тельства в наши дела,  поскольку  сами  проявления  его
благости по отношению к нам не могут совершаться без  нарушающих  его  покой
страстей? Ведь страсти являются как бы стрекалами для души, толкающими ее на
добродетельные поступки. Или, может быть, они смотрели иначе  и  считали  их
бурями,  постыдно  нарушающими  душевный  покой?  Ut   maris   tranquillitas
intelligitur, nulla ne minima quidem  aura  fluctus  commovente;  sic  animi
quietus et placatus status cernitur, cum perturbatio nulla  est  qua  moveri
queat {Подобно тому как о спокойствии моря  судят  по  отсутствию  малейшего
ветерка, колышащего его гладь, точно так  же  спокойствие  и  невозмутимость
души узнаются по тому, что никакое волнение не в состоянии их нарушить [558]
(лат. ).}.
     Какие различные чувства и  мысли  вызывает  в  нас  многообразие  наших
страстей! Каких только ни порождает оно противоречивых представлений!  Какую
уверенность можем мы почерпнуть в столь непостоянном и переменчивом явлении,
как страсть, которая по самой своей природе подвластна волнению и никогда не
развивается свободно и непринужденно? Какой достоверности можем мы ждать  от
нашего суждения, если оно зависит от потрясения  и  болезненного  состояния,
если оно вынуждено получать впечатления от вещей под влиянием исступления  и
безрассудства?
     Не дерзость ли со стороны философии  утверждать,  будто  самые  великие
деяния людей, приближающие их к божеству, совершаются ими тогда,  когда  они
выходят из себя и находятся в состоянии  исступления  и  безумия?  Лишившись
разума или усыпив его, мы становимся лучше. Исступление и сон являются двумя
естественными путями,  которые  вводят  нас  в  обитель  богов  и  позволяют
предвидеть  судьбы  грядущего.  Забавная  вещь:  из-за  расстройства  нашего
разума, причиняемого страстями, мы становимся добродетельными;  и  благодаря
тому, что исступление или прообраз смерти разрушают наш разум, мы становимся
пророками  и  прорицателями!  С  величайшей  охотой  готов  этому  поверить.
Благодаря подлинному вдохновению, которым святая истина осеняет  философский
ум, она заставляет его, вопреки его собственным утверждениям, признать,  что
спокойное и уравновешенное состояние нашей  души,  то  есть  самое  здоровое
состояние, предписываемое философией, не является ее  наилучшим  состоянием.
Наше бодрствование более слепо, чем сон.  Наша  мудрость  менее  мудра,  чем
безумие. Наши фантазии стоят больше,  чем  наши  рассуждения.  Самое  худшее
место, в котором мы можем  находиться,  это  мы  сами.  Но  не  полагает  ли
философия, что мы можем заметить по  этому  поводу  следующее:  ведь  голос,
утверждающий, что разум безумного человека является ясновидящим, совершенным
и могучим, а разум здорового человека низменным,  невежественным  и  темным,
есть  голос,  исходящий  от  разума,  который  является  частью  низменного,
невежественного и темного человека, и по этой причине есть  голос,  которому
нельзя доверять и на который нельзя полагаться.
     Будучи от природы вялым и нескоропалительным, я не имею обширного опыта
в тех бурных  увлечениях,  большинство  которых  внезапно  овладевает  нашей
душой, не давая ей времени опомниться и разобраться. Но та страсть, которая,
как говорят, порождается в сердцах молодых людей праздностью  и  развивается
размеренно и не спеша, являет собой для тех, кто  пытался  противостоять  ее
натиску, поучительный пример полного переворота в наших суждениях,  коренной
перемены в них. Желая сдержать и покорить страсть (ибо  я  не  принадлежу  к
тем, кто поощряет пороки, и поддаюсь им только  тогда,  когда  они  увлекают
меня), я когда-то пытался держать себя в узде;  но  я  чувствовал,  как  она
зарождается, растет и ширится, несмотря на мое сопротивление, и  под  конец,
хотя я все видел и понимал, она захватила меня  и  овладела  мною  до  такой
степени, что, точно под влиянием опьянения, вещи  стали  представляться  мне
иными, чем обычно, и я ясно видел, как увеличиваются и вырастают достоинства
существа, к которому устремлялись мои желания; я наблюдал, как  раздувал  их
вихрь моего воображения, как уменьшались и сглаживались  мои  затруднения  в
этом деле, как мой разум и мое сознание отступали на задний  план.  Но  лишь
только погасло это любовное пламя, как в одно мгновение душа моя, словно при
вспышке молнии, увидела все в ином свете, пришла в иное  состояние  и  стала
судить  по-иному;  трудности  отступления  стали  казаться  мне   огромными,
непреодолимыми, и те же самые вещи приобрели совсем иной вкус, иной вид, чем
они имели под влиянием пыла моего желания.  Какой  из  них  более  истинный,
этого Пиррон не  знает.  В  нас  всегда  таится  какая-нибудь  болезнь.  При
лихорадке жар перемежается с  ознобом;  после  жара  пламенной  страсти  нас
кидает в ледяной холод.
     Я с не меньшей силой бросаюсь вперед, чем подаюсь потом назад:

     Qualis ubi alterno procurrens gurgite pontus
     Nunc ruit ad terras, scopulisque superiacit undam,
     Spumeus, extremamque sinu perfundit arenam;
     Nunc rapidus retro atque aestu revoluta resorbens
     Saxa fugit, litusque vado labente relinquit.

     {Так море, набегая чередующимися потоками, то в  пене  обрушивается  на
землю, перебрасывая волны через скалы и заливая песок  изгибающейся  линией;
то стремительно убегает назад, таща за собой увлекаемые  течением  камни,  и
покидает берег, унося свои воды [559] (лат. ).}

     Познав  эту  изменчивость,  я  как-то  выработал   в   себе   известную
устойчивость взглядов и старался не менять своих первых  и  безыскусственных
мнений. Ибо, какую бы видимость истины ни  имело  новое  мнение,  я  нелегко
меняю свои старые взгляды из опасения, что потеряю на обмене; и так как я не
умею сам выбирать, то  принимаю  выбор  другого  и  держусь  того,  что  мне
определено богом. В противном случае я не мог бы остановиться  и  без  конца
менял бы свои взгляды. Благодаря этой устойчивости, я, не вступая  в  борьбу
со своей совестью, сохранил, божьей милостью, верность старым  формам  нашей
религии, вопреки множеству возникших в наше время сект и религиозных учений.
Творения древних авторов -  я  имею  в  виду  первоклассные  и  значительные
произведения - всегда пленяют меня и как бы влекут меня куда им  вздумается;
последний прочитанный мной автор всегда кажется мне наиболее убедительным; я
нахожу, что каждый из них по очереди прав,  хотя  они  и  противоречат  друг
другу. Та легкость, с какой умные люди могут сделать правдоподобным все, что
захотят, благодаря чему нет ничего столь необычного, чего они не  сумели  бы
преобразить настолько, чтобы обмануть такого простака, как я, - лучше  всего
доказывает слабость их доводов. В течение трех тысячелетий небосвод со всеми
светилами вращался вокруг нас; весь мир верил в это, пока  Клеанф  Самосский
[560] - или, согласно Теофрасту, Никет Сиракузский - не вздумал уверять, что
в действительности земля движется вокруг своей оси по эклиптике зодиака; а в
наше время Коперник так хорошо обосновал это учение, что весьма  убедительно
объясняет с его помощью все астрономические явления. Какое  иное  заключение
можем мы сделать отсюда, как не то, что не нам устанавливать, какая из  этих
двух точек зрения правильна? И кто знает, не появится ли  через  тысячу  лет
какая-нибудь третья точка зрения, которая опровергнет обе предыдущие?

     Sic volvenda aetas commutat tepora rerum:
     Quod fuit in pretio, fit nullo denique honore;
     Porro aliud succedit, et e contemptibus exit,
     Inque dies magis appetitur, floretque repertum
     Laudibus, et miro est mortales inter honore.

