стремлений   нашего   мира   самое   обычное   и
распространенное - это забота о нашем добром имени и о славе.  В  погоне  за
этой призрачной тенью, этим пустым  звуком,  неосязаемым  и  бесплотным,  мы
жертвует  и  богатством,  и  покоем,  и  жизнью,  и  здоровьем   -   благами
действительными и существенными:

     La fama,ch'invaghisce а un dolce suono
     Gli superbi mortali, et par si bella,
     E un echo, un sogno, anzi d'un sogno un'ombra
     Ch'ad ogni vento ci delegua e sgombra.

     {Молва, которая своим сладостным голосом  чарует  исполнение  тщеславия
смертных и  кажется  столь  пленительной,  -  не  что  иное,  как  эхо,  как
сновидение или  даже  тень  сновидения;  она  расплывается  и  исчезает  при
малейшем дуновении ветра [1] (ит.).}

     И из всех неразумных человеческих склонностей это, кажется, именно  та,
от которой даже философы отказываются позже всего и с  наибольшей  неохотой.
Из всех она самая неискоренимая и  упорная:  quia  etiam  bene  proficientes
aminos temptare non cessat {Ибо он [дьявол] не перестает искушать души  даже
тех,  кто  преуспел  в  добродетели  [2]  (лат.).}.   Но   найдешь   другого
предрассудка, чью суетность разум обличал бы столь ясно. Но корни его вросли
в нас так крепко, что не знаю, удавалось ли кому-нибудь полностью избавиться
от него. После того как вы привели все свои доводы, чтобы  разоблачить  его,
вашим рассуждениям противостоит столь глубокое влечение  к  славе,  что  вам
нелегко устоять перед ним. Ибо, как говорит Цицерон, даже восстающие  против
него стремятся к тому, чтобы книги, которые они на этот счет  пишут,  носили
их имя, и хотят прославить cебя тем, что  презрели  славу  [3].  Все  другое
может стать общим; когда нужно,  мы  жертвуем  для  друзей  и  имуществом  и
жизнью. Но уступить свою честь, подарить другому свою славу - такого  обычно
не увидишь. Катул Лутаций  во  время  войны  против  кимвров,  исчерпав  все
средства, чтобы остановить своих солдат, бегущих от неприятеля, сам стал  во
главе беглецов и выдал себя за труса, дабы всем  казалось,  что  они  скорее
следуют за своим начальником, чем спасаются от  врага:  так  он  пожертвовал
своим честным именем, чтобы покрыть чужой стыд. Говорят, что когда Карл V  в
1537 г. вторгся в Прованс, Антонио де Лайва [4], видя, что император  твердо
решил предпринять этот поход, и считая, что он может увенчаться  необычайной
славой, тем не менее возражал и давал императору  противоположный  совет,  с
той лишь целью, чтобы вся слава и честь этого  решения  были  приписаны  его
повелителю и  чтобы,  по  мнению  всех,  так  велика  оказалась  мудрость  и
предусмотрительность государя, что,  даже  вопреки  советам  окружающих,  он
успешно завершил столь блестящее предприятие.  Таким  образом  стремился  он
прославить его за свой счет. Когда  фракийские  послы,  утешая  Архилеониду,
мать Брасида [5], потерявшую сына, славили его вплоть до утверждения,  будто
он не оставил равных себе, она отвергла эту хвалу, частную и  личную,  чтобы
воздать ее всему народу: "Не говорите мне этого, - сказала она;  -  я  знаю,
что Спарта имеет граждан более великих и доблестных, чем он" .Во время битвы
при Креси принцу Уэльскому, тогда еще  весьма  юному,  пришлось  командовать
авангардом. Именно здесь и завязалась самая жестокая  схватка.  Находившиеся
при нем приближенные, видя, что им приходится туго, послали  королю  Эдуарду
просьбу оказать им помощь. Он спросил, в каком положении сейчас его сын,  и,
получив ответ, что тот жив и по-прежнему на коне,  сказал:  "Я  повредил  бы
ему, если бы отнял у него честь победы в этом сражении,  в  котором  он  так
стойко держался. И хотя ему сейчас  трудновато,  пусть  она  достанется  ему
одному", И он не пожелал ни сам прийти сыну на помощь, ни послать кого-либо,
зная, что если бы он  туда  отправился,  стали  бы  говорить,  что  без  его
поддержки все погибло бы, и приписали бы ему одному успех в этом  доблестном
деле. Semper enim quod postpemum adiectum est, id rem totam videtur traxisse
{Ведь всегда кажется, что именно отряды, последними вступившие в бой, решили
исход дела [7] (лат.).}.
     В Риме многие считали и говорили повсюду, что главными победами  своими
Сципион был в значительной степени обязан Лелию, который, однако,  всегда  и
всеми способами содействовал блеску величия и славы Сципиона,  нисколько  не
помышляя о себе [8]. А царь спартанский Феопомп, когда кто-то стал говорить,
что государство держится крепко потому,  что  он  умеет  хорошо  повелевать,
ответил: "Нет, скорее потому, что народ умеет так хорошо повиноваться".
     Подобно тому, как женщины, унаследовавшие звание  пэров,  имели  право,
несмотря на свой пол, присутствовать  и  высказываться  при  разбирательстве
дел, подлежащих юрисдикции  пэров,  так  и  пэры,  принадлежащие  к  церкви,
несмотря на свой духовный сан, обязаны были во время  войны  помогать  нашим
королям не только присылкой своих людей и слуг, но и личным присутствием.
     Епископ города Бове, находясь при короле Филиппе-Августе во время битвы
при Бувине [9], сражался весьма мужественно.  Но  он  полагал,  что  ему  не
следует пожинать плоды и славу такого кровавого  и  жестокого  дела.  Многих
врагов смирил он в тот день своей рукой,  но  всегда  передавал  их  первому
попавшемуся  дворянину,  предоставляя  ему  поступить  с  ними   по   своему
усмотрению: умертвить или взять в плен. Таким образом  передал  он  Уильяма,
графа Солсбери, мессиру Жану де Нель. С  такой  же  щепетильностью  в  делах
совести, как та, о которой я только  что  говорил,  он  соглашался  оглушить
врага, но не ранить, и сражался только  палицей.  Уже  в  наше  время  некий
дворянин, которого король укорил за то, что он поднял  руку  на  священника,
твердо и решительно отрицал это. А дело было в том, что он бил его и  топтал
ногами.

