м, с черными глазами и волосами цвета воронова крыла.
   Тогда я здорово переживал. В  роддом  после  того,  как  его  увидел,
больше не приходил. Запил и несколько дней не выходил на работу.
   Потом за меня взялась теща. Притащила какого-то консультанта, который
долго и пространно объяснял беспочвенность моих опасений, дал посмотреть
какую-то книгу уважаемого автора, где черным по белому было написано: не
важно, что у родителей нет черт, которые появились у ребенка,  так  как,
возможно, когда-то у кого-то в роду кто-то был черненьким.
   А чуть позже мне позвонила мать и отругала: не майся  дурью,  сам  не
блондин, отец твой тоже в свое время закатил скандал: мол, почему ты  не
рыжий, как он сам и не с голубыми глазами. А дело в том,  что  бабка  по
отцу у тебя грузинка. Но ведь  грузины  не  черные,  робко  возразил  я.
Бывают и черные, успокойся. Ага.
   В  общем,  попереживал  я  и  отошел.  Жена  была  ко  мне   ласкова,
внимательна, на сколько это возможно...
   И вот  финал.  Ничего  страшнее  в  моей  жизни  прежде  не  было.  Я
неожиданно вернулся из командировки раньше, чем положено, и застал  свою
жену с  хачеком  -  уже  другим,  по-моему,  который  так  добросовестно
обрабатывал мою жену в нашей постели, что я даже на некоторое время дара
речи лишился.
   Они настолько увлеклись, что забыли обо всем на свете и  не  накинули
цепочку на дверь, которую я открыл своим ключом. Сын,  вероятнее  всего,
был у тещи. В зале на столе стоял  французский  коньяк,  той  же  страны
шампанское, в вазе - горка  фруктов,  рядом  большая  коробка  нерусских
конфет.
   Дверь спальни была приоткрыта, так что я вполне мог наблюдать действо
и слушать звуковое сопровождение.
   Хачекообразный  рычал,  как  чудовище  из  фильма  "Чужие-2",  и  так
интенсивно дергал тазом, что я машинально отметил: непременно он там  ей
что-нибудь испортит.
   А жена моя страстно визжала, задыхаясь, и кусала его за грудь.  Спина
у хачека была вся волосатая, что ваш пуловер,  а  вот  на  голове  сияла
плешь, которая ритмично двигалась туда-сюда, и на эту плешь,  лоснящуюся
от обильного пота, падал лучик света из наполовину пришторенного окна.
   На секунду мне сделалось так нехорошо,  что  я  в  буквальном  смысле
отключился. Сел в кресло, помню. Сердце как-то резко  заболело.  Никогда
не думал прежде, что у меня есть сердце, настолько  хорошо  был  отлажен
мой  железный  организм,  который  мгновенно   адаптировался   к   любым
нагрузкам.
   Да, я сел в кресло, немного потискал  лоб  руками,  механически  взял
конфетку из коробки и  стал  жевать.  Потом,  опять  же  на  автопилоте,
медленно налил полный фужер коньяка, машинально выбрав тот,  на  котором
отпечатались следы губной помады, - из этого фужера пила моя жена, самый
дорогой мой человек, а ею я не брезговал - так было всегда.
   Потом они меня увидели. В тот  момент,  когда  он  кончил,  жена  моя
повернула голову и взгляды наши встретились. Глаза  ее  выражали  скорее
досаду, чем удивление и страх.
   А потом я ее ударил. Потому что она подошла ко мне,  накинув  рубашку
хачека, - так делает женщина,  закрывая  свое  тело  от  взгляда  чужого
человека: накидывает рубашку своего мужчины, хранящую его запах и  тепло
его тела. Наташка попыталась меня обнять и, насколько я могу припомнить,
объясняла, как это все у них случайно получилось.
   После моего удара она отлетела, опрокинув столик, и тут в поле  моего
зрения попал хачекообразный. Надо вам сказать, что лично против  него  я
ничего не  имел  -  он  даже  голый  был  такой  солидный,  мускулистый,
уверенный в себе и, как ни странно, чувствовал  себя,  похоже,  хозяином
положения. Я помню, он наполнил фужеры и  сказал:  "Ничего,  парень,  не
переживай. Мы тебе заплатим за моральный ущерб".
   Тут он ошибся. Два раза.
   Во-первых, он оценил мои физические качества. Сам он был на полголовы
выше и в два раза шире меня. Очевидно, таская железо на досуге - хорошая
грудь, мускулистый живот и мощные плечи. А я, честно говоря, когда  одет
и в неподвижном состоянии, бойцом не выгляжу. У меня кличка среди  своих
- Профессор,  а  наши  дают  клички  очень  точно,  абсолютно  адекватно
сущности человека.
   Во-вторых, он что-то  там  ляпнул  насчет  "заплатим".  Вот  так  это
выглядело: наглый, самоуверенный, хозяин  жизни.  Пришел,  трахнул  жену
какого-то занюханного капитанишки и покровительственно этак  похлопывает
его по плечу: мол, не переживай, мол, заплатим. Тебе же лучше.
   Я, помнится, дал ему в репу и промазал - скользком попал, потому  что
ничего не видел из-за навернувшихся на глаза слез.  Он  от  этого  удара
даже не пошатнулся и принялся меня лапать - хотел удержать.  Я  стряхнул
слезы и, ни слова не говоря, рубанул его локтем по диафрагме, затем пару
раз надел на колено и методично бил по функциональным точкам до тех пор,
пока он не перестал подавать признаки жизни. Потом собрал кое-какие вещи
и ушел к парням в общагу.
   События  следующих  дней  я  помню  плохо.  Мне  тогда  не   то   что
анализировать, жить не хотелось. Я валялся на койке в общаге, ничего  не
ел, на службу не выходил. Командир отряда,  зная  о  ситуации,  меня  не
тревожил, и  так  тянулось  несколько  дней  -  до  бригадного  развода,
когда-то из начальства обратил внимание, что такого-то нет.
   Потом меня вызвал генерал. Я ему сказал,  что  служить  не  буду.  По
крайней мере здесь. И если он не желает скандала, пусть  меня  побыстрее
уволят - неважно, по какой причине.
   Я прокантовался в общаге где-то с месяц. Парни прикармливали.  Спустя
некоторое время меня уволили из войск, пропустив  через  офицерский  суд
чести. Это  произошло  очень  быстро.  Некоторые  годами  ждут  и  долго
дуркуют, прежде чем их выкинут.
   К тому времени я немного  оклемался  и  начал  задумываться,  чем  бы
заняться далее. Как-то пошел погулять по набережной  -  под  вечер,  уже
смеркалось, вполсилы светили немногочисленные рабочие  фонари.  Переходя
дорогу, я увидел у светофора "Вольво", за рулем которого сидел тот самый
хачек, который крыл мою жену.
   Хачек тоже заметил меня, развернулся по кругу и скрылся в неизвестном
направлении, покачав сердито головой. Я удивленно пожал плечами:  против
него я ничего не имел и не горел желанием выяснять отношения.
   Когда я забрел куда-то на самый конец набережной, где река  подмывала
сгнившие сваи и земля сползала пластами в грязную пенную  воду,  у  меня
внезапно возникла мысль о самоубийстве.
   Несмотря на то, что парни в общаге постоянно уговаривали меня плюнуть
на случившееся и забыть все, я просто ничего не мог с собой  поделать  -
здорово переживал. Как вспомню  жену,  слезы  в  глазах  и  такая  обида
поднимается к горлу здоровенным комом - с ума сойти можно!
   А тут такая вот панорама:  пустынная  набережная,  тускло  освещенная
морговским светом, кругом мусор, окурки, мутная вода,  воняет  чем-то...
Жить не хочется на такой земле.
   Вдруг  сзади  раздается  скрип  тормозов.  Оборачиваюсь,   смотрю   -
"Вольво", та самая, и за рулем сидит  тот  самый  хачекообразный.  Когда
машина остановилась, из нее вышли трое парней и не торопясь  затопали  в
мою сторону. Мне тогда абсолютно безразлично было, что  со  мной  будет.
Как бы со стороны наблюдал: вот они подходят, а я  сижу  на  парапете  и
придурковато так ухмыляюсь.
   Я, помнится, спросил вроде: что они, топить меня хотят или как? Тогда
возник  этот  хачек,  приятель   моей   жены,   и   пояснил,   что   они
просто-напросто поучат меня вежливости, дескать, как надо вести  себя  с
приличными людьми и что я зря тогда погорячился из-за какой-то бляди.
   Напрасно он так сказал. Я просто автоматически выбросил ногу  вперед,
одновременно  разворачивая  бедро,  и  почувствовал,  как  вмялась   его
переносица под подошвой моего ботинка - с таким противным хрястом.