     {Так вместе с ходом времени меняется значение вещей: что раньше было  в
цене, то вовсе перестает быть  в  почете;  следом  появляется  другая  вещь,
которую до этого презирали, теперь она с каждым днем  становится  все  более
для всех желанной, ее все  более  прославляют  и  люди  окружают  ее  особым
уважением [561] (лат. )}

     Поэтому, когда появляется какое-нибудь новое учение, у нас  есть  много
оснований  не  доверять  ему,  памятуя,  что  до  его  появления  процветало
противоположное учение; и подобно тому, как оно было отвергнуто новой точкой
зрения, точно так же в будущем  может  возникнуть  еще  какое-нибудь  третье
учение, которое отвергнет это второе. До того, как получили  распространение
принципы, введенные Аристотелем, человеческий разум довольствовался  другими
учениями, так же как  нас  теперь  удовлетворяют  его  принципы.  Почему  мы
обязаны  больше  им  верить?  Какой   они   обладают   особой   привилегией,
гарантирующей им, что ничего другого не может  быть  измышлено  человеческим
умом и потому отныне мы будем доверять им до конца  веков?  Ведь  они  могут
быть вытеснены так же, как учения, им предшествовавшие. Когда мне навязывают
какую-нибудь новую мысль, против  которой  я  не  нахожу  возражений,  то  я
считаю, что то, чего я не в состоянии опровергнуть, может быть  опровергнуто
другим; ведь надо быть большим  простаком,  чтобы  верить  всякой  видимости
истины, в которой мы  не  в  состоянии  разобраться.  Иначе  получится,  что
простые люди - а мы все принадлежим к их числу - будут постоянно менять свои
взгляды,  подобно  флюгерам;  ибо,  будучи  податливы  и   не   способны   к
сопротивлению, они вынуждены будут непрерывно усваивать все  новые  и  новые
воззрения, причем последнее всегда будет уничтожать следы предшествовавшего.
Кто сам слаб, должен, как  водится,  ответить,  что  будет  судить  о  новом
взгляде в меру своего понимания;  либо  же  он  должен  обратиться  к  более
знающим людям, у которых учился. Медицина существует на свете немало лет.  И
вот, говорят, появился некто, именуемый Парацельсом [562], который меняет  и
переворачивает вверх дном все установленные старые медицинские представления
и утверждает, что до сих пор медицина только и делала, что морила  людей.  Я
полагаю, что ему нетрудно будет доказать это; но  считаю,  что  было  бы  не
слишком благоразумно, если бы я рискнул своей жизнью ради подтверждения  его
новых опытов.
     Не всякому верь, - говорит пословица, - ибо всякий может  сказать  все,
что ему вздумается.
     Один из  таких  новаторов  и  реформаторов  в  области  физики  недавно
рассказывал мне, что все древние авторы явно ошибались в вопросе  о  природе
ветров и их движения; он брался  неопровержимо  доказать  мне  это,  если  я
захочу его выслушать. Набравшись немного терпения  и  выслушав  его  доводы,
звучавшие очень правдоподобно, я сказал ему: "А как же  те,  кто  плавал  по
закону Феофраста? Неужели они двигались  на  запад,  когда  направлялись  на
восток? Как они плыли - вперед или назад?" - "Случай им помогал,  -  ответил
он мне; - но они безусловно ошибались". Я сказал ему,  что  в  таком  случае
предпочитаю лучше полагаться на наш опыт, чем на наш разум. Однако  эти  две
вещи  нередко  противоречат  друг  другу;  мне  говорили,  что  в  геометрии
(которая, по мнению геометров, достигла более высокой степени  достоверности
по  сравнению  с  другими  науками)  имеются   несомненные   доказательства,
опровергающие истинность опыта. Так, будучи у меня, Жак Пелетье  рассказывал
мне, что он открыл две линии, которые непрерывно приближаются друг к  другу,
но тем не менее никогда, до бесконечности, не могут встретиться  [563].  Или
взять пирронистов, которые пользуются своими  аргументами  и  своим  разумом
только для опровержения истинности опыта: поразительно, до какой  логической
изворотливости они дошли в своем стремлении  опровергнуть  очевидные  факты!
Так, с не меньшей убедительностью, чем мы доказываем самые несомненные вещи,
они доказывают, что мы не двигаемся, не говорим, что  нет  ни  тяжелого,  ни
теплого. Великий ученый Птолемей [564] установил границы  нашего  мира;  все
древние философы полагали, что знают размеры его, если не считать нескольких
отдельных островов, которые могли остаться им  неизвестными.  Поставить  под
сомнение науку космографии и те взгляды, которые  были  в  ней  общеприняты,
значило бы тысячу лет тому назад записаться в пирронисты.  Считалось  ересью
признавать существование антиподов [565]: а между тем в  наше  время  открыт
огромный континент, не какой-нибудь остров или  отдельная  страна,  а  часть
света, почти равная по своим размерам той,  что  нам  известна.  Современные
географы не перестают уверять, будто в настоящее время  все  открыто  и  все
обследовано:

     Nam quod adesi praesto, placet, et pollere videtur.

