Dedit  hoc  providentia
hominibus munus, ut honesta magis iuvarent {По милости  провидения  то,  что
служит к чести, есть в то же время и самое полезное для человека [28]  (лат.
).}. В древности некий моряк во время сильной бури обратился  к  Нептуну  со
следующими словами:  "О,  бог,  ты  спасешь  меня,  если  захочешь,  а  если
захочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо  держать
мой руль" [29]. В свое время я  перевидал  множество  изворотливых,  ловких,
двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят  меня  житейскою
мудростью, - и все же они погибли, тогда как я выжил:

     Risi successu posse carere dolos.

     {Смеялся над тем, что хитрый расчет оказывается безуспешным [30].}

     Павел Эмилий [31], отправляясь в свой знаменитый македонский  поход,  с
особой настойчивостью предупреждал  римлян,  "чтобы  в  его  отсутствие  они
попридержали языки насчет его действий".  И  в  самом  деле,  необузданность
людских толков и пересудов - огромная помеха  в  великих  делах.  Не  всякий
может противостоять  противоречивой  и  оскорбительной  народной  молве,  не
всякий обладает твердостью Фабия [32], который  предпочел  допустить,  чтобы
праздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую  им  на
себя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.
     Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы  слушать  расточаемые
тебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.

     Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;
     Sed recti finemque extremumque esse recuso,
     Euge tuum et belle.

     {Не побоюсь похвал, ибо я не бесчувствен; но я  не  приму  за  истинный
смысл и  конечную  цель  честных  поступков  расточаемые  тобой  восторги  и
восхваления [33] (лат. ).}

     Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько  о  том,
каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.
Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и  вещей;  между  тем  всякий
имеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех  случаях,
когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди  не
видят моего сердца, они видят лишь надетую  мною  маску.  И  правы  те,  кто
обличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для  ловкого
человека проще, чем избегать опасностей  и  одновременно  выдавать  себя  за
первого смельчака, несмотря на  то  что  в  сердце  он  трус?  Есть  столько
способов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что  мы  тысячу
раз  успеем  обмануть  целый  мир,  прежде  чем  ввяжемся   в   какое-нибудь
по-настоящему  смелое  дело.  Но  и  тут,  обнаружив,  что  нам  больше   не
отвертеться, мы сумеем и на этот  раз  прикрыть  нашу  игру  соответствующею
личиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки.  И
многие,  располагай  они  платоновским  перстнем  [34],  делающим  невидимым
каждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем  к  ладони,  частенько
скрывались бы с его помощью от людских взоров - и именно там, где им  больше
всего подобало бы быть на виду, - горестно сожалея о том, что  они  занимают
столь почетное место, заставляющее их быть храбрыми поневоле.

     Falsus honor iuvat, et mendax infamia terret
     Quem, nisi mendosum et mendacem?.

     {Кто, кроме лжецов и негодяев, гордится  ложной  почестью  и  страшится
ложных наветов [35]? (лат. ).}

     Вот почему суждения, составленные на  основании  одного  лишь  внешнего
облика той или иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеля
более верного, чем  каждый  в  отношении  себя  самого.  И  скольких  только
обозников не насчитывается среди сотоварищей нашей  славы!  Разве  тот,  кто
крепко засел в вырытом  другими  окопе,  совершает  больший  подвиг,  нежели
побывавшие тут до  него,  нежели  те  полсотни  горемык-землекопов,  которые
проложили ему дорогу и за пять су в день прикрывают его своими телами?

     Non, quidquid turbida Roma
     Elevet, accedas, examenque improbum in illa
     Castiges trutina: nec tu quaesiveris extra.

     {Не следуй за тем, что возвеличивает взбудораженный Рим,  не  исправляй
неверную стрелку этих весов и не ищи себя нигде, кроме как в себе самом [38]
(лат. ).}

