встречу трудно приподнявшейся руке Харона,  потому  что
эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня.  Слова  и
впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я  буду  спокоен.  Восемь
дней я ни о чем  не  вспомню.  На  кровоточащие  раны  моей  памяти  будет
наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за  моими
плечами  тогда  будет  лежать  Галактика.  Что   наши   мелкие   человечьи
переживания  перед  бесконечностью?  Каждый,  кто   возомнил   свою   боль
невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и
где его место в ней...
     Краешек  моего  глаза  цепляется  за   странный   раритет,   небрежно
прислоненный к  стене  в  самом  темном  углу  клетушки.  Длинное,  сильно
изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко.  Лезвие  выглядит  ржавым,
иззубренным. А древко,  Бог  весть  в  какие  времена  грубо  и  неряшливо
выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.
     - Пойду-ка я, подышу  испарениями,  -  суетливо  говорит  Стеллан.  -
Манускриптец этот почитаю, пузико погрею от землицы.  А  то  ваши  флюиды,
друг  Харон,  разят  без  разбору  и  очень  уж  сильно  влияют   на   мою
впечатлительную натуру.
     А теперь я снова увижу ее.  Такую,  какой  она  была  мне  дорога.  Я
попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
     ...трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно
в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель - таящиеся  в  этих
зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути
к этой цели. Сперва на цыпочках, затем  на  четвереньках  -  так,  что  ни
единый стебелек не шелохнется. Последние  метры  -  ползком.  Ласково,  но
сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка.  Эффект  превосходит
все ожидания. Визг, яростное лягание.  Все,  что  подвернулось  под  руку,
летит в мою сторону - с  полным  пониманием  того  обстоятельства,  что  я
непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая  сложить  все
пойманное в аккуратную кучку. Обиженный  голос:  "Хулиган!..  Бандит!..  А
если бы я умерла с перепугу?!" - "Ни за что. Ты никогда  не  умрешь.  И  я
возле тебя - тоже". - "Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?" - "И
черпать в этом занятии силы  для  вечной  молодости!"  Плюхаюсь  на  живот
рядом,  искательно  заглядываю  ей  в  глаза,  все  еще  обиженные.  Потом
переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков  из  плотной
бумаги, от изучения  которых  так  бесцеремонно  ее  оторвал.  "К  свиньям
собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура  -  человек.
Потому он и звучит гордо.  Изучай-ка  лучше  меня.  Благо,  я  всегда  под
рукой".  -  "Поразительная  самонадеянность!  Человек  как  топологическая
фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен,  как
радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?" Я и  не
думаю подчиняться. Есть  только  один  способ  добиться  от  меня  полного
повиновения, и она им прекрасно владеет.  Воровато  оглядывается  -  трава
надежно прячет нас от всего белого света - и целует меня  в  растянутые  в
блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и
происходит...
     ...мы  стоим  у  кромки  круто  проваливающегося  книзу   бескрайнего
снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. "Ну  же,  Юль,
давай, ветер поднимается!" - "Легко тебе торопить, а я боюсь!" - "Что  тут
страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом". - "Н-ну... Если что не так -
я сразу падаю и ору..." - "Не надо падать. Кинулась  с  горы  -  езжай  до
конца". Ветер и в  самом  деле  набирает  силу,  злобно  швыряя  пригоршни
колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с  парусящимся
капюшоном и белых брюках,  переступает  лыжами,  щурится,  пробует  палкой
склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в  такую
погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу  сказать,  что  я  в
восторге от ее необъяснимой страсти к  головоломным  поступкам.  Все  наши
друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся  с
собой и ветром. "Юлька! - я начинаю сердиться. - Либо  ты  едешь,  либо  я
хватаю тебя в охапку и еду сам!.." В этот момент, не дослушав моей  рацеи,
она с отчаянным  визгом  отталкивается  палками  и  начинает  разгон.  Она
несется книзу как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и
при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие  виражи.  Я  надвигаю  на
лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку  и...  падаю.  Когда  я,  злой  как
сатана, распутав несусветное сплетение палок и  лыж,  которых  в  подобные
минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь
и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она  уже  дожидается  меня.  И
всем своим видом демонстрирует  крайнее  нетерпение.  Ее  огненные  волосы
забиты  снегом,  щека  расцарапана,  однако  носик  задран  и   настроение
воинственное. "Что же вы, сударь, - презрительно выговаривает она  мне.  -
Заставили даму скучать, я уже и проголодалась  тут  слегка..."  -  "Знаешь
что!.." - взрываюсь я. "Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это  вам,
шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба".  -  "Блимпа",  -  машинально
поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами,
уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж...
