что
в настоящее время превращает наши споры в смертельную вражду, и почему  там,
где у наших отцов было какое-то основание для мести, мы в наши дни  начинаем
с нее и с первого же шага принимаемся убивать? Что  это,  как  не  трусость?
Всякий отлично знает, что больше храбрости и гордости в том,  чтобы  разбить
своего врага и не прикончить его, чтобы разъярить его, а не  умертвить;  тем
более, что жажда мести таким образом больше утоляется, ибо с нее  достаточно
-  дать  себя  почувствовать  врагу.  Ведь  мы  не  мстим  ни  животным,  ни
свалившемуся на нас камню, ибо они неспособны ощутить нашу  месть.  А  убить
человека - значит охранить его от действия нашей обиды.
     Биант [5] как-то бросил одному негодяю: "Я знаю, что рано или поздно ты
будешь наказан за это, но боюсь не  увидеть  этого";  и  он  жалел,  что  не
осталось в живых никого из тех жителей города  Орхомена,  которых  могло  бы
порадовать раскаяние Ликиска в совершенном по отношению к ним предательстве.
Точно так же можно пожалеть о мести в том случае, когда тот, против кого она
направлена,  не  может  ее  почувствовать,  ибо,  поскольку  мститель  хочет
порадоваться, увидев себя отмщенным, необходимо, чтобы налицо был и обидчик,
который ощутил бы при этом унижение и раскаяние.
     "Он раскается в этом", - говорим мы. Но  можно  ли  надеяться,  что  он
раскается, если мы пустим ему пулю в лоб?  Наоборот,  если  мы  присмотримся
повнимательнее, мы убедимся, что он скорчит нам  презрительную  гримасу.  Он
даже не успеет на нас разгневаться и будет за тысячу  миль  от  того,  чтобы
раскаяться. Мы окажем ему величайшую услугу,  дав  ему  возможность  умереть
внезапно, без всяких мучений. Нам придется бежать, скрываться и  таиться  от
преследования судебных властей, а он будет мирно покоиться. Убийство годится
в том случае, когда ты хочешь избежать предстоящей обиды, но не тогда, когда
хочешь  отметить  за  совершенный  уже  проступок;  это   скорее   действие,
продиктованное страхом, чем храбростью, предосторожностью, а  не  мужеством,
обороной, а не нападением. Не подлежит сомнению, что мы отклоняемся  в  этом
случае и от подлинной цели мести  и  перестаем  заботиться  о  нашем  добром
имени; мы боимся, чтобы враг не отплатил нам тем же, если останется в живых.
Ты избавляешься от него ради себя, а не борясь с ним.
     В Нарсингском царстве [6] такой способ борьбы был бы невозможен. Там не
только воины, но и ремесленники решают возникающие среди них раздоры  мечом.
Царь предоставляет  место  для  состязания  тому,  кто  хочет  сразиться,  и
присутствует сам, если это знатные лица, награждая победителя золотой цепью.
Первый попавшийся, которому захочется завоевать такую цепь, может вступить в
бой с ее обладателем, и случается, что тому приходится выдерживать несколько
таких поединков.
     Если бы мы хотели превзойти нашего врага доблестью и иметь  возможность
рассчитаться с ним, то мы огорчились бы, если бы он избежал этого, в случае,
например, смерти; ведь мы хотим победить и добиваемся не  столько  почетной,
сколько верной победы, мы стремимся не столько  к  славе,  сколько  к  тому,
чтобы положить конец ссоре. Подобную ошибку совершил по  своей  порядочности
Азиний Поллион [7]:  написав  множество  инвектив  против  Планка,  он  стал
дожидаться его смерти, чтобы выпустить их в свет. Это походило  на  то,  как
если бы показать кукиш слепому и обрушиться с бранью на  глухого,  и  меньше
всего можно  было  рассчитывать  оскорбить  этим  Планка.  Поэтому  в  адрес
Поллиона и было сказано, что только червям  дано  точить  мертвецов.  О  чем
свидетельствует поведение того, кто дожидается смерти  автора,  с  писаниями
которого он хочет бороться, как не о том, что он сварлив и бессилен?
     Аристотелю рассказали, что кто-то клевещет на него. "Пусть он отважится
на большее, - ответил Аристотель, - пусть бичует меня, лишь бы меня  там  не
было" [8].
     Наши предки довольствовались тем, что отвечали на оскорбительные  слова
обвинением во лжи, на обвинение во лжи - ударом, и так далее,  все  усиливая
оскорбления. Они были достаточно храбры и не  боялись  встретиться  лицом  к
лицу с оскорбленным ими врагом. Мы же трепещем от страха,  пока  видим,  что
враг жив и здоров. Не свидетельствует ли о том, что  это  именно  так,  наше
великолепное нынешнее обыкновение преследовать насмерть как  того,  кто  нас
обидел, так и того, кого мы обидели сами?
     Свидетельством трусости является также введенный у нас обычай приводить
с собой на поединок секунданта, а не  то  даже  двух  или  трех.  В  прежние
времена бывали единоборства, а сейчас у  нас  -  это  стычки  или  маленькие
сражения [9]. Тех, кто их выдумал, страшило одиночество: cum  in  se  cuique
minimum fiduciae esset {Никто не полагался на самого себя  [10]  (лат.  ).}.
Ведь вполне понятно, что, когда в момент опасности  с  тобой  находятся  еще
несколько человек, то, кем бы они ни были, уж  само  их  присутствие  всегда
