенно попадет в разряд  "мокрушников",  -  воровская  карьера  очень
часто обрывалась именно на этом этапе.
   - А может, ты, Лука, жидковат для этого дельца?  -  хмыкнул  один  из
быков по кличке Злой. Это был  крупный  вислоухий  парень  лет  двадцати
пяти. Он  был  на  редкость  безобразен,  голова  его  выглядела  слегка
примятой, как будто он только вчера выкарабкался из материнского  чрева.
Огромные уши  бестолково  торчали  по  сторонам,  и  казалось,  что  они
существуют отдельно от своего хозяина.
   А когда он открывал рот, то видны были  почерневшие  осколки  выбитых
зубов.
   Свое погоняло Злой оправдывал сполна, и сел он  на  нары  в  неполные
семнадцать лет за то, что во время семейной пьянки, сильно разобидевшись
на  отца  за  свое  бесправное  детство,  вспорол  ему  горло   разбитой
"чебурашкой". В колонии он был "гладиатором" у весьма  уважаемого  вора,
который толкал Злого в пацаны, и,  если  бы  авторитета  не  перевели  в
другую колонию, возможно, он сумел бы заработать еще какое-то количество
очков, что непременно сгодилось бы в продвижении по воровской  лестнице.
Второй срок он вновь получил за "мокруху" - раздробил череп сокамернику,
и  очевидцы,  понизив  голос,  в  котором  слышался  страх  и  уважение,
сообщали, что череп трещал под  его  могучими  кулаками,  словно  яичная
скорлупа.
   А воры после  этого  случая  стали  посматривать  на  Злого,  как  на
потенциального "мясника".
   - Уж не хочешь ли ты помочь? - угрюмо произнес Лука,  хотя  прекрасно
понимал, что если Злой осерчает и рассвирепеет, то не поможет и заточка.
   - Не будем скалиться, - миролюбиво протянул Рваный, раздвигая губы  в
блаженной улыбке, - покажи молодежи, на что способен.
   Лука свесил ноги со шконки, неторопливо вдел босые ступни в тапочки и
почесал седой затылок: мол, ну  вот,  довыпендривался,  бляха-муха.  Его
движения были неторопливыми и по-крестьянски уверенными, будто он шел не
убивать, а пахать  плугом.  Он  хотел  показать  остальным,  что  хорошо
владеет собой и ни от кого не зависит.
   Керосин  по-прежнему  спал,  и  его  ровное  размеренное  посапывание
органично влилось  в  дружный  храп  прокуренных  глоток.  Он  спал  так
безмятежно и спокойно, как может спать младенец под боком  у  заботливой
матушки.
   Лука поднял со шконки подушку и подошел к Керосину.
   - Не дрейфь. Лука, - весело подбодрил  Рваный,  -  навались  на  него
сразу, он и загнется.
   - Ноги подержите, когда он биться начнет! - жестко потребовал Лука.
   Керосин спал до завидного сладко, высоко задрав носопырку, из которой
кустиками торчали мелкие рыжеватые волосы. В  эти  минуты  он  напоминал
нашкодившего мальчишку.
   - Падла! - процедил  сквозь  зубы  Злой.  -  Если  бы  ты,  Лука,  не
отважился,  так  я  бы  его  собственноручно  придушил.  Тем  паче  опыт
кое-какой у меня имеется.
   - А жалко бы не стало? - с улыбкой подзадорил Злого Рваный.
   - Жалко, спрашиваешь?  Это  не  про  меня!  -  Злой  почти  обиделся,
недовольно фыркнув. - Я папашу родного розочкой  замочил!  У  меня  даже
тогда рука не дрогнула, а такую гниль раздавить  и  вовсе  благим  делом
будет.
   Лука с минуту наблюдал за безмятежностью спящего. Внутри предательски
шевельнулась мысль: бедняга даже и не ведает, что находится в нескольких
секундах от  смерти.  А  потом,  взяв  поудобнее  подушку  в  обе  руки,
навалился на его лицо всем телом. Керосин замычал, стал биться,  пытаясь
сбросить с себя Луку, но тот крепко держал его голову.
   - На ноги садись! Ноги прижми! - громко шептал Лука.
   Двое "гладиаторов" быстро опустились на ноги Керосину. Еще минуты три
он яростно корчился, точно змея, прижатая к  земле  рогатиной,  а  потом
как-то сразу обмяк и затих совсем.
   - Кажись, издох! - торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному.
- Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый  фраер,
если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.
   - А ручки-то у тебя дрожат, - протянул, усмехаясь, Рваный.
   - Чего ты удивляешься. Рваный, я ведь тебе - вор, а не мокрушник.
   Он убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного  застыла  гримаса
ужаса, рот широко распахнут,  нечто  страшное  было  в  его  лице.  Воры
невольно переглянулись - не каждый день они видели убийство.
   - Ты посмотри, как рожу у него перекосило, как будто бы  к  нему  сам
черт пришел попрощаться.
   - В чем дело, братишки? - спросил из своего угла Чешуя. Только сейчас
Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал.
   Все со страхом наблюдали  за  тем,  как  Лука  осторожно,  но  вполне
привычными движениями прикрыл глаза покойному Можно было  подумать,  что
он далеко не впервые присутствует при таком событии.
   - У тебя что,  бельма  на  глазах?  -  грубовато  отозвался  Лука.  -
Запомоенного порешили!
   - Гнить ему в земле, гаду!
   - В общем так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами  житуха  будет
дальше. У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год  -
это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора  людям  в  глаза
смотреть? Так что Керосин сполна получил.
   - А дальше-то как  быть,  Лука?  Менты  хату  откупорят,  а  на  полу
"жмурик" стынет.
   - В хате нас тридцать рыл, но пасть должны держать на замке, а  утром
сообщим "куму", что Керосин откинулся. Если все мы будем  петь  одно,  -
что никто ничего не  видел,  то  с  нас  спрос  невелик,  и  следаки  не
подкопаются. Если кто-нибудь будет вякать, как босявка, и правда  выпрет
новой раскруткой, клянусь Господом Богом,  сделаю  все,  чтобы  гада  на
пересылке порешили.
   - О чем говоришь. Лука, ведь ты же за  народ  старался!  Как  ты  мог
подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.
   - Вот и договорились, - не сдержал вздоха облегчения Лука.
   - Только ответь нам.  Лука,  неужели  нам  весь  срок  в  запомоенных
ходить?
   - Есть выход, братва. -  Лука  старался  не  смотреть  на  покойного,
вытянувшегося во весь рост у самых дверей. Сейчас  он  казался  особенно
длинным.
   Непроизвольно Лука уже трижды бросал взгляд на  бездыханное  тело,  и
ему очень трудно было избавиться  от  наваждения:  в  недалеком  будущем
видел он  себя  таким  же  распластанным.  -  Вчера  по  тюремной  почте
передали,  что  в  колонию  перевели  Бирюка.  Тот,  что  за  смотрящего
Ленинграда. Только он один и сможет нам помочь... Если нет, тогда сидеть
нам до конца срока на параше. Так что же мы решим, братва?
   - Обратиться надо к Бирюку, это наше право!
   - Мне приходилось слышать, что вор он с понятием, кому, как  не  ему,
помочь нам в  беде.  Завтра  утром  черкну  маляву,  -  подытожил  Лука,
окончательно успокоившись.