     {Ибо  то,  что  у  нас  под  рукой,  нравится  нам  и  наделяется  нами
достоинствами [566] (лат. ).}

     Если Птолемей в свое время ошибся в расчетах, внушенных ему разумом, то
не глупо ли было бы с моей  стороны  в  настоящее  время  верить  тому,  что
утверждают нынешние ученые? И не правдоподобнее ли, что  то  огромное  тело,
которое мы называем миром, совсем не таково, каким мы его считаем?
     Платон считал, что мир меняет свой облик во  всех  смыслах  [567],  что
небо, звезды и солнце по временам меняют свой путь, видимый нами, и движутся
не с востока на запад, а наоборот. Египетские жрецы говорили Геродоту [568],
что за одиннадцать с лишним тысяч лет, протекших со времени их первого  царя
(при этом они показали ему статуи всех своих царей,  высеченные  с  них  при
жизни), солнце меняло свой путь четыре раза; они утверждали, что море и суша
попеременно менялись местами и что неизвестно,  когда  возник  мир;  так  же
думали Аристотель и Цицерон. Иные из христианских авторов считают [569], что
мир существует от  века,  что  он  погибал  и  возрождался  через  известные
промежутки времени; они ссылаются  при  этом  на  Соломона  и  Исайю,  желая
опровергнуть доводы тех,  кто  доказывал,  будто  бог  некоторое  время  был
творцом без творения и пребывал в праздности, но затем, отрекшись от  своего
бездействия,  приступил  к  творению  и  что  он,  следовательно,   способен
меняться. Приверженцы самой знаменитой из греческих философских  школ  [570]
считали, что мир - это бог, созданный другим, высшим богом  и  состоящий  из
тела  и  души,  которая  расположена  в  центре  этого  тела  и  посредством
гармонических сочетаний распространяется на периферию; что он  божественный,
всеблаженный, превеликий, премудрый и вечный. В  мире  существуют  и  другие
боги  -  суша,  море,  звезды,  -  которые  общаются  друг  с  другом  путем
гармонического и непрерывного движения и божественного танца, то встречаясь,
то удаляясь друг от  друга,  то  скрываясь,  то  показываясь,  меняя  строй,
двигаясь то вперед, то назад. Гераклит считал [571], что мир создан из  огня
и по воле судеб должен в какой-то  момент  воспламениться  и  распасться,  а
потом возродиться. Апулей говорит  о  людях:  Sigillatim  mortales,  cunctim
perpetui {Каждый человек в отдельности смертен, но в своей совокупности люди
вечны [572] (лат. ).}. Александр в  письме  к  своей  матери  [573]  передал
рассказ одного египетского  жреца,  почерпнутый  из  египетских  памятников;
рассказ этот свидетельствовал о глубочайшей  древности  египтян  и  содержал
правдивую историю возникновения и развития других стран.  Цицерон  и  Диодор
сообщают, что  в  их  времена  халдеи  имели  летописи,  охватывавшие  свыше
четырехсот тысяч лет [574]; Аристотель,  Плиний  и  другие  утверждают,  что
Зороастр [575] жил за шесть тысяч лет до Платона. Платон сообщает [576], что
жрецы города Саиса хранили летописи, охватывающие восемь тысячелетий, и  что
город Афины был основан на тысячу лет раньше названного города Саиса. Эпикур
утверждал, что вещи, какими мы их видим вокруг нас, существуют совершенно  в
таком же виде и во множестве других миров. Он говорил бы это с  еще  большей
уверенностью, если бы ему суждено было увидеть на самых  странных  примерах,
какое сходство и какие совпадения существуют между  недавно  открытым  миром
Вест-Индии и нашим миром в его прошлом и настоящем.
     Учитывая успехи, достигнутые нашей наукой  в  течение  веков,  я  часто
поражался,  видя,  что  у  народов,  отделенных  друг  от  друга   огромными
расстояниями  и   веками,   существует   множество   одинаковых   и   широко
распространенных чудовищных воззрений, диких  нравов  и  верований,  которые