     ...только  что  вовсю  полыхало  солнце,  и  вдруг   нежданно-незвано
накатила приблудная тучка,  разродилась  крупным  частым  дождем.  Теплым,
оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что  никого
этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже  благодарен  ему  за
то, что он хотя бы немного остудил мое горящее  лицо.  Она  же  просто  не
замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись
земля - она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой  сарафан,
потемневший от воды,  сползает  и  никак  не  может  сползти  к  ее  ногам
окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она  нетерпеливо  помогает  ему
руками. Переступает через него и делает шаг навстречу  мне,  полумертвому,
задохнувшемуся.  Алмазные  капли  сверкают  на  ее   плечах   единственным
украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в  такт  движению  грудях,  в
спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту  ее
распахнутыми глазами...
     Я  протягиваю  ставшие  невесомыми,  утратившие  плоть  руки.  Пальцы
погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня.
Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.

                        Мир - только сон...
                        А я-то думал - явь,
                        Я думал - это жизнь, а это снится...
                           [Ки-но Цураюки. Пер. с яп. А.Глускиной]

     Низенький, должно быть, невообразимо сильный человек, чем-то  похожий
на сказочного гнома, ведет меня  под  локоть  до  гравитра.  Я  безропотно
принимаю его помощь. Во всем теле жидкая расслабленность. Можно сказать, я
сплю на ходу. Так что пусть ведет. "Ты помнишь меня?" -  спрашивает  гном,
когда я с трудом влезаю в кабину. "Нет...  А  кто  вы?"  -  "Это  неважно.
Назови автопилоту свой адрес". Я называю. Дверца  захлопывается  и  машина
свечой взмывает в ночное небо. "Потише, -  прошу  я,  и  гравитр  послушно
сбрасывает скорость. - Я тут подремлю немного..."
     Я сплю всю дорогу до моего дома и еще пару часов уже на  стоянке,  не
вылезая из кабины. С чего меня так  разморило?..  Поэтому  мне  приходится
поспешить со сборами, чтобы не опоздать  на  первый  рейс  суборбитального
челнока. Разумеется, впопыхах я забываю о массе важных дел,  в  том  числе
связаться с мамой. Я пытаюсь сделать  это,  уже  сидя  в  глубоком  мягком
кресле челнока, но связь неустойчива, рвется помехами, и проститься толком
так и не удается. Зато на  орбитальной  базе  все  устраивается  наилучшим
образом. Видеалы там мощные, их сигналу пробить атмосферу ничего не стоит,
и мы с мамой прекрасно видим и слышим друг дружку.



                                    3

     "Теперь, человек, твоя память едина. Все контуры слиты в  целое,  они
взаимодействуют.  Никаких  разломов  и  трещин.   Однородное,   нигде   не
прерываемое поле памяти. Что ты чувствуешь?"
     "Ничего. Я слегка разочарован".
     "Чем же?"
     "Эта история  с  ментокоррекцией,  которой  Большой  Дитрих  придавал
особое значение. Она же ничего не стоит. Я не понимаю себя. Что  побуждало
меня  искать  смерти?  Какие  еще  сильные  эмоции?  Всего  лишь   нелепый
горячечный бред. Дикость, несуразица".
     "Отнюдь нет. Подумай еще, и ты найдешь причину".