     Мы говорим, что, делая наше имя известным всюду и  влагая  его  в  уста
столь многих людей, мы тем самым возвеличиваем  его;  мы  хотим,  чтобы  оно
произносилось с благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему на
пользу - и это все, что можно привести  в  оправдание  нашего  стремления  к
славе. Но в исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные  не
останавливаются ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщает
о Герострате, а Тит Ливии о Манлии Капитолийском,  что  они  жаждали  скорее
громкого, чем доброго имени [37]. Этот порок, впрочем, обычен: мы  заботимся
больше о том, чтобы о нас говорили, чем о том, что именно о нас  говорят;  с
нас довольно того, что наше имя у всех на устах, а почему - это  нас  отнюдь
не заботит. Нам кажется, что если мы пользуемся известностью, то это значит,
что и наша жизнь, и сроки ее находятся под охраною знающих нас. Что до меня,
то я крепко держусь за себя самого. И если вспомнить о  другой  моей  жизни,
той, которая существует в представлении моих добрых друзей, то, рассматривая
ее как нечто совершенно самостоятельное и замкнутое в себе, я сознаю, что не
вижу от нее никаких плодов и никакой радости, кроме, быть может, тщеславного
удовольствия, связанного со столь фантастическим мнением обо  мне.  Когда  я
умру,  я  лишусь  даже  этого  удовольствия  и  начисто  утрачу  возможность
пользоваться той  осязательной  выгодой,  которую  приносят  порой  подобные
мнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу удержать ее,  как  и
она не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу рассчитывать,  чтобы
мое  имя  приобрело  ее,  хотя  бы  уже  потому,  что  у  меня  нет   имени,
принадлежащего  исключительно  мне.  Из  двух  присвоенных  мне  имен   одно
принадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья в
Париже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая - в Бретани и  Сентонже  -
де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению наших гербов  и
к тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они,  быть  может,
моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же  имя  носит
один известный род в Англии [38]. Что до второго присвоенного мне имени,  то
оно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им назваться; таким образом, и я,
быть может, окажу в свою очередь честь какому-нибудь портовому  крючнику.  И
даже  имей  я  свой  опознавательный  знак,  что,  собственно,  мог  бы   он
обозначать, когда меня больше не будет? Мог ли  бы  он  отметить  пустоту  и
заставить полюбить ее?

     Nunc levior cippus non imprimit ossa?
     Laudat posteritas; nunc non e manibus illis,
     Nunc non e tumulo, fortunataque favilla,
     Nascuntur violae.

     {Не легче ли теперь надгробный камень давит на мои кости? Говорят,  что
потомство хвалит умершего: не родятся ли от этого ныне фиалки из духов  его,
из надгробного холма и блаженного праха [39]? (лат. ).}

     Но об этом я говорил уже в другом месте  [40].  Итак,  после  битвы,  в
которой было  убито  и  изувечено  десять  тысяч  человек,  говорят  лишь  о
каких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг, даже если он
совершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников, может обратить
на себя  внимание  только  в  том  случае,  если  это  деяние  действительно
выдающейся  доблести  или  счастливо   повлекшее   за   собой   значительные
последствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для  каждого
из нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего,  -
для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо  дня
в день в таком несметном количестве,  что  их  нужно  по  крайней  мере  еще
столько же, чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы  не
можем рассчитывать на особую славу,

               casus multia hic cognitus ac iam
     Tritus, et e medio fortunae ductus acervo.

     {Это случай многим знакомый, даже избитый, одна из многих превратностей
судеб [41] (лат. ).}

     Среди множества отважных людей, с оружием в руках павших за  пятнадцать
столетий во Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть  что-нибудь
знаем. В нашей памяти изгладились не только имена полководцев,  но  и  самые
сражения и победы; судьбы большей половины мира из-за отсутствия  поименного
списка его обитателей остаются безвестными и не оставляют по  себе  никакого
следа.
     Если бы я располагал знанием неведомых доселе  событий,  то,  какой  бы
пример мне ни потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что  тут
говорить! Ведь даже о римлянах и  о  греках,  хотя  у  них  и  было  столько
писателей и свидетелей, до нас дошло так немного!

     Ad nos vix tenuis famae perlabitur aura.

     {Слабый отзвук их славы едва донесся до нашего слуха [42] (лат. ).}

     И еще хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить,  хотя  бы
смутно, о том, что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.
     Лакедемоняне имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношения
музам с тем, чтобы  деяния,  совершаемые  ими  на  поле  брани,  могли  быть
достойным образом и красноречиво описаны; они считали, что если  их  подвиги
находят свидетелей, умеющих  даровать  им  жизнь  и  бессмертие,  то  это  -
величайшая и редкостная милость богов.
     Неужели же  мы  и  в  самом  деле  станем  надеяться,  что  при  всяком
произведенном в нас выстреле из аркебузы  и  всякой  опасности,  которой  мы
подвергаемся, вдруг  неведомо  откуда  возьмется  писец,  дабы  занести  эти
происшествия в свой протокол? И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня,
все равно их протоколам жить не дольше трех дней,  и  никто  никогда  их  не
увидит. Мы не располагаем и тысячной долей сочинений,  написанных  древними;
судьба определяет им жизнь - одним покороче, другим подольше, в  зависимости
от своих склонностей и пристрастий; и, не зная всего остального,  мы  вправе
задаться вопросом: уж не худшее ли то, что находится в  нашем  распоряжении?
Из таких  пустяков,  как  наши  дела,  историй  не  составляют.  Нужно  было
возглавлять завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было, подобно
Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с более
сильным противником. Десять тысяч  его  соратников  и  несколько  выдающихся
полководцев, сопровождавших его в походах, храбро и  доблестно  отдали  свою
жизнь, а между тем имена их  сохранялись  в  памяти  лишь  столько  времени,
сколько прожили их жены и дети:

     quos fama obscura recondit.

