тот, кто велел зарезать младенцев, чтобы исцелиться от своей
болезни их кровью [96]. Или как тот другой,  к  которому  приводили  молодых
девушек, чтобы они согревали по ночам его стынущее старое тело  и  смешивали
свое сладостное дыхание с его зловонным и прерывистым  [97].  И  если  бы  я
оказался в положении такого расслабленного, я бы  скорее  всего  удалился  в
Венецию, которую и избрал бы своим убежищем до конца дней.
     Преклонному возрасту под стать одиночество. Я общителен до крайности. И
тем не  менее  я  считаю  для  себя  обязательным  избавить  отныне  мир  от
лицезрения моей немощи, таить ее про себя,  съежиться  и  укрыться  в  своей
скорлупе, как черепаха под своим панцирем. Я учусь видеть людей,  удалившись
от них; соваться к ним, когда твоя жизнь на волоске, означало бы  оскорблять
их чувство. Пришла пора повернуться спиною к обществу.
     "Но в таком длительном путешествии вы можете на свою  беду  застрять  в
какой-нибудь жалкой лачуге, где будете лишены всяких удобств". Большая часть
того, что мне может понадобиться, всегда со мной; и потом, нам все равно  не
уйти от судьбы, если она задумала нас настигнуть;  когда  я  болею,  мне  не
требуется ничего сверх обычного; и раз сама природа бессильна прийти мне  на
помощь, я не хочу, чтобы это сделала какая-нибудь  пилюля.  В  самом  начале
моих  недомоганий  или  болезней,  которые  на  меня  накидываются,  еще  не
осиленный ими и, можно сказать, почти здоровый,  я  примиряюсь  с  господом,
исполняя последний долг христианина, и чувствую себя  после  этого  легко  и
свободно, точно с  меня  свалилось  тяжелое  бремя,  так  что  мне  начинает
казаться, что теперь я уж справлюсь с моим недугом. Нотариус и стряпчий  мне
нужны еще меньше врачей. Пусть от меня не ждут, чтобы  я  больной  занимался
теми  делами,  которые  не  наладил,  находясь   в   полном   здравии.   Все
распоряжения, которые я наметил сделать на случай смерти, уже давно сделаны,
- я бы не посмел отложить их хотя бы на один день; ну, а если что мной и  не
сделано, то причина этого или в том, что колебания задержали мое решение,  -
ведь иногда лучшее решение не принимать никакого решения, - или в том, что я
и вовсе не хотел этого делать.
     Я пишу свою книгу для немногих и на немногие годы. Будь  ее  содержание
долговечнее, его нужно было бы  изложить  более  твердым  и  четким  языком.
Принимая во внимание непрерывные изменения, которым наш язык подвергался  до
самого последнего времени, может ли кто рассчитывать, что и  через  полсотни
лет его будут употреблять в том же виде,  в  каком  употребляют  сейчас?  Он
безостановочно течет через наши руки и уже при моей  жизни  стал  наполовину
другим. Мы говорим, что ныне он достиг  совершенства.  Но  ведь  каждый  век
говорил о своем языке  то  же  самое.  Я  отнюдь  не  склонен  находить  его
совершенным, пока он продолжает  нестись  без  оглядки  вперед  и  сам  себя
искажает. Закрепить язык бывает дано лишь полезным и выдающимся  сочинениям,
которые становятся для него образцами;  ну,  а  его  значение  среди  других
языков зависит от судеб нашего государства.
     И все же я, не обинуясь, привношу сюда кое-какие  отдельные  выражения,
исчезающие из обихода моих современников и вполне  понятные  только  тем  из
них, кому они хорошо  известны.  Постоянно  наблюдая,  как  тревожат  память
покойников, я решительно не хочу, чтобы после меня  предавались  спорам:  он
думал и жил так-то и так-то; он хотел того-то; если бы он  говорил  об  этом
под конец своей жизни, он сказал бы то-то и то-то, он дал бы то и то; ведь я
знал его лучше, чем всякий другой.
     Итак,   я   здесь   откровенно   рассказываю,    насколько    позволяет
благопристойность, о моих  склонностях  и  пристрастиях,  хотя  свободнее  и
охотнее делаю это в беседах с теми, кто изъявляет  желание  узнать  об  этом
подробнее. Как бы  там  ни  было,  заглянув  в  мои  записи,  каждый  сможет
удостовериться, что я сказал обо всем или, по крайней мере, всего  коснулся.
А чего я не мог произнести во весь голос, на то я указал пальцем:

               Verum animo satis haec vestigia parva  sagaci
               Sunt, per quae possis cognoscere cetera tute.

     {Но для проницательного ума достаточно этих слабых следов, чтобы по ним
достоверно узнать остальное [98] (лат.).}

     В  том,  что  я  написал  о  себе,  нет  никаких  недомолвок  и  ничего
загадочного. Но если обо мне все-таки  найдут  нужным  поговорить,  я  хочу,
чтобы  говорили  только  голую  правду.   Я   охотно   возвратился   бы   из
потустороннего мира, чтобы изобличить во лжи всякого, кто стал бы изображать
меня иным, чем я был, хотя бы он делал это с намерением воздать  мне  хвалу.
Ведь даже живых, как я вижу, рисуют совсем иными, чем они есть. И если бы  я
не отстаивал изо всех сил одного моего умершего друга, его бы растерзали  на
тысячу совершенно несхожих образов".
     Дабы покончить с перечнем моих слабостей, признаюсь, что я  никогда  не
останавливаюсь в гостинице без того, чтобы не обратиться к себе с  вопросом,
а такое ли это место, где я мог бы болеть и умирать в  приемлемых  для  меня
условиях. Я стремлюсь располагаться в помещении, которое  было  бы  отведено
мне одному, было бы не шумным, не грязным, не дымным и не  душным.  Заботясь
об этом, я стремлюсь облегчить себе смерть или, лучше сказать, избавиться от
дополнительных неприятностей и сосредоточиться в ожидании ее  часа,  а  это,
надо думать, ляжет на меня достаточным грузом и безо всяких довесков.  Пусть
и ей достанется ее доля от удобств и приятностей моей жизни. Она - большая и
важная часть нашего бытия, и я надеюсь, что не посрамлю ею всего остального.
     Бывают разновидности смерти, которые легче других; впрочем, степень  их
легкости  определяется  каждым  по-своему.  Между   естественными   смертями
наиболее милостивой и беспечальной кажется мне  наступающая  от  слабости  и
изнурения. Из насильственных смертей - упасть в  пропасть,  по-моему,  более
страшно, чем остаться под развалинами рухнувшего строения,  и  погибнуть  от
разящего удара  меча  страшнее,  чем  от  выстрела  из  аркебузы.  Я  скорее
проглотил бы питье Сократа, чем закололся  бы  так,  как  это  сделал  Катон
[100]. И хотя, в конце концов, все едино, моему воображению  представляется,
что между тем, брошусь ли я в пещь  огненную  или  в  воды  спокойной  реки,
различие нисколько не меньшее, чем между  жизнью  и  смертью.  Вот  до  чего
нелепа основа нашего страха, обращающего внимание не столько  на  результат,
сколько на способ. Это всего лишь мгновение, но оно так существенно,  что  я
бы охотно отдал немало дней моей жизни,  лишь  бы  провести  его  по  своему
усмотрению.
     Поскольку воображению каждого та или иная  смерть  рисуется  более  или
менее тягостной и  каждый  в  некоторой  мере  располагает  свободой  выбора
определенной ее разновидности, давайте и мы приищем себе такую, которая была
бы для нас  наименее  неприятной.  Можно  ли  причинить  себе  смерть  более
сладостную, нежели та, которую приняли  приближенные  Антония  и  Клеопатры,
пожелавшие умереть вместе с ними [101]? Величавых и  мужественных  примеров,
явленных нам философией и