приносит облегчение и подбадривает. В прежние времена в обязанности  третьих
лиц  входило  следить  за  тем,  чтобы  не  было   нарушений   порядка   или
какого-нибудь подвоха, и они  же  должны  были  являться  очевидцами  исхода
сражения; но с тех пор, как повелось, что они должны сами принимать  участие
в этих сражениях, всякий такой человек уже не может  без  ущерба  для  своей
чести оставаться  зрителем  из  опасения  быть  обвиненным  в  трусости  или
недостатке дружбы. Я нахожу, что это несправедливо, ибо  гнусно  для  защиты
своей чести привлекать кого бы то ни было, кроме самого себя; а кроме  того,
я еще считаю, что для порядочного человека, целиком полагающегося  на  себя,
недопустимо  заставлять  другого  разделять  его  судьбу.   Всякий   человек
достаточно подвергает себя опасности ради самого себя, и не  следует,  чтобы
он подвергал себя ей еще ради кого-нибудь другого; и с него хватает заботы о
том, как бы отстоять  свою  жизнь  собственными  силами,  не  отдавая  столь
драгоценную вещь в чужие руки. А между тем,  если  в  условиях  поединка  не
оговорено противное, он неизбежно превращается в сражение  по  меньшей  мере
четырех бойцов. Если ваш секундант повержен  на  землю,  вам  предстоит,  по
правилам, биться одновременно с двумя. Да разве это не плутовство? Ведь  это
все равно, как если бы человек хорошо  вооруженный  нападал  на  имеющего  в
руках лишь рукоять без клинка или целый и невредимый - на раненого.
     Но если подобных преимуществ вы добились сами, сражаясь, вы вправе  ими
воспользоваться, не боясь упреков.  Неравенство  в  вооружении  и  состоянии
сражающихся учитывается лишь в момент начала боя, а  дальше  уже  вы  должны
положиться на собственную удачу. Если на поединке два ваших секунданта будут
убиты  и  вам  придется  одному  сражаться  против  троих,  поведение  ваших
противников будет столь же безупречным, как и мое в том случае, если  бы  на
войне я пронзил шпагой врага, имеющего против себя одного троих наших.
     Всегда там, где рать стоит против рати (как это было,  например,  когда
наш герцог Орлеанский вызвал на бой короля  Генриха  английского,  с  сотней
своих бойцов против ста англичан с их королем, или во время битвы аргивян со
спартанцами, где решено было сражаться тремстам воинам против  трехсот,  или
когда трое бились против троих, как было в битве Горациев  против  Куриациев
[11]), множество воинов, выставляемое каждой стороной,  рассматривается  как
один человек. Всюду там, где налицо  несколько  сражающихся  человек,  битва
полна превратностей и исход ее смутен.
     У меня есть свои личные основания интересоваться этой темой: мой  брат,
сьер де Матекулон [12],  был  приглашен  в  Риме  одним  мало  знакомым  ему
дворянином в качестве секунданта на дуэль между  ним  и  другим  дворянином,
который вызвал его. В этом поединке моему брату пришлось скрестить  шпагу  с
человеком, который был  ему  более  знаком  и  близок,  чем  дворянин,  ради
которого он принял участие в этой дуэли (хотел бы я, чтобы мне  когда-нибудь
разъяснили смысл этих законов  чести,  которые  так  часто  идут  вразрез  с
разумом и здравым смыслом!). Разделавшись со своим противником и  видя,  что
оба главных дуэлянта еще целы и невредимы, мой брат напал на секунданта. Мог
ли он поступить иначе?  Или  ему  следовало  отойти  в  сторону  и  спокойно
наблюдать, как тот, кто пригласил его секундантом, быть может, будет убит на
его глазах? Ибо то, что он до сих пор сделал, не подвигало дела ни на шаг  и
спор оставался все еще неразрешенным!  То  великодушие,  которое  вы  вполне
можете и обязаны проявить по отношению  к  вашему  личному  врагу,  если  вы
прижали его к стене или причинили уже ему какой-то огромный ущерб,  -  я  не
представляю себе, как вы могли бы его проявить, когда дело идет не  о  ваших
собственных интересах, а об интересах третьего лица, которому  вы  вызвались
помогать. Мой брат не имел права быть справедливым и великодушным, подвергая
риску успех лица, в распоряжение которого он себя предоставил.  Вот  почему,
по  незамедлительному  и  официальному  требованию  нашего  короля,  он  был
освобожден из тюремного заключения в Италии.
     Мы, французы, - ужасные люди: не довольствуясь тем, что весь мир  знает
о наших пороках и безумствах понаслышке, мы  еще  ездим  к  другим  народам,
чтобы показать их  воочию.  Поселите  троих  французов  вместе  в  ливийской
пустыне - они и месяца не проживут, не  поцапавшись  друг  с  другом.  Можно
подумать, что  эти  путешествия  предпринимаются  нарочно  для  того,  чтобы
доставить иноземцам удовольствие  полюбоваться  нашими  драмами,  и  главным
образом тем из них, которые смеются над  нашими  бедами  и  злорадствуют  по
этому поводу.
     Мы ездим в Италию учиться фехтованию и, рискуя жизнью,  практикуем  это
искусство, еще не научившись ему. Ведь по  правилам  обучения  следовало  бы
сначала изучить теорию, а потом практику этого дела. Между тем наше обучение
ведется в обратном порядке:

     Primitiae iuvenum miserae, bellique futuri
     Dura rudimenta.

     {Печальный первый урок юноши,  жестокая  первая  проба  грядущей  войны
[13](лат. ).}

     Я знаю, что фехтовальное искусство преследует полезные цели (в Испании,
например, по словам Тита Ливия [14], однажды  на  поединке  двух  двоюродных
братьев знатного происхождения старший благодаря опытности в военном деле  и
хитрости легко одолел самонадеянного младшего брата), и убедился  на  опыте,
что умелое  пользование  этим  искусством  придавало  некоторым  необычайную
храбрость; но это не мужество в истинном смысле слова, ибо оно происходит не
от природной  смелости,  а  от  ловкости.  Доблесть  в  сражении  состоит  в
соревновании храбрости, а эта последняя  не  приобретается  путем  обучения.
Так,  один  мой  приятель,  считавшийся   большим   знатоком   фехтовального
искусства, выбирал для своих поединков такого рода оружие, которое лишало бы
его возможности  воспользоваться  своим  преимуществом  и  при  котором  все
целиком и полностью зависело бы от  удачи  и  уверенного  поведения;  он  не
желал,  чтобы  его  успех  приписывали  не  его  мужеству,  а  искусству   в
фехтовании. В годы моего  детства  дворяне  избегали  приобретать  репутацию
искусных фехтовальщиков, ибо она считалась  унизительной,  и  уклонялись  от
обучения этому искусству, которое основывается  на  ловкости  и  не  требует
подлинной и неподдельной доблести:

     Non schivar, non parar, non ritirarsi
     Voglion costor, ne qui destrezza ha parte.
     Non danno i colpi finti, hor pieni, hor scarsi;
     Toglie l'irа e'il furor l'uso del arte.
     Odi le spade horribilmente urtarsi
     A mezzo il ferro; il pie d'orma non parte;
     Sempre e'il pie fermo, e la man sempre in moto;
     Ne scende taglio in van ne punta a voto.

     {Они [бойцы] не хотят ни уклоняться, ни  отбивать,  ни  хитрить:  в  их
сраженье ловкость ни при чем. Они не применяют ложных замахов, ударов  то  в
полную  силу,  то  ослабленных.  Гнев  и  ярость  заставляют  их  забыть  об
искусстве. Слышится устрашающий звон  гнущихся  посередине  мечей.  Их  ноги
тверды и неподвижны, а руки все время в движении; здесь колют и рубят не зря
[15] (ит. ).}

     Военными упражнениями наших отцов были такие подобия битв, как турниры,
стрельба в цель, стычки у барьера; а наши поединки считались  тем  не  менее
почтенными, что они преследуют лишь частные наши  цели:  на  них  мы  только
уничтожаем друг друга, вопреки существующим  законам  и  правосудию,  и  они
всегда приносят лишь вред и ущерб. Гораздо более достойное и подходящее дело
- заниматься такими вещами, которые не портят,  а  укрепляют  наши  нравы  и
направлены к обеспечению общественной безопасности и славы.
     Консул Публий Рутилий [16] впервые ввел военное  обучение  для  воинов,
установив, что  при  обращении  с  оружием  искусство  должно  сочетаться  с
доблестью, но не в интересах частных лиц, а в интересах римского народа, для
разрешения его военных споров. Уменье вести войну  должно  быть  всеобщим  и
общегражданским делом. Кроме Цезаря, отдавшего во время  битвы  при  Фарсале
приказ своим воинам целиться воинам Помпея прямо в лицо [17], многие  другие
полководцы изобретали особые способы борьбы, новые виды обороны и  нападения
в зависимости от требований момента. Но Филопемен осудил кулачный бой  [18],
в котором  он  не  имел  себе  равных,  поскольку  подготовка  к  нему  была
совершенно отлична от военного обучения, ибо он считал, что только почтенные
люди должны упражняться в нем. Подобно этому и я считаю,  что  та  ловкость,
которую с помощью новейших способов обучения стремятся привить молодежи,  те
особые выпады и  парады,  в  которых  ей  советуют  упражняться,  не  только
совершенно бесполезны, но скорее даже вредны, если их применять в  настоящем
сражении.
     Вот почему военные люди в наше время пользуются в  бою  совсем  особыми
видами оружия, лучше всего для этой цели приспособленными. И не раз при  мне
выражали неодобрение дворянину, который, будучи вызван на поединок на шпагах
и кинжалах, являлся на  место  боя  в  полном  военном  вооружении.  Следует
отметить, что платоновский Лахес [19], говоря о  военном  обучении,  подобно
нашему, заявляет, что никогда не  видел,  чтобы  такая  военная  школа  дала
какого-нибудь видного полководца или хотя бы знатока военного дела. Наш опыт
подтверждает это; но тут по крайней мере можно сказать, что это таланты,  не
имеющие  отношения  к  обычному  военному  обучению.  Платон  запрещает  при
воспитании  детей  в  своем  государстве  способы  ведения  кулачного   боя,
установленные Амиком и Эпеем, а также  приемы  борьбы,  введенные  Антеем  и
Керкионом, так как их цель отнюдь не в том, чтобы усовершенствовать  военную
подготовку молодежи или содействовать ей [20].
     Но я несколько отклонился от моей темы.
     Император Маврикий [21], будучи предупрежден некоторыми  предсказаниями
и сновидениями о том, что он будет убит неким безвестным  до  этого  времени
солдатом Фокой, обратился к своему зятю Филиппу с вопросом, что представляет
собой этот Фока, каков его характер, его душевные качества,  нрав.  И  когда
Филипп при перечислении его качеств упомянул о том, что он труслив и  робок,
Маврикий тотчас же на  основании  этого  заключил,  что  он,  следовательно,
жесток и склонен к убийствам. Почему тираны так кровожадны?  Не  потому  ли,
что они заботятся о своей безопасности? Не потому ли, что их трусость  видит
лучшее средство избавиться от опасности в том, чтобы истребить всех,  вплоть
до женщин, кто только способен встать против них, кто может нанести им  хотя
бы малейший ущерб?

     Cuncta ferit, dum cuncta timet.

     {Он все разит, так как всего боится [22] (лат. ).}

     Первые жестокости совершаются ради них самих, но  они  порождают  страх
перед  справедливым  возмездием,  который  влечет  за  собой  полосу   новых
жестокостей с целью затмить одни зверства другими. Македонский царь  Филипп,
у которого  было  столько  свар  с  римским  народом,  напуганный  тем,  что
совершенные по его приказанию  убийства  вызвали  общий  ужас  и  величайшее
волнение, и не зная, как обезопасить себя от такой массы потерпевших от него
в разное время людей, решил арестовать детей всех  убитых  и  день  за  днем
приканчивать их, чтобы таким путем  добиться  успокоения  [23].  Благородные
поступки всегда хороши, где бы они ни совершались. Я всегда  более  озабочен
тем, чтобы трактуемые  мною  сюжеты  были  важны  и  полезны,  чем  желанием
добиться последовательности и стройности моего повествования,  и  потому  не
боюсь   привести   здесь   одно   замечательное   происшествие,    несколько
отклоняющееся от нити моего изложения [24]. В числе осужденных Филиппом  был
фессалийский князь Геродик. Вслед за ним Филипп  умертвил  еще  и  двух  его
зятьев, каждый из которых оставил после себя малолетнего  сына.  Теоксена  и
Архо - так звали двух оставшихся вдов. Теоксену никак не удавалось уговорить
вторично выйти замуж, несмотря на самые настойчивые ухаживания.  Архо  вышла
замуж за самого знатного человека среди энийцев, Пориса,  и  имела  от  него
много детей,  которые  после  ее  смерти  остались  малолетними.  Охваченная
материнской жалостью к несчастным детям своей сестры, Теоксена, желая  взять
их под свое попечение и воспитать их, вышла замуж за Пориса. К этому времени
был издан упомянутый выше указ Филиппа об аресте детей.  Отважная  Теоксена,
опасаясь жестокости Филиппа и его разнузданных  приближенных,  способных  на
все по отношению к этим юным и прелестным детям, осмелилась заявить, что она
лучше убьет их  собственными  руками,  чем  отдаст  палачам.  Испуганный  ее
словами, Порис обещал спрятать их и затем увезти в Афины, чтобы  там  отдать
на попечение преданным друзьям. Они  воспользовались  ежегодным  праздником,
который справлялся в Эносе в честь Энея, и  отправились  туда  всей  семьей.
Днем они присутствовали на праздничных обрядах и на общем пиру, а ночью сели
в приготовленную заранее лодку, чтобы добраться  морем  до  Афин.  Противный
ветер помешал им, и наутро, очутившись неподалеку от того места, откуда  они
вчера отплыли, они были замечены портовой стражей. Когда их  вот-вот  должны
были схватить, Порис попытался убедить гребцов удвоить  свои  усилия,  чтобы
ускользнуть от преследователей, а Теоксена, потеряв голову от любви к  своим
детям и жажды мести, вернулась к своему первоначальному  намерению  и  стала
готовить оружие и яд. Затем, показав все это детям, она  сказала:  "Дети,  у
меня осталось только одно средство защитить вас и сохранить  вам  свободу  -
это заставить вас умереть. Боги, внемля священному правосудию, рассудят  это
дело. В случае, если мечи изменят вам, эти чаши откроют вам двери в тот мир.
Будьте мужественны! Ты же, сын мой, так как ты старше всех, сам  вонзи  себе
этот кинжал себе в грудь, чтобы умереть смертью храбрых". Дети,  видя  перед
собой мать, бесстрашно призывавшую их  скорее  покончить  с  собой,  и  имея
позади себя настигавших их врагов, бросились грудью на  те  лезвия,  которые
были к ним ближе всего, и  полумертвыми  были  сброшены  в  море.  Теоксена,
счастливая тем, что ей удалось так геройски спасти всех своих детей,  горячо
обняла своего мужа и сказала: "Последуем, друг мой, за нашими детьми!  Пусть
будет у нас с тобой та радость, что мы окажемся с ними в одной  могиле".  И,
обнявшись, они бросились в море, так что когда лодку подтащили к берегу, она
была пуста.
     Тираны,  стремясь  чинить  две  жестокости  одновременно  -  убивать  и
вымещать свой гнев, - прилагают все усилия  к  тому,  чтобы  по  возможности
продлить казнь. Они жаждут гибели  своих  врагов,  но  не  хотят  их  скорой
смерти; им нужно не упустить  возможности  насладиться  местью  [25].  Из-за
этого  они  оказываются  в  затруднительном  положении,  ибо,  если  мучения
нестерпимы, они коро