никак не вытекают из нашего природного разума. Поистине  человеческий  ум  -
большой мастер творить чудеса, но в  этом  сходстве  есть  нечто  еще  более
поразительное; оно проявляется даже в совпадении имен, отдельных событий и в
тысяче других вещей. Действительно существовали народы [577], ничего о  нас,
насколько нам известно, не знавшие, у  которых  широко  распространено  было
обрезание; существовали целые  цивилизации  и  государства,  где  управление
находилось в руках женщин, а не мужчин; были народы, соблюдавшие  такие  же,
как у нас, посты и правила, ограничивавшие  сношения  с  женщинами;  были  и
такие, которые различным образом поклонялись кресту; в одних  местах  кресты
ставили на могилах, в других  -  крестами  пользовались  (например,  крестом
святого Андрея [578]) для защиты от ночных  призраков  и  при  родах,  чтобы
охранить новорожденного от колдовских чар; а еще в одном  месте,  в  глубине
материка, нашли высокий деревянный  крест,  которому  поклонялись  как  богу
дождя. Встречались здесь также  точные  подобия  наших  духовников,  ношение
жрецами митр и соблюдение ими безбрачия, гадание по внутренностям жертвенных
животных, воздержание от употребления в пищу мяса и  рыбы;  обнаружены  были
народы, у которых во время богослужения  жрецы  пользовались  особым,  а  не
народным языком, а также  такие,  у  которых  распространено  было  странное
верование, будто первый бог был изгнан вторым, его младшим братом. Некоторые
народы верили, что при своем сотворении они были наделены всеми  качествами,
но  потом,  из-за  своей  греховности,  были  лишены   целого   ряда   своих
первоначальных    способностей,    вынуждены    были    покинуть     прежнее
местопребывание, и их природные свойства ухудшились.  Были  найдены  народы,
полагавшие, что когда-то они были затоплены  водами,  хлынувшими  из  хлябей
небесных, что от этого потопа спаслось только немного  людей,  укрывшихся  в
высоких горных ущельях, которые они загородили  так,  чтобы  вода  не  могла
проникнуть туда, и взявших с собой в эти ущелья животных разных пород; когда
они заметили, что ливень прекратился, они выпустили собак, которые вернулись
обратно чистыми и мокрыми, на основании чего они сделали вывод, что  уровень
воды еще недостаточно снизился; некоторое время спустя они выпустили  других
животных, и когда те вернулись, покрытые грязью, то  люди  решили  выйти  из
своих укрытий и вновь населить мир, в котором они нашли одних только змей. В
некоторых местах народы верили в наступление Судного дня и были  чрезвычайно
возмущены,  когда  испанцы,  при  раскопке   могил   в   поисках   сокровищ,
разбрасывали кости умерших; они  убеждены  были,  что  этим  мертвым  костям
нелегко будет вновь соединиться. Они знали только меновую торговлю; для этой
цели устраивались ярмарки и рынки. Карлики и уроды служили  развлечением  на
княжеских пирах; у них был принят  обычай  соколиной  охоты,  сообразуясь  с
природой этих птиц; с покоренных племен  деспотически  взималась  дань;  они
выращивали  самые  изысканные  плоды;  распространены  были  танцы,   прыжки
плясунов, музыкальные инструменты; приняты были гербы, игра в  мяч,  игра  в
кости и в метание жребия, причем они часто  приходили  в  такой  азарт,  что
проигрывали  себя  и  свою  свободу;  вся  врачебная   наука   сводилась   к
заклинаниям; писали не буквами,  а  изображениями;  верили  в  существование
первого человека, являвшегося отцом всех народов; поклонялись богу,  который
некогда был человеком и жил в  совершенном  целомудрии,  посте  и  покаянии,
проповедуя закон природы и выполнение религиозных обрядов, а потом исчез  из
мира, не умерши естественной