       Глава XLII

     О СУЩЕСТВУЮЩЕМ СРЕДИ НАС НЕРАВЕНСТВЕ [1]

     Плутарх говорит в одном месте, что животное от животного не  отличается
так сильно, как человек от человека [2]. Он имеет в виду душевные свойства и
внутренние качества человека. И поистине, от  Эпаминонда,  как  я  себе  его
представляю, до того или  иного  из  известных  мне  людей,  хотя  бы  и  не
лишенного способности здраво рассуждать, столь же, по-моему, далеко,  что  я
выразился бы сильнее Плутарха и сказал бы, что между  иными  людьми  разница
часто большая, чем между некоторыми людьми и некоторыми животными, -

     Hem! vir viro quld praestat?

     {Насколько же один человек превосходит другого! [3] (лат.).}

     и что ступеней  духовного  совершенства  столько  же,  сколько  саженей
отсюда до неба; им же несть числа.
     Но, если уж говорить об оценке людей, то  -  удивительное  дело  -  все
вещи, кроме нас самих, оцениваются только по их  собственным  качествам.  Мы
хвалим коня за силу и резвость:

                                      volucrem
     Sic laudamus equum, facili cui plurima palma
     Fervet, et exultat rauco victoria circo,

     {Так восхищаемся мы быстротой коня, который часто и с  легкостью  берет
призы, вызывая у толпы, заполняющей цирк, громкие рукоплескания [4] (лат.).}

     а не за сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник;  ловчую  птицу
за крылья, а не за цепочки и бубенчики.