   Парни, по всей видимости, были не новички в  деле  воспитания  грубых
мужей,  и,  насколько  я  понял,  хачек  просветил  их  по  поводу  моих
бойцовских качеств. Они обступили меня треугольником, не подходя близко,
и один из  них,  стройный  симпатичный  чеченец  с  маленькими  усиками,
загадочно улыбаясь, вытащил из-под мышки нунчаки.
   Тогда я почему-то не думал об опасности,  а  оценивал  качество  этих
чак. Они действительно были хорошие, я такие уже однажды видел у  одного
парня. Точеный стеклопластик коричневого цвета, латунные накручивающиеся
набалдашники и двойная сварная цепочка. Такими  чаками  можно  с  одного
удара разнести вдребезги пластмассовую  пожарную  каску,  какие  в  свое
время выдавали нашим подразделениям для защиты от камней.
   - Малыш немного нервничает, да? - Чеченец  красиво  крутанул  нунчаки
перед собой, перебросил их с руки на руку. Было  очевидно,  что  он  ими
неплохо владеет. - Мы сейчас малыша спатеньки уложим! Бай-бай!
   Ей-богу, как в боевике с Ван Даммом! Я  почему-то  вспомнил  один  из
похожих эпизодов и опять разразился дурацким смехом. Эти парни, судя  по
тому, как они двигались, секунд через пятнадцать слепили бы меня. Можете
мне поверить. Нет необходимости драться с противником, чтобы  определить
степень его мастерства. Достаточно посмотреть  на  него  в  повседневной
жизни, увидеть, как он двигается, как проявляет  рефлексы  и  эмоции.  В
общем, я был потенциальный труп, если бы чечен чаки не  достал.  Это  не
правда, что кашу маслом не испортишь. Попробуй переложи - такая херовина
получится!
   Чеченец быстро шагнул  вперед,  продолжая  крутить  чаки,  и  ошибся:
вместо простого, наотмашь, удара, от которого я должен был попятиться  и
попасть в зону рук-ног его приятелей, он сделал сложный финт за  спиной,
чтобы выхватить и мазануть вкруговую по голени.  Когда  он  перебрасывал
палки за спиной из правой руки в левую, я легонько пнул  перехватывающую
руку с подшагом вперед, и чаки завязались  на  моем  голеностопе,  после
чего мне оставалось лишь подбросить их перед собой и схватить.
   В общем, тех парней, что стояли несколько сзади, я просто  ударил  по
разу. Они сразу вышли из игры, поскольку  удары  были  очень  быстрые  и
пришлись по черепам. А с чеченцем надо было немного  повозиться.  Он  не
хуже меня знал толк в рукопашной. В  процессе  я,  кажется,  сломал  ему
голень и оба предплечья, только после этого он подставил голову.
   Хачека и трогать не стал, ему и так здорово досталось. Я открыл капот
машины, вырвал оттуда все провода,  что  сумел  ухватить,  и,  найдя  на
пристани здоровенный булыжник, методично уничтожил в машине все  стекла,
не забыв при этом бросить орудие преступления в воду...
   На следующий день я решил навсегда уехать из  этого  города,  который
разбил мое счастье. Так, кажется, принято выражаться в подобных случаях.
   Перед отъездом я  зашел  домой,  чтобы  забрать  кое-какие  вещи,  и,
разумеется, встретил Наташку. Она не работала: вроде бы был выходной.
   Моя жена  не  особо  переживала.  Во  всяком  случае,  выглядела  она
прекрасно. Открыв молча дверь, прошла на кухню,  и  все  время,  пока  я
собирался, просидела там, не проронив ни слова. Перед тем, как  уходить,
я остановился у двери.
   Зря пришел сюда! Зря! Я почувствовал,  как  что-то  закипело  внутри,
бешено застучало сердце. Жалость к  себе  и  ненависть  к  не  правильно
устроенному миру задергалась в душе.
   Наташка  вышла  из  кухни  и  теперь  стояла  близко  -  рукой  можно
дотянуться, такая же красивая, как и всегда, как в те времена, когда  мы
были вместе и я не мог наглядеться на нее.
   Господи! Ну и плохо мне было в тот момент!.. Я,  здоровый  мужик,  не
раз смотревший в глаза смерти, машина, запрограммированная на бой.
   Я не мог говорить.  Надо  же  было  попрощаться,  но  что-то  душило.
Казалось, что в горле застряло что-то большое, шершавое... аж  слезы  из
глаз!.. Я смотрел на нее, на эти руки, которые я так любил целовать,  на
мягкую копну волос, тех самых волос, в которых прятал свое лицо,  вдыхая
их аромат и забывая обо всем на свете...
   Наташка спасла  положение.  Если  бы  она  протянула  руки,  виновато
что-нибудь прошептала, я бы  сжал  ее  в  объятиях  и  расплакался,  как
ребенок. Но она не прошептала, нет. Голос ее звучал сухо и неприязвенно:
   - Ну что, за квартиру судиться не будешь?
   Вот так. Спасибо, что не дала мне сорваться. Я сглотнул, прокашлялся.
   - Зачем судиться? У тебя ребенок. -  Я  опять  прокашлялся  и  махнул
рукой. - Прощай...
   Так расстался я со своим самым дорогим человеком.  Вечером  этого  же
дня уехал в свой родной город.
   Некоторое время я катался по городу,  собирая  деньги:  отец  устроил
меня инкассатором. Работа непыльная. Платили, правда,  слабовато,  но  я
жил у родителей, практически ничего не тратил и ни в чем не нуждался.
   А  потом  случилось  самое  страшное  несчастье  в  моей  жизни.  Мои
родители,  возвращаясь  с   дачи   на   своем   автомобиле,   попали   в
автокатастрофу. Были сумерки, самое паршивое время суток,  когда  фонари
еще не разгорелись, а полумрак размывает  очертания  предметов.  Видимо,
поэтому отец проглядел выезжающий  из-за  поворота  на  трассу  "КамАЗ",
который двигался с выключенными  фарами.  Когда  на  место  происшествия
прибыла "скорая помощь", мои родители были мертвы...
   Я никогда не верил в  Бога,  не  увлекался  модными  ныне  оккульными
учениями и прочей мистикой. Но после того, что случилось, я стал думать,
что рок за что-то преследует меня...
   Не буду описывать дальнейшие перипетии своей безрадостной жизни, если
это можно назвать жизнью. Скажу только, что я чуть не спился.  Появились
какие-то патологические хари, мелькавшие в  алкогольном  тумане,  кто-то
приходил, что-то приносил, пили, опять уходили, где-то  шатались,  опять
пили - и так до бесконечности.
   Из инкассаторов меня выгнали - кому нужен  пьяница?  Некоторое  время
помаявшись подобным образом, я в один прекрасный день стал перед фактом,
который настоятельно требовал, чтобы  над  ним  задуматься:  у  меня  не
осталось и крошки хлеба, собутыльники меня покинули, поскольку я  им  не
мог ничего дать, кроме осложнений с участковым, который  пригрозил  всех
отметелить, ежели не перестанут спаивать пацана, меня то бишь.
   Так вот, я проснулся около полудня и обнаружил, что  дома  совершенно
нет ничего из продуктов. Тогда  я  решил  умереть  от  голода.  Работать
где-то на складах и таскать мешки с мукой очень не хотелось,  а  просить
милостыню я не стал бы и под страхом расстрела.
   Уже была зима. Оказалось, что и уголь  кончился.  Лежа  в  нетопленом
доме на грязной постели, я рассеянно чесал места укусов вшей - уже и  не
помню, когда они начали одолевать.
   Пролежал я так, уподобляясь великим  стоикам  прошлого,  сравнительно
недолго. Буквально к рассвету следующего дня хмель  вместе  с  остатками
шлаков и  прочей  сопутствующей  дряни  вышел  полностью,  и  вместе  со
зверским голодом я внезапно ощутил жажду кипучей деятельности  во  благо
своего желудка, тела и того, что осталось от души.
   Мне одновременно захотелось - остро так, с надрывом, до ломотной боли
в груди захотелось сразу - жрать до отвала, еще  баню  с  крутым  паром,
веником и женщину! Ух!..
   Я даже зарычал от внезапно навалившихся желаний,  до  того  это  было
ново и остро. Уже и не помню, чтобы за последнее время я был  трезвым  и
ощущал себя, что называется, в здравом уме и твердой  памяти:  все  было
как-то расплывчато,  наполовину,  без  особой  эмоциональной  окраски  и
акцентов.
   Однако надо было  что-то  предпринимать,  ведь  у  меня,  как  я  уже
отметил, не было денег, не было угля -  вообще  ничего  не  было,  чтобы
вернуться к нормальной жизни. Я быстро оделся во  что-то  и  бросился  к
соседям в надежде занять...
   Соседи не пожелали мне ничего давать. Зато я узнал,  что  раньше  уже
выклянчил кучу денег и чуть ли не полгрузовика угля  в  соседних  домах.
Теперь, надо полагать, у соседей  кончился  лимит  терпения,  доверия  и
жалости.
   Стыдно. Но убей меня бог, если я хоть что-то помнил...
   Тогда мною овладела какая-то отчаянная  злость:  надо  же  мне  снова
стать нормальным человеком! Внезапно я вспомнил, что у меня есть телефон
- уже и не знаю, когда я последний раз им пользовался.
   Решил куда-нибудь позвонить, хоть в милицию, что ли: пусть приедут  и
заберут, навру, что я убил кого-нибудь. Пока  будут  разбираться,  авось
там накормят и помоют. А можно еще и в психдом звякнуть - я был  уверен,
что в таком состоянии запросто сойду за помешанного.
   Немного успокоившись, я с трудом отыскал записную книжку  с  номерами
телефонов и долго листал ее, соображая, кому бы позвонить. Наконец нашел
несколько номеров старых приятелей и  знакомых,  к  которым  можно  было
обратиться,  не  опасаясь,  что  ответят  отказом.  Тут  меня   внезапно
продрало: а вдруг телефон отключили?! Когда я платил за  него  последний
раз? Не помню. Скорее всего вообще не  платил,  после  гибели  родителей
как-то не до того было.
   Телефонная трубка ответила умиротворяющим гудком. Похоже, что машина,
которая должна автоматически  отключать  абонента,  ежели  он  просрочит
уплату, на  сей  раз  засбоила  или  чего  там  еще.  Может,  просто  по
халатности не отключили, как это у нас бывает.
   Первый номер отсутствовал. Когда набрал  второй,  мне  сообщили,  что
никакого Сергея здесь уже давно нет. Это меня  особо  не  расстроило,  я
стал набирать дальше... Звонил долго,  упорно,  но,  должен  признаться,
результат  был  нулевой.  Только  двое  из   гипотетических   кредиторов
оказались на месте, но и те дали понять, что, мол, извини,  паря,  время
суровое, тревожное, поэтому в ближайшие годы инвестиций не предвидится.
   Я сник. Позыв на кипучую деятельность во благо тела внезапно сошел на
нет, уступив место апатии. В самом  деле,  кому  нужен  какой-то  давний
знакомый, который после стольких лет молчания звонит и просит денег?
   Машинально перебирая листы записной книжки, я добрался  до  последней
страницы, на которой ничего не  было,  кроме  тщательно  заштрихованного
ручкой прямоугольника. Видимо, раньше  здесь  было  что-то  написано,  а
потом кто-то счел нужным эту запись уничтожить. Я перевернул страницу  и
на внутренней стороне обложки разглядел  слабый  след  записи.  Внезапно
всплыло в памяти читанное когда-то нечто из графологии:  сильный  нажим,
однообразный  наклон  и  постоянная  величина  букв  свидетельствуют   о
цельности и твердости характера...
   Совершенно спокойно, не зная  еще,  какой  от  этого  будет  толк,  я
подошел к окну и с  трудом  разобрал,  тщательно  вглядываясь,  то,  что
осталось выдавленным на обложке - номер телефона и фразу: "Анечка, будет
плохо - позвони".
   Присев на диван, я попытался осмыслить полученную информацию.  Аня  -
имя моей матери, царствие ей небесное, - так, кажется принято  говорить,
вспоминая об умерших. Я не мог примириться с  тем,  что  мамы  нет.  Так
пишут в книгах, когда хотят показать глубину скорби оставшихся здесь  по
тем, кто ушел. Я не то что не мог примириться, просто старался не думать
об этом. Понимал:  стоит  только  заострить  на  этом  внимание,  как  я
взорвусь  изнутри  от  страшного   чувства   одиночества   и   осознания
трагичности случившегося...
   Не буду говорить о том, как я любил  мать.  Это  было  бы  не  просто
перечислением стандартных понятий, которые в  избытке  имеются  в  любой
мало-мальски  "нравственной"  книжонке.  Скажу  лишь,   что   она   была
необыкновенной женщиной. Все, кто с ней общался, понимали,  что  на  них
снизошла благодать Божья. Я не  помню,  чтобы  она  повысила  голос  или
как-то выразила свое недовольство в резкой форме.
   Помню еще, что я всегда был уверен: отец мой просто недостоин счастья
иметь супругой такую женщину и ему повезло, как только может повезти  на
этом свете. Впрочем, похоже, что он сам так считал.
   И еще. Я в юности был глубоко несчастен, как я думал, оттого, что  не
родился лет  на  двадцать  раньше.  Я  был