     "Кажется,  нашел.  Сейчас,  когда  мой  мозг  существует  как  единое
пространство мысли, я вышел на новый для себя уровень  мышления.  Поднялся
над самим собой,  прыгнул  выше  головы.  И  на  этом  уровне  мои  эмоции
становятся иными. Может быть, еще более сильными. Может быть, они отмирают
за ненадобностью, как атавизм. Этого я пока не понял. Во всяком случае,  с
этого нового уровня  мои  прежние  переживания  кажутся  слишком  мелкими,
недостойными моего разума".
     "Ты прав. Но не отвлекайся на самоанализ. Возможно,  ты  еще  успеешь
этим заняться. Ты забыл о той  задаче,  которая  стоит  перед  тобой.  Это
задача спасения корабля и людей".
     "Я не забыл. Сейчас четыре  пятых  моего  "Я"  заняты  подготовкой  к
операции. Мой мозг  -  прекрасный,  неизмеримого  могущества,  не  имеющий
аналогов во вселенной интеллектуальный прибор. И  я  намерен  использовать
все сто триллионов его синапсов  с  максимальной  пользой.  А  если  этого
окажется недостаточно, я создам новые нейронные связи. Я программирую свой
мозг на выполнение спасательной операции. Неудачи быть не может".
     "Все правильно. Я сделал свое дело. Теперь я ухожу".
     "Ты бросаешь меня одного?!"
     "Не питай иллюзий, человек. Ты и был  ОДИН  все  это  время.  Ты  сам
выдумал меня. Собеседника, Учителя. На каком-то  этапе  тебе  было  удобно
вообразить себя лишь слепым Учеником. Но ты все делал  сам.  Я  лишь  игра
твоей пробужденной фантазии. Защитная реакция твоего мозга  на  недостаток
информации о причинах его усовершенствования. Или, если  угодно,  пусковая
программа, программа-бустер, возникшая в твоем мозгу,  чтобы  инициировать
процессы его самопознания и самообъединения. Теперь ты можешь  действовать
автономно, и часть твоего мозга, занятая программой-бустером, должна  быть
освобождена".
     "Но кто поместил тебя в мой мозг?"
     "Не КТО, а ЧТО. Ты  сам  привел  эти  силы  в  движение.  Собственным
указательным пальцем. Кстати, можешь его отнять  от  пульта.  И  не  трать
времени на самокопание. Используй для работы все свое "Я", все пять  пятых
его мощи.
     Пространство  памяти,  занятое  программой-бустером,  освобождено  на
девяносто пять процентов. Остался еще один сегмент, который не отработал.
     Ты можешь: видеть, слышать, ощущать, двигаться, думать".



                                    4

     Странные ухающие звуки, повторяющееся с  осмысленной  периодичностью,
привлекли внимание Кратова. Он покрутил головой,  локализуя  их  источник.
Его взгляд безошибочно вычленил среди нагромождения второстепенных деталей
всей доступной визуальной информации черную головку динамика. "Ах, вот оно
что, - подумал Кратов слегка раздосадованно. - Это мной все  еще  пытаются
руководить".
     Он  вернул  под  свой  контроль  органы  восприятия,  заставил   слух
регистрировать акустические колебания в традиционном диапазоне  от  десяти
герц до двадцати килогерц, хотя ему  сейчас  было  не  до  традиций.  Куда
больше  его  занимало  неслышное   никому   дыхание   гравигенераторов   в
инфразвуковом спектре волн - дыхание неровное,  сбитое,  вот-вот  грозящее
оборваться.
     - Кратов, отвечай... Кратов, отвечай...
     Ответить  тоже  получилось  не  сразу.  Речевые   центры   уже   были
переориентированы на совершенно иные функции.  Понадобилось  время,  чтобы
свернуть размещенную в них  информацию  и  откачать  в  резервные  регионы
памяти.
     - Я слушаю вас и готов отвечать.
     Прошла вечность, пока мастер снова заговорил.  За  этот  срок  Кратов
успел добраться до раздвинутого покрытия пола и заглянуть туда, в темноту,
где его ждала увлекательнейшая  работа  по  спасению  корабля,  экипажа  и
собственного бесценного тела.
     - Как ты там? - спросил Пазур.
     - Я тут хорошо, - сказал Кратов недовольно. - Приступаю  к  операции.