     Почему таким же образом не судить нам и о человеке  по  тому,  что  ему
присуще?
     Он ведет роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец,  он  обладает
таким-то влиянием, таким-то доходом; но все это - при нем, а не в нем самом.
Вы не покупаете кота в мешке. Приторговывая себе коня, вы  снимаете  с  него
боевое снаряжение, осматриваете в естественном виде;  если  же  он  все-таки
покрыт попоной, как это делали в старину, приводя коней на продажу царям, то
она прикрывает наименее существенное для того чтобы вы не увлеклись красотой
шерсти или шириной крупа, а обратили главное внимание на ноги, глаза, копыта
- наиболее важное во всякой лошади:

     Regibus hic mos est: ubi equos mercantur, opertos
     Inspiciunt, ne, si facies, ut saepe, decora
     Molli fulta pede est, emptorem inducat hiantem,
     Quod pulchrae clunes, breve quod caput, arbua cervix.

     {У царей есть обычай: когда они  покупают  коней,  они  осматривают  их
покрытыми,  ибо  прекрасная  стать  опирается  часто  на  слабые   ноги,   и
восхищенного покупателя могут соблазнить красивый круп, небольшая  голова  и
гордо изогнутая шея [5](лат.).}

     Почему же, оценивая человека,  судите  вы  о  нем,  облеченном  во  все
покровы? Он показывает нам только то, что ни в коей  мере  не  является  его
сущностью, и скрывает от нас все, на основании чего только и можно судить  о
его достоинствах. Вы ведь хотите знать цену шпаги, а  не  ножен:  увидев  ее
обнаженной, вы, может быть, не дадите за нее и медного гроша.
     Надо судить о человеке по качествам  его,  а  не  по  нарядам,  и,  как
остроумно говорит один древний автор, "знаете  ли,  почему  он  кажется  вам
таким высоким? Вас обманывает высота его каблуков"  [6].  Цоколь  -  еще  не
статуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть  он  отложит  в  сторону  свои
богатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли тело
его здоровьем и силой, приспособлено ли оно  к  свойственным  ему  занятиям?
Какая душа у него? Прекрасна  ли  она,  одарена  ли  способностями  и  всеми
надлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано?
Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно  видеть
блеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить  и  естественную  и
насильственную смерть? Достаточно ли в  ней  уверенности,  уравновешенности,
удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить  о
существующих между нами громадных различиях. Если человек

                                     sapiens,sibique imperiosus
     Quem neque pauperies, neque mors, neque vincula terrent,
     Responsare cupidinibus, contemnere honores
     Fortis, et in se ipso totus teres atque rotundus,
     Externi ne quid valeat per laeve morari,
     In quem manca ruit semper fortuna?

     {...если он мудр и сам себе господин, и его не  пугают  ни  нищета,  ни
смерть, ни  оковы;  если,  твердый  духом,  он  умеет  владеть  страстями  и
презирать почести; и если он весь как бы гладкий и круглый,  так  что  ничто
внешнее не может его сбить с толку,  то  властны  ли  над  ним  превратности
судьбы? [7] (лат.). }

     то  он  на  пятьсот  саженей  возвышается  над  всеми  королевствами  и
герцогствами, в самом себе обретая целое царство. Sapiens... pol ipse fingit
fortunam sibi {Мудрец воистину сам кует свое счастье [8] (лат.).}.
     Что ему остается желать?

     Nonne videmus
     Nil allud sibi naturam latrare, nisi ut quoi
     Corpore selunctus dolor absit, mente fruatur,
     Iucundo sensu cura semotus metuque?

     {Не ясно ли всякому, что природа наша требует лишь одного - чтобы  тело
не ощущало страданий и чтобы мы могли наслаждаться размышлениями и приятными
ощущениями, не зная страха и тревог? [9] (лат.).}