Глава 37

   Бирюк внимательно перечитал маляву.  За  последнюю  неделю  это  было
десятое послание.  В  шести  малявах  заключенные  писали  о  беспределе
администрации, где просили благословение на бунт, спрашивали совета, как
действовать дальше, когда  будет  "разморожена"  зона.  В  двух  малявах
извещали о региональном сходняке и разъяснялось решение толковища.
   Любопытным было последнее послание - его  отписали  мужики  из  СИЗО,
которые оказались запомоенными, выпив по глотку чифиря с  опущенным.  На
девять писем Бирюк отозвался сразу и рассчитывал, что в этот же день они
дойдут  до  адресата,  но   малява,   поступившая   десятой,   выглядела
заковыркой. По воровской солидарности он должен был  подтвердить  маляву
Мякиша и тем самым еще глубже затолкать несчастных мужиков  в  петушиное
сословие, но неписаные законы и "жизнь по правде" не всегда совпадают.
   Бирюк дважды перечитал письмо.  Он  понимал,  что  в  этих  краях  он
единственный, кто способен был помочь бедным зекам, и обращались  мужики
к нему с такой же  надеждой,  с  какой  тяжелобольной  взывает  в  своих
мольбах к Богу.
   Невольная вина мужиков состояла в том, что они доверились  новичку  и
не распознали в нем опущенного. По-человечески это можно объяснить: не у
каждого запомоенного написано на лбу, что он пидор. Это  в  колонии  они
заметны и шастают по территории словно тени, а в  следственный  изолятор
опущенные,  еще  не  отвыкшие  от  воли,  могут  входить   с   повадками
подпаханников.
   Мужиков было жаль, однако Бирюк даже не  представлял,  как  им  можно
помочь. Он долго раздумывал над ответом,  а  когда  на  решетки  налегла
темнота и заключенные  неторопливо  разбрелись  по  своим  шконкам,  он,
оставшись один, взялся писать ответную маляву.
   "О беде вашей наслышан. Науку  вы  получили  такую  незавидную,  что,
вспоминая  вас,  зеки  еще  долго  будут  креститься.  Мякиш  не  толкал
"черемуху", что обратной дороги  из  зашкваренных  нет.  И  все-таки  не
существует такого закона, чтобы по вине  одного  козла  запомоились  три
десятка человек. Вы сумеете отмыться, если отдраите камеру так, чтобы не
пахло в ней птичьим духом, а стол, где жрал  петух,  отскребете  добела.
Обещаю свое заступничество на региональном сходе". И  поставил  подпись:
"Бирюк".

***

   Всеобщее  отчуждение  обитатели  камеры   триста   восемьдесят   пять
почувствовали  мгновенно.  Даже  на  прогулках  узники  из  других   хат
держались от них на значительном  удалении,  как  будто  опасались,  что
зараза способна зашкварить даже в узеньком тюремном дворике. И, чувствуя
всеобщую враждебность и слыша перешептывания за спиной, несчастные  зеки
уже ощущали себя отверженными.
   После СИЗО их растолкают по многочисленным колониям  Союза,  где  они
пополнят "петушиные" бараки и превратятся в обслугу каждого  похотливого
мужика.
   Они будут обязаны выполнять самую грязную  работу,  от  которой  даже
обыкновенный "чертила" воротит рожу, и вынос параши  из  камер  для  них
станет так же привычен, как утренний обход начальства.  Им  не  положено
будет пить чифирь, к которому каждый из них  привык  настолько,  что  не
представлял себе тюремного бытия  без  этого  горького  напитка;  именно
прожженный чай позволял им хоть  ненадолго  позабыть  оставленную  волю.
"Петушне" не положено  будет  участвовать  в  дележе  посылок,  а  самый
большой подарок, который они  будут  получать  от  осужденных,  так  это
окурок "Примы", презрительно брошенный к ним под ноги.