     {... те, кто умерли в безвестности [43] (лат. ).}

     И даже о тех, большие дела которых мы сами видели, даже о  них,  спустя
три месяца или три года после их ухода от нас, говорят не больше,  чем  если
бы они никогда не существовали на свете. Всякий, кто,  пользуясь  правильной
меркой и подобающими соотношениями, призадумается над тем, о каких делах и о
каких людях сохраняются в книгах слава и память, тот найдет, что в  наш  век
слишком мало деяний и слишком мало людей, которые  имели  бы  право  на  них
притязать. Мало ли знали мы доблестных и достойных мужей,  которым  пришлось
пережить собственную  известность,  которые  видели  -  и  должны  были  это
стерпеть, - как на их глазах угасли почет и слава,  справедливо  завоеванные
ими в юные годы? А ради каких-то трех лет  этой  призрачной  и  воображаемой
жизни расстаемся мы с живой, не воображаемой,  но  действительной  жизнью  и
ввергаем себя в вечную смерть! Мудрецы ставят перед этим столь важным  шагом
другую, более высокую и более справедливую цель:

     Recte facti fecisse merces est.

     {Наградой за доброе дело служит свершение его [44] (лат. ).}

     Officii fructus, ipsum officium est.

     {Вознаграждением за оказанную услугу является сама  услуга  [45]  (лат.
).}

     Для живописца или другого художника, или также ритора,  или  грамматика
извинительно  стремиться  к  тому,  чтобы   завоевать   известность   своими
творениями; но деяния доблести и добродетели  слишком  благородны  по  своей
сущности, чтобы домогаться другой награды, кроме  заключенной  в  них  самих
ценности, и в особенности - чтобы домогаться этой награды  в  тщете  людских
приговоров.
     И  все  же  это  заблуждение  человеческого  ума  имеет  заслуги  перед
обществом. Это оно побуждает людей быть верными своему долгу; оно пробуждает
в народе доблесть; оно дает возможность властителям  видеть,  как  весь  мир
благословляет память Траяна и с омерзением отворачивается  от  Нерона  [46];
оно заставляет их содрогаться, видя,  как  имя  этого  знаменитого  изверга,
некогда столь  грозное  и  внушавшее  ужас,  ныне  безнаказанно  и  свободно
проклинается и подвергается поношению любым  школьником,  которому  взбредет
это в голову; так пусть же это заблуждение укореняется все глубже и  глубже;
и пусть его насаждают в нас, насколько это возможно.
     Платон, применявший решительно все, лишь  бы  заставить  своих  граждан
быть добродетельными, советует [47]  им  не  пренебрегать  добрым  именем  н
уважением прочих народов и  говорит,  что  благодаря  некоему  божественному
внушению даже плохие люди часто умеют как на словах, так и  в  мыслях  своих
отчетливо различать, что хорошо и что дурно. Этот  муж  и  его  наставник  -
поразительно  ловкие  мастера  добавлять  повсюду,   где   им   не   хватает
человеческих доводов, божественные наставления и откровения,  -  ut  tragici
poetae confugiunt ad deum, cum explicare argumenti exitum  non  possunt  {По
примеру трагических поэтов, которые, не умея  найти  развязки,  прибегают  к
богу [48] (лат. ).}.  Возможно,  что  именно  по  этой  причине  Тимон  [49]
называет его в насмешку "великим чудотворцем".
     Поскольку  люди  в  силу  несовершенства   своей   природы   не   могут
довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между  ними  обращается  и
фальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями,  и  нет
ни одного государственного устройства, свободного  от  примеси  какой-нибудь
напыщенной чепухи или лжи, необходимых,  чтобы  налагать  узду  на  народ  и
держать  его  в  подчинении.  Вот  почему  эти  государственные   устройства
приписывают себе, как правило, легендарное происхождение и начала  их  полны
сверхъестественных тайн. Именно это и придавало вес даже порочным религиям и
побуждало разумных людей делаться их  приверженцами.  Вот  почему,  стремясь
укрепить  верность  своих  подданных,  Нума  и  Серторий  [50]  пичкали   их
несусветным вздором, первый - будто нимфа Эгерия, второй - будто  его  белая
лань сообщали им внушения богов, которым они и следовали.
     И  если  Нума  поднял  авторитет  своего  свода  законов,  ссылаясь  на
покровительство этой богини, то  то  же  сделали  и  Зороастр,  законодатель
бактрийцев и персов, ссылаясь на бога Ормузда, и  Трисмегист  египтян  -  на
Меркурия, и Залмоксис скифов - на Весту, и Харонд халкидян - на  Сатурна,  и
Минос критян - на Юпитера, и Ликург лакедемонян - на Аполлона, и  Драконт  и
Солон афинян -  на  Минерву;  и  вообще  любой  свод  законов  обязан  своим
происхождением  кому-нибудь  из  богов,  что  ложно  во  всех  случаях,   за
исключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из  Египта
[51].
     Религия бедуинов, как рассказывает  Жуанвиль  [52],  учит  среди  всего
прочего и тому, что душа  павшего  за  своего  владыку  вселяется  в  новую,
телесную оболочку - более удобную,  более  красивую  и  более  прочную,  чем
предыдущая, и он говорит,  что  из-за  этого  представления  они  с  большей
готовностью подвергают свою жизнь опасностям:

     In ferrum mens prona viris, animaeque capaces
     Mortis, et ignavum est rediturae parcere vitae.

     {И стремится воин навстречу мечу и с готовностью  приемлет  смерть,  не
щадя возвращаемой жизни [53] (лат. ).}

     Вот весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждого
народа можно встретить похожие  вещи;  этот  предмет,  впрочем,  заслуживает
отдельного рассуждения.
     Чтобы добавить еще  словечко  к  сказанному  вначале  -  я  не  советую
женщинам именовать своей честью  то,  что  в  действительности  является  их
прямым долгом: ut enim consuetudo loquitur, id solum dicitur  honestum  quod
est populari fama  gloriosum  {Ведь,  согласно  обычному  словоупотреблению,
честью (honestum) называется только то, что признает славным народная  молва
[54] (лат. ).}; их долг - это, так сказать,  сердцевина,  их  честь  -  лишь
внешний покров. И я также не советую им оправдывать  свой  отказ  пойти  нам
навстречу ссылкою на нее, ибо я наперед  допускаю,  что  их  склонности,  их
желания и их воля, к которым, пока они не обнаружат себя, честь не имеет  ни
малейшего отношения, еще более скромны, нежели их поступки:

     Quae, quia non liceat, non facit, illa facit.

     {Та, которая отказывает лишь потому, что ей нельзя  уступить,  уступает
[55] (лат. ).}

     Желать этого - не меньшее оскорбление бога и собственной  совести,  чем
совершить самый поступок. И поскольку дела такого рода прячутся ото  всех  и
творятся тайно, то, не чти женщины своего долга и не уважай они  целомудрия,
для них не составило бы большого труда начисто скрыть какое-нибудь из них от
постороннего взора и сохранить, таким  образом,  свою  честь  незапятнанной.
Честный человек предпочтет скорее расстаться со своей честью, чем  с  чистой
совестью.


       Глава XVII

        О САМОМНЕНИИ

     Существует и другой вид стремления к славе, состоящий  в  том,  что  мы
создаем себе преувеличенное  мнение  о  наших  достоинствах.  Основа  его  -
безотчетная любовь, которую мы питаем к себе  и  которая  изображает  нас  в
наших глазах иными, чем мы есть в действительности. Тут  происходит  то  же,
что бывает с влюбленным, страсть  которого  наделяет  предмет  его  обожания
красотой  и  прелестью,  приводя  к  тому,  что,  охваченный  ею,   он   под
воздействием обманчивого и смутного чувства видит того, кого любит, другим и
более совершенным, чем тот является на самом деле.
     Я вовсе  не  требую,  чтобы  из  страха  перед  самовозвеличением  люди
принижали себя и видели в себе нечто меньшее, чем они есть; приговор во всех
случаях должен быть равно справедливым. Подобает,  чтобы  каждый  находил  в
себе только то, что соответствует истине; если это Цезарь, то пусть он смело
считает себя величайшим полководцем в мире. Наша жизнь - это сплошная забота
о приличиях; они  опутали  нас  и  заслонили  собой  самую  сущность  вещей.
Цепляясь за ветви, мы забываем о существовании ствола и корней.  Мы  научили
женщин краснеть при малейшем упоминании о всех тех вещах, делать которые  им
ни в какой мере не зазорно; мы не смеем называть своим именем  некоторые  из
наших органов, но не постыдимся пользоваться ими,  предаваясь  худшим  видам
распутства. Приличия запрещают нам обозначать соответствующими словами  вещи
дозволенные и совершенно естественные  -  и  мы  беспрекословно  подчиняемся
этому; разум запрещает нам творить недозволенное и то, что дурно, - и  никто
этому  запрету  не  подчиняется.  Я  очень   явственно   ощущаю,   насколько
стеснительны для меня в данном случае законы, налагаемые приличиями, ибо они
не дозволяют нам говорить о себе ни что-либо хорошее, ни что-либо дурное. Но
довольно об этом.
     Те, кому их судьба (назовем ее доброю или злою, как вам  будет  угодно)
предоставила прожить  жизнь,  возвышающуюся  над  общим  уровнем,  те  имеют
возможность показать своими поступками