     Сравните с ним толпу окружающих нас людей, тупых,  низких,  раболепных,
непостоянных и беспрерывно мятущихся по бушующим волнам различных  страстей,
которые носят их из стороны в сторону, целиком зависящих от чужой  воли:  от
них до него дальше, чем от земли до неба. И тем  не  менее,  таково  обычное
наше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда  же
мы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частное
лицо, богача  и  бедняка,  нашим  глазам  они  представляются  до  крайности
несходными, а между тем они,  попросту  говоря,  отличаются  друг  от  друга
только своим платьем.
     Во Фракии царя отличали от его народа  способом  занятным,  но  слишком
замысловатым: он имел особую  религию,  бога,  ему  одному  принадлежавшего,
которому подданные его не имели  поклоняться,  -  то  был  Меркурий.  Он  же
пренебрегал их богами - Марсом, Вакхом, Дианой. И все  же  это  лишь  пустая
видимость, не представляющая  никаких  существенных  различий.  Они  подобны
актерам, изображающим на подмостках королей  и  императоров;  но  сейчас  же
после спектакля  они  снова  становятся  жалкими  слугами  или  поденщиками,
возвращаясь в свое  изначальное  состояние.  Поглядите  на  императора,  чье
великолепие ослепляет вас во время парадных выходов:

     Scilicet et grandes viridi cum luce smaragdi
     Auro includuntur, teriturque Thalassina vestis
     Assidue, et Veneris sudorem exerclta potat .

     {Потому что он носит оправленные в золото  и  сияющие  зеленым  блеском
огромные изумруды, и постоянно облачен в  одеяние  цвета  моря,  пропитанное
потом любовных утех [10] (лат.).}

     А теперь посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейший
человек и, может статься, даже более ничтожный,  чем  самый  жалкий  из  его
подданных: Ille beatus introrsum est. Istius bracteata felicitas est. {Такой
человек [мудрец] счастлив поистине; счастье же этого - только наружное  [11]
(лат.).} Трусость, нерешительность, честолюбие,  досада  и  зависть  волнуют
его, как всякого другого:

     Non enim gazae neque consularis
     Summovet lictor miseros tumultus
     Mentis et curas laqueata circum ecta volantes

     {Ибо ни сокровища, ни высокий сан  консула  не  отгонят  злых  душевных
тревог и печалей, витающих под золоченными украшениями потолка [12] (лат.).}

     тревога и страх хватают его за горло, когда он  находится  среди  своих
войск.

     Re veraque metua hominum, curaeque sequaces,
     Nec metuunt sonitus armorum, nec fera tela;
     Audacterque inter reges, rerumque potentes
     Versantur, neque fulgorem reverentur ab auro.

     {И действительно, людские страхи  и  назойливые  заботы  не  боятся  ни
бряцанья оружия, ни смертоносных дротиков и они дерзко витают между царей  и
великий мира сего, не страшась блеска, исходящего от их золота [18] (лат.).}

     А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его  больше,  чем  нас?
Когда плечи его согнет старость, избавят ли его от этой ноши  телохранители?
Когда страх смерти оледенит его, успокоится ли  он  от  присутствия  вельмож
своего двора? Когда им овладеет ревность или внезапная причуда, приведут  ли
его в себя низкие поклоны? Полог над его ложем, который весь  топорщится  от
золотого и жемчужного шитья, не способен помочь ему справиться с  приступами
желудочных болей.

     Nec calidae citius decedunt corpore febres,
     Textilibus si in picturis ostroque rubenti
     Iacteris, quam si plebeia in veste cubandum est

     {И лихорадка не скорее отстает от тебя, если ты мечешься  на  пурпурной
или вытканной рисунками ткани, чем если бы ты  лежал  на  обыкновенном  ложе
[14] (лат).}

     Льстецы Александра Великого убеждали его в том,  что  он  сын  Юпитера.
Однажды, будучи ранен, он  посмотрел  на  кровь,  текущую  из  его  раны,  и
заметил: "Ну, что вы теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни  на
есть человеческая кровь? Что-то не  похожа  она  на  ту,  которая  у  Гомера
вытекает из ран, нанесенных богам". Поэт  Гермодор  сочинил  стихи  в  честь
Антигона, в которых называл его сыном Солнца. Но Антигон возразил: "Тот, кто
выносит  мое  судно,  отлично  знает,  что  это  неправда"  [15].   Царь   -
всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть  над  всем
миром не сделает его лучше:

                                           puellae
     Hunc rapiant: quicquid calcaverit hic, rosa fiat

     {Пусть девы отнимают его одна у другой, и пусть везде,  где  бы  он  ни
ступил, распускаются розы [16] (лат.).}

     Что толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и  груб?
Для наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:

         haec perinde sunt, ut lilius animus qui ea possidet,
     Qui uti acit, ei bona: illi qui non utitur recte, mala .

