immissi diversis partibus ignes
     Arentem in silvam et virgulta sonantia lauro;
     Aut ubi decursu rapido de montibus altis
     Dant sonitum spumosi amnes et in aequora currunt,
     Quisque suum populatus iter.

     {Как огни, что обнимают в  различных  частях  леса  и  сухие  стволы  и
шуршащие заросли лавра; или как мчатся с шумом и в пене падающие  с  высоких
гор потоки, устремляющиеся к равнинам и производящие каждый  на  своем  пути
опустошения [18] (лат. ).}

     И хотя честолюбие Цезаря было более умеренным, но оно являлось  роковым
в том  смысле,  что  совпало  с  развалом  его  родины  и  общим  ухудшением
тогдашнего мирового положения; таким образом, собрав все воедино и  взвесив,
я не могу не отдать пальмы первенства Александру.
     Третьим и  наиболее,  на  мой  взгляд,  выдающимся  человеком  является
Эпаминонд [19].
     Он далеко не пользовался той славой,  которая  выпала  на  долю  многим
другим (но слава и не является решающим обстоятельством в этом деле); что же
касается отваги и решимости - не тех, которые подстрекаются  честолюбием,  а
порождаемых  в  добропорядочном  человеке  знанием  и  умом,  -  то   нельзя
представить себе, чтобы кто-либо обладал ими в более полной мере.  Эпаминонд
выказал, на мой взгляд, не  меньше  отваги  и  решимости,  чем  Александр  и
Цезарь, ибо, хотя его военные подвиги и не  столь  многочисленны  и  не  так
расписаны, как подвиги Александра и Цезаря, однако,  если  вникнуть  во  все
обстоятельства, они были не менее сложны и трудны  и  требовали  не  меньшей
смелости и военных талантов. Греки воздали ему должное, единодушно  признав,
что ему принадлежит первое место среди его соотечественников [20];  но  быть
первым среди греков без преувеличения значит занимать первое место  в  мире.
Что касается его знаний и способностей, то до нас  дошло  древнее  суждение,
гласящее, что ни один человек не знал больше и не говорил меньше его, ибо он
был по убеждениям своим пифагорейцем [21].
     Но то, что Эпаминонд говорил, никто не мог сказать лучше  его.  Он  был
выдающийся оратор, умевший убеждать своих слушателей.
     По части морали он далеко превосходил  всех  государственных  деятелей.
Именно  в   этом   отношении,   которое   должно   считаться   важнейшим   и
первостепенным, - ибо только по нему  мы  можем  судить,  каков  человек  (и
потому эта сторона перевешивает, по-моему, все остальные достоинства, вместе
взятые) - Эпаминонд не уступает ни одному философу, даже самому Сократу.
     Нравственная чистота - основное,  наивысшее  качество  Эпаминонда,  оно
постоянно, неизменно, нерушимо,  между  тем  как  в  Александре  оно  играет
подчиненную роль, изменчиво, многолико, неустойчиво и податливо.
     Древние считали [22], что если подробно разобрать деяния  всех  великих
полководцев,  то  у  каждого  из  них  можно   найти   какое-нибудь   особое
достоинство, дающее ему право на известность. И только у Эпаминонда все  его
достоинства  и  совершенства  являют  некую  полноту  и  единство  во   всех
отношениях, в общественных или частных делах, на войне или в мирное время, в
житейском его поведении или в славной, героической смерти. Я не знаю никаких
проявлений человеческой личности и никакой судьбы  человеческой,  к  которым
относился бы с большим уважением и преклонением. Правда, я нахожу чрезмерным
его пристрастие к бедности, как оно было обрисовано нам его лучшими друзьями
[23]. И лишь это его свойство, каким бы благородным и  достойным  восхищения
оно ни было, представляется мне слишком суровым, чтобы я -  хотя  бы  только
мысленно - мог стремиться подражать ему. Единственно между кем я затруднился
бы произвести выбор, это между Эпаминондом и Сципионом  Эмилианом,  если  бы
последний ставил себе столь же возвышенную цель, как Эпаминонд, и обладал бы
такими же разносторонними и глубокими познаниями. Какая досада, что из числа
интереснейших параллельных биографий, написанных Плутархом, до нас не  дошло
сопоставление  между  Эпаминондом  и  Сципионом   Эмилианом,   которые,   по
единодушному признанию всех, занимают первое место - один у греков, другой у
римлян. Какая благодарная тема и какое мастерское перо!  Если  же  брать  не
праведника, а человека просто порядочного и  вообще  и  как  гражданина,  по
величию души не выходившего из ряда вон, то, на  мой  взгляд,  самая  яркая,
богатая и достойная зависти жизнь выпала на долю Алкивиада. Но что  касается
Эпаминонда, то  в  качестве  примера  его  непревзойденного  благородства  я
приведу здесь некоторые его высказывания.
     Он заявлял, что наибольшее удовлетворение, пережитое им в  жизни,  дала
ему та радость, которую он доставил отцу и матери своей победой при Левктрах
[24]; их радость он ставил гораздо выше удовлетворения, полученного от столь
славного подвига им самим.
     Он не считал возможным допустить  убийство  хотя  бы  одного  невинного
человека, даже если бы дело шло о восстановлении свободы  родины  [25];  вот
почему  он  так  холодно  отнесся  к  замыслу  своего  соратника   Пелопида,
затеявшего освободить Фивы. Он считал также, что следует избегать в сражении
столкновения с другом, находящимся в стане врагов, и  что  друг  заслуживает
пощады.
     Человечность Эпаминонда даже по отношению к врагам была  столь  велика,
что он был заподозрен беотийцами в измене на следующем основании [26]. После
блестящей, почти чудесной победы, принудив  спартанцев  открыть  ему  проход
около Коринфа, через который можно было проникнуть в Морею,  он  ограничился
тем, что разбил их, но не стал преследовать до конца. За это он был смещен с
поста главнокомандующего, что  было  для  него  весьма  почетной  отставкой,
принимая во внимание причину ее,  для  соотечественников  же  его  -  весьма
позорным делом, ибо им пришлось вскоре же восстановить его в прежнем  звании
и признать, что от него зависит их спасение и слава, поскольку победа  тенью
шла за ним повсюду, куда бы он их ни вел. Благоденствие его родины кончилось
с ним так же, как с него началось.