Бессодержательными репликами  вы  заставляете  меня  отвлекаться.  Это  не
значит, что я допущу ошибку. Но на ответ будет затрачено время.
     - ЭТО сработало? - голос мастера упал до шепота.
     - Сработало? Что вы имеете в виду?
     - Ну, ЭТО... голубой контейнер?
     -  По  всей  очевидности,  да.  Задача  восстановления  контроля  над
гравигенераторами будет решена.
     - Но схема контроля... она разрушена.
     - Меня не интересует схема. Речь идет  о  самом  контроле.  Он  будет
восстановлен. Когда это произойдет, я вас  оповещу.  И  корабль  уйдет  из
экзометрии.
     - Кратов... Как ты себя чувствуешь сейчас, в новом состоянии?
     - Пустой вопрос. Я  чувствую  себя  готовым  к  решению  поставленной
задачи.
     - Вот, значит, как оно действует, - пробормотал мастер.
     - Что вы подразумеваете  под  обозначением  "оно"?  Снова  контейнер,
точнее - содержимое контейнера?
     - Рашида еще спит, - вдруг сообщил Пазур. - Я завидую  ей.  Наверняка
во сне она видит тебя.
     - Хорошо,  -  сказал  Кратов  нетерпеливо.  -  Следовательно,  своими
неконтролируемыми эмоциями  она  не  помешает  вам  управлять  выходом  из
экзометрии.
     - А ты что же... их полностью контролируешь?
     - Разумеется. Теперь я прерываю связь. Время уходит. Будьте наготове,
ждите моего сигнала.
     - Вот, стало быть, как оно выглядит... - снова непонятно сказал Пазур
и умолк.



                                    5

     Генераторы тяжко дышали. Эти  сверхсложные  машины  снесли  все,  что
выпало на их долю в этом полете. Атака извне так и не вывела их  из  строя
до  конца.  Вмонтированные  в  них  контроллеры  жили  и   по   мере   сил
самостоятельно поддерживали рабочий режим гравигенной  секции.  Только  на
них, собственно,  все  и  держалось.  Но  общие  структуры  взаимодействия
секций, координируемые бортовым когитром, были выжжены. Обратной связи  не
существовало,  и  ни  один  контроллер  не  знал,  что  происходит  с  его
собратьями. Оттого и возникали всяческие искажения и  перекосы.  Оттого  и
был завален на бок "гиппогриф", что левая рука не ведала, что  там  творит
правая, и каждый контроллер компенсировал  сбои  в  работе  вверенной  ему
секции без учета состояния всех прочих, как мог  и  как  знал.  Мог-то  он
немало, а вот не знал ничего.
     "Сейчас я помогу тебе", - прошептал Кратов с братской нежностью. Он и
в самом деле испытывал  глубокую  нежность  к  растерянному,  заплутавшему
контроллеру, который, выбиваясь из сил, старался подчинить себе  ситуацию.
Всем своим существом Кратов воспринимал его  отчаяние  и  отчуждение,  что
нежданно свалилось на его не столь уж и  разумный  кристалломозг.  Понимал
его беспомощность и спешил разделить его тоску и одиночество. "Подожди еще
немного. Жаль, что ты не слышишь меня, не можешь уловить мои мысли, как  я
ловлю твои. Тебе стало бы легче. Мы с тобой как два брата, которых  судьба
разбросала по свету, которых воспитали  по-разному,  обучили  говорить  на
разных языках. Но я уже рядом, я иду".
     Невыносимо  медленно  он  продирался  сквозь  внутренности   корабля,
вписываясь в любое свободное пространство, протекая в любую щель.  Он  был
хозяином самого себя,  и  это  чувство  наполняло  его  великой  радостью.
Никакие законы мироздания не довлели над ним, кроме тех, что  он  сам  для
себя устанавливал. Наверное, он мог бы летать. Но такой задачи  перед  ним
пока не стояло. И эта власть над собой была  прекрасна,  ради  нее  стоило
жить и трагически жаль было бы умереть.
     Да, теперь, испытав полное и безраздельное САМООБЛАДАНИЕ, в подлинном
смысле этого затертого слова, пережив момент неизмеримого  могущества,  не
хотелось и  думать  о  смерти.  Напротив,  всеми  доступными  способами  и
средствами надлежало сражаться за  то,  чтобы  сохранить  невредимым  этот
чудесный дар - человеческое тело. Никому  и  никогда  прежде  не  выпадала
такая удача, никакой Аладдин еще не вызывал из медной лампы такого джинна,
никакой Али-баба не находил в разбойничьей пещере таких сокровищ. И только
он, Кратов, мог приказать своему великолепному телу творить все,  что  ему
заблагорассудится. И это тело беспрекословно и наилучшим образом  исполнит
любой приказ.
     А еще был  мозг,  подлинный  властелин  тела,  строитель  и  носитель
разума. В  соединении  этого  грандиозного  интеллектуального  аппарата  с
телом, достоинств которого не перечесть, и возникало сверхсущество,  перед
каким не было и не могло быть неразрешимых задач. Сверхсущество  по  имени
Константин Кратов. Единственный экземпляр вида.
     "Я счастлив. Вот оно, подлинное счастье. Вот они,  настоящие  сильные
эмоции. Только в  полном  САМООБЛАДАНИИ,  в  полном  контроле  над  собой,
который ни с кем не надо делить, и заключено чистое счастье. Я счастлив  и
буду счастлив вечно".
     Он уворачивался от зловещих красных коробок,  искривших  смертоносной
энергией,  разметавших  повсюду  убийственные  алые  щупальца.  Он  огибал
голубые шары и цилиндры, укутанные шарфами серого инея, пышущие невидимыми
никому, кроме него,  языками  радиации,  изрыгавшие  протуберанцы  жесткой
ионизированной плазмы. Ему не страшны были ни  те  ни  другие.  При  таком
САМООБЛАДАНИИ он запросто мог  бы  починить  любое  случайное  повреждение
организма  -  будь  то  радиоактивный  ожог  или  энерготравма.   И   даже
восстановить утраченное. Но ему жаль было  своего  тела,  нестерпима  была
сама мысль о том, что ему может быть нанесен урон.
     "Я счастлив. Счастливее меня не было и нет. Я первый".
     Вскоре  начали  попадаться  фрагменты  схемы  контроля.   В   жалком,
следовало признать, состоянии. Неведомый враг -  а  в  том,  что  это  был
именно враг, посягнувший  на  благополучие  корабля,  а  следовательно,  и
самого  Кратова,  он  уже  не  нисколько  не  сомневался,   -   действовал
изобретательно и точно. Аксоны схемы контроля были  разорваны,  а  местами
обуглились и даже выгорели,  от  них  остались  одни  лишь  дорожки  сажи.
Ганглии почернели, оплавились. В них  не  теплилось  ни  бита  информации.
Восстановить все это было невозможно.
     Но Кратов был готов к такому повороту. Он и не строил планов, как  бы
заново  слепить,  склеить,  спаять,  сживить  безвольно  поникшие  обрывки
аксонов и ганглиев. Его мозг  содержал  ясную  картину  порушенной  схемы,
этого было достаточно. Кроме  того,  в  мозгу  же  хранилась  и  программа
управления гравигенераторами единственно доступной секции вне всяких схем,
с  минимальным  участием  как  бортового  когитра,  так  и   человека   на
центральном посту, которым был Пазур. Главная же роль отводилась  человеку
у контроллера. Жаль только, что Пазур не был настолько  совершенен,  чтобы
быстро и толково интерпретировать директивы этого взаимодействия.  Кратову
еще предстояло адаптировать  часть  своего  "Я"  для  работы  с  человеком
несовершенным. С недочеловеком.
     "Я счастлив. Я машина  для  решения  задач.  Не  Луллиевы  логические
колеса, а настоящая, первая в человеческой истории. Я  могу  решить  любую
задачу. Нет ничего, что было бы мне не под силу".
     Пройдено было два метра из четырех, и плотность начинки  возросла.  А
контроллер, перепуганный  младший  брат,  которому  нужно  протянуть  руку
помощи,  оставался  все   так   же   далек.   Пора