     {...все вещи таковы, каков дух того, кто ими  владеет;  для  того,  кто
умеет  ими  пользоваться,  они  хороши;  а  для  того,  кто  пользуется  ими
неправильно, они плохи [17](лат.).}

     Каковы бы ни были блага, дарованные  вам  судьбой,  надо  еще  обладать
способностью ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делает
нас счастливыми:

     Non domus et fundus, non aeris acervus et auri
     Aegroto dominl deduxit corpore febres,
     Non animo curas: valeat possessor oportet,
     Qui comportatis rebus bene cogitat uti.
     Qul cupit aut metuit, iuvat illum sic domus aut res,
     Ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram .

     {Ни дом, ни поместье, ни груды бронзы и золота не изгонят  из  больного
тела их владельца горячку, и из духа его - печали; если обладатель всей этой
груды вещей хочет хорошо ими пользоваться, ему нужно быть здоровым.  Кто  же
жадничает или боится, тому его дом и богатства принесут столько  же  пользы,
сколько картины тому, у кого  гноятся  глаза,  или  припарки  -  страдающему
подагрой [18] (лат.).}

     Кто глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен  наслаждаться  ими
не более, чем утративший обоняние и  вкус  -  сладостью  греческих  вин  или
лошадь  -  роскошью  сбруи,  которой  ее  украсили.  Верно  говорит  Платон,
утверждая, что здоровье, красота, сила,  богатство  и  все,  что  называется
благом, для неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот
[10]. К тому же если тело и душа недужны, к чему все  эти  внешние  удобства
жизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточно
для того,  чтобы  отнять  у  человека  всякую  радость  обладания  всемирной
властью. При первом же приступе подагрических болей, каким бы он там ни  был
государем или величеством,

     Totus et argento conflatus, totus et auro, -

     {Весь обряженный в серебро, обряженный в золото [20] (лат.).}

     разве не забывает он о своих дворцах и о своем величии?  А  если  он  в
ярости, то разве  его  царское  достоинство  поможет  ему  не  краснеть,  не
бледнеть и не скрипеть зубами, как безумцу? Если же это человек  благородный
и обладающий разумом, царский престол  едва  ли  добавит  что-нибудь  к  его
счастью.

     Si ventri bene, si lateri est pedibusque tuis, nil
     Divitiae poterunt regales addere maius .

     {Если у тебя все в порядке с желудком, грудью, ногами, никакие  царские
сокровища не смогут ничего прибавить [к твоему благоденствию] [21] (лат.)}

     Он видит, что  это  только  обманчивая  личина.  Быть  может,  он  даже
согласится с мнением царя Селевка, что "тот, кто знает,  как  тяжел  царский
скипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся  на  земле"
[22]; он говорил так из-за великого и  тягостного  бремени,  выпадающего  на
долю хорошего царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когда
и самим собою управлять нам достаточно трудно. Что же  касается  возможности
повелевать,  которая  представляется  столь  сладостной,  то,  принимая   во
внимание жалкую слабость человеческого разумения и  трудность  выбора  между
вещами новыми и сомнительными, я придерживаюсь  того  мнения,  что  легче  и
приятнее следовать за кем-либо,  чем  предводительствовать,  и  что  великое
облегчение для души - придерживаться уже предписанного пути и отвечать  лишь
за себя:

     Ut satius multo iam sit parere quietum,
     Quam regere imperio res velle.

     {Таким образом, лучше  спокойно  подчиняться,  чем  желать  властвовать
cамому  [23] (лат.)}

     К тому же Кир говорил,  что  повелевать  может  только  такой  человек,
который  лучше  тех,  кем  он  повелевает.  Но  царь  Гиерон  у   Ксенофонта
утверждает, что даже в наслаждениях своих цари находятся в худшем положении,
чем простые люди: ибо, с удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, они
не находят в них той сладостно-терпкой остроты, кото