       Глава XXXVII

        О СХОДСТВЕ ДЕТЕЙ С РОДИТЕЛЯМИ

     Нагромождение множества рассуждений на  самые  различные  темы  в  моих
"Опытах" объясняется тем, что я берусь за  перо  только  тогда,  когда  меня
начинает томить слишком гнетущее безделье, и пишу  только  находясь  у  себя
дома. Между тем обстоятельства вынуждают меня месяцами отлучаться из дому, и
потому я пишу лишь время от времени, с большими перерывами. Однако я никогда
не исправляю написанного и не ввожу в него позже явившихся мыслей, а  только
иногда изменяю какое-нибудь  выражение,  и  то,  чтобы  придать  ему  другой
оттенок, а не вовсе изъять его [1]. Я хочу, чтобы  по  моим  писаниям  можно
было проследить развитие моих мыслей  и  чтобы  каждую  из  них  можно  было
увидеть в том виде, в каком она вышла из-под моего пера. Мне  будет  приятно
проследить, с чего я начал и как именно изменялся. Один слуга, писавший  под
мою диктовку, рассчитывал поживиться богатой добычей, украв у меня несколько
полюбившихся ему отрывков. Но я утешаюсь тем, что его выгода от  этого  дела
будет столь же мала, как и понесенный мною ущерб.
     То обстоятельство, что я постарел на семь или восемь лет  с  того  дня,
когда впервые приступил к писанию своих  "Опытов"  [2],  тоже  было  мне  до
известной степени на руку. За это время годы успели наградить меня камнями в
почках. Продолжительная дружба с временем  не  обходится  без  какого-нибудь
подарка в таком роде. Я хотел бы, чтобы из множества подарков, которые  годы
могут сделать тем, кто с ними сжился,  они  выбрали  для  меня  какой-нибудь
более приемлемый, ибо нет дара, которого бы я  больше  страшился  с  детских
лет, чем этот; из всех докук старости, говоря откровенно, это был  для  меня
самый страшный. Я не раз думал  о  себе,  что  слишком  долго  живу  и  что,
пустившись  в  такой  долгий  путь,  должен  быть   готов   к   какой-нибудь
малоприятной встрече. Я прекрасно  сознавал  это  и  считал,  что  пора  мне
отправляться восвояси, что надо резать сразу, по живому телу, действуя,  как
хирург, когда он удаляет больному тот или иной орган. Я знал, что того,  кто
не сделает этого вовремя, природа, по обыкновению,  заставит  платить  очень
тяжкие проценты. Однако мои ожидания не сбылись. Мне совсем недолго пришлось
готовиться.  Прошло  всего  около  полутора  лет,  как  я  оказался  в  этом
незавидном  положении,  и  вот  уже  сумел  к  нему  приспособиться.  Я  уже
примирился со своей болезнью и принял, как должное, ее  приступы.  Я  нахожу
себе и утешения  и  даже  какие-то  надежды  в  этой  жизни.  Столько  людей
свыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек  не
примирился бы ради того, чтобы остаться в живых!
     Послушайте, что говорит по этому поводу Меценат [3]:

     Debilem facito manu,
     Debilem pede, coxa,
     Lubricos quate dentes:
     Vita dum superest, bene est.

     {Пусть у меня ослабеет рука, ступня или нога, пусть зашатаются все зубы
- все же, пока у меня остается жизнь, все обстоит благополучно [4] (лат. ).}

     Нелепой была попытка Тамерлана  прикрыть  свою  чудовищную  жестокость,
когда он под предлогом человеколюбия приказал прикончить всех прокаженных, о
которых ему стало известно, для того чтобы, как он выразился, избавить их от
мучительного существования [5]. Ибо всякий из них предпочел бы  быть  трижды
прокаженным, чем умереть.
     Когда стоик Антисфен тяжело заболел, он воскликнул: "Кто  избавит  меня
от этих болей?" Диоген, пришедший его навестить, сказал ему, указав на  нож:
"Вот он может тотчас же избавить тебя". "Я ведь имел в виду - от болей, а не
от жизни", - ответил Антисфен [6].
     Чисто  душевные  страдания  удручают  меня  значительно   меньше,   чем
большинство других людей: отчасти по складу моего ума  (ведь  столько  людей
считает, что многие вещи ужасны и  что  от  них  следует  избавляться  ценой
жизни, между тем как мне они почти безразличны), отчасти же по причине  моей
замкнутости  и  моего  бесчувствия  к  вещам,  которые  не   задевают   меня
непосредственно. Это свойство я считаю одной из лучших черт моего характера.
Но подлинные физические страдания я переживаю очень  остро.  Это,  возможно,
объясняется тем, что некогда, отдаленно и смутно предвидя  их,  я  благодаря
цветущему состоянию здоровья  и  покою,  дарованным  мне  милостью  неба  на
протяжении большей части моей жизни, мысленно  представлял  себе  физические
муки до того невыносимыми, что, говоря по правде, мой страх  превосходил  те
страдания, которые я впоследствии  ощутил.  Вот  почему  во  мне  все  более
крепнет убеждение, что большинство наших душевных способностей,  по  крайней
мере при том, как мы их применяем, скорее нарушают наш жизненный покой,  чем
способствуют ему.
     Я борюсь с наихудшей болезнью, самой неожиданной  по  своим  приступам,
самой мучительной, смертельно опасной и не поддающейся  лечению.  Я  испытал
уже пять или шесть долгих и  мучительных  припадков  ее  и  должен,  однако,
сказать, что либо я обольщаюсь, - либо и в этом состоянии все же стоит  жить
тому, кто сумел избавиться от страха  смерти  и  от  тех  угроз,  выводов  и
последствий, которыми морочит нас медицина. Во всяком случае самая  боль  не
настолько остра и невыносима, чтобы человек с выдержкой должен был впасть  в
отчаяние и обезуметь. Меня по крайней мере мои припадки убедили в  том,  что
им удастся - раньше мне это  не  давалось  -  полностью  примирить  меня  со
смертью и заставить с ней свыкнуться: ведь чем больше они будут меня терзать
и мучить, тем меньше буду я бояться смерти. Я уже добился того, что  держусь
за жизнь лишь ради самой жизни,  но  мои  припадки  могут  подточить  и  это
желание; если в  конце  концов  боли  мои  станут  столь  нестерпимыми,  что
окажутся не по моим силам,  то,  бог  знает,  не  приведут  ли  они  меня  к
противоположной, не менее ошибочной крайности, заставив меня полюбить смерть
и призывать ее к себе!

     Summum nec metuas diem, nec optes.

     {Не бойся последнего дня и не желай его [7] (лат. ).}

     Обоих этих желаний следует опасаться, но одно из  них  утолить  гораздо
легче, чем другое.
     Я  всегда  считал  неуместным  предписание,   повелевающее   строго   и
непоколебимо сохранять при перенесении боли  присутствие  духа  и  держаться
спокойно, презирая ее. Почему философия, которая должна заботиться о духе, а
не о букве своих наставлений, занимается подобными  чисто  внешними  вещами?
Пусть она предоставит эту заботу лицедеям и тем  учителям  красноречия,  для
которых важнее всего наши жесты. Пусть она безбоязненно позволит тому,  кому
больно, вопить, лишь бы это не было трусостью его сердца, его  нутра.  Пусть
эти  вынужденные  стоны  будут  для  нее  чем-то  вроде  вздохов,   рыданий,
вздрагиваний, бледности, которые природа сделала независимыми от нашей воли.
Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы не было отчаяния в  наших
речах! Пусть философия удовольствуется этим: что  из  того,  что  мы  ломаем
руки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия наставляет нас ради
нас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не  казаться,  а  быть.
Пусть она заботится о руководстве нашим разумом,  который  взялась  обучить;
пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой обычный строй,
поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным  образом  перед  нею
ниц;  пусть  заботится  она  о  том,  чтобы  душа  наша  была  возбуждена  и
разгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она  оставалась
способной до известной степени  к  общению  с  другими.  При  таких  крайних
обстоятельствах,  как  припадок,  жестоко  предъявлять  нам  столь   суровые
требования. При хорошей игре можно строить плохую мину. Если  человеку  стон
приносит  облегчение,  пусть  он  стонет;  если  у  него  есть   потребность
двигаться, путь вертится и мечется, как ему угодно; если  ему  кажется,  что
боль как бы улетучивается (некоторые  врачи  утверждают,  что  это  помогает
беременным женщинам при родах) вместе с сильными воплями,  или,  если  вопли
как-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом; незачем понуждать  его
к крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не  только  позволяет,  но  даже
советует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam,  cum  feriunt  in
iactandis  caestibus,  ingemiscunt,  quia  profundenda  voce   omne   corpus
intenditur, venitque plaga  vehementior  {И  кулачные  бойцы,  нанося  удары
своими цветами, вскрикивают, так как, когда испускаешь крик, напрягается все
тело, и удар выходит более сильный [8] (лат. ).}. С нас хватит забот о  том,
как  бы  справиться  с  болью,  и  нечего  заботиться   об   этих   излишних
предписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует во
время припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня я
переносил их с довольно  большой  выдержкой,  и  не  потому,  что  я  силюсь
соблюсти какие-то внешние приличия, - я ведь не придаю им никакого  значения
и предоставляю себе  полную  свободу;  но  либо  мои  боли  не  были  такими
невыносимыми, либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих  других.
Я позволяю себе и стонать и жаловаться, когда меня допекают острые,  колющие
боли, но не теряю самообладания, как тот, кто

     Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus
     Resonando multum flebiles voces refert.

     {Он стонет, жалуется и вздыхает, дрожит  и  испускает  горестные  вопли
[9](лат. ).}

     Я испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался,  что  способен
говорить, думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и  не
столь последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и  все  во  мне
переворачивает боль. Когда окружающие считают меня  совершенно  сраженным  и
хотят меня щадить, я нередко испытываю свою выдержку и  начинаю  говорить  о
предметах, не  имеющих  никакого  отношения  к  моему  состоянию.  Внезапным
усилием воли я оказываюсь способным на все, но лишь очень ненадолго.
     О, почему я не  в  силах  уподобиться  тому  цицероновскому  фантазеру,
который, воображая, что ласкает распутницу, сумел в это  время  освободиться
от камня, очутившегося у него на простыне [10]! Мои  же  камни  делают  меня
каменно равнодушным ко всякому распутству!
     В промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой  мочевой
канал дает мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь  и  принимаю  свой
обычный вид, ибо мое душевное смятение вызвано  чисто  физической,  телесной
болью. Я, несомненно, потому так быстро прихожу в нормальное состояние,  что
долгими размышлениями приучил себя к перенесению подобных страданий:

                                        laborum
     Nulla mihi nova nunc facies inopinaque surgit;
     Omnia praecepi atque animo mecum ante peregi.

     {Нет для меня никакого нового или неожиданного вида страданий;  все  их
предвосхитил и заранее сам с собою обдумал [11] (лат. ).}

     Между тем я  испытал  слишком  внезапный  и  ошеломляющий  для  новичка
переход от совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самому
болезненному и мучительному, какое только мог себе представить.  Ведь  кроме
того, что это весьма опасная болезнь, ее начальная стадия протекала  у  меня
гораздо острее и томительнее, чем обычно. Приступы повторяются  у  меня  так
часто, что вполне здоровым я себя уже никогда  не  чувствую.  Но  во  всяком
случае я до настоящей минуты сохраняю такое присутствие духа, что, если  мне
удастся удержать его надолго, я буду в гораздо лучшем положении, чем  тысячи
тех, кто страдает от лихорадки или от боли лишь потому, что сами себе  часто
внушают, будто их муки невыносимы.
     Бывает  ложное  смирение,  порождаемое  высокомерием.   Мы   сознаемся,
например, в незнании многих вещей и скромно готовы согласиться  с  тем,  что
творения природы обладают некоторыми  непостижимыми  для  нас  качествами  и
свойствами, причин и механизма которых мы не в состоянии познать; но,  делая
это честное и добросовестное признание, мы стремимся  добиться  того,  чтобы
нам поверили тогда, когда мы скажем, что вот такие-то вещи мы понимаем.  Нам
не нужно  вовсе  далеко  ходить  в  поисках  необычайных  явлений  и  чудес:
по-моему, среди вещей, наблюдаемых нами повседневно,  встречаются  настолько
непонятные, что они не уступят никаким чудесам. Разве не чудо, что  в  капле
семенной жидкости, из которой мы  возникли,  содержатся  зачатки  не  только
нашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где  в
этой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений?
     И каков стремительный  и  беспорядочный  ход  развития  этих  признаков
сходства, в силу которого правнук будет походить на  прадеда,  племянник  на
дядю? В Риме были трое представителей рода Лепидов, родившихся  не  один  за
другим, а в разное время, у которых один и тот же глаз  был  прикрыт  хрящом
[12]. В Фивах существовал род, у всех представителей которого была родинка в
виде наконечника копья, и если у кого такой родинки  не  было,  он  считался
незаконнорожденным [13]. Аристотель сообщает [14], что у одного народа,  где
существовала общность жен, детей узнавали по сходству с отцами.
     Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной  от
отца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре.
Это несчастье свалилось на него на 67-м году жизни, а до  этого  у  него  не
было никаких признаков, никаких  предвестий  ни  со  стороны  почек,  ни  со
стороны каких-либо других органов. Пока с ним  не  стряслась  эта  беда,  он
пользовался цветущим здоровьем  и  болел  очень  редко;  да  и  заболев,  он
промучился целых семь лет. Я родился за двадцать пять с лишним  лет  до  его
заболевания, когда он был в расцвете сил, и был  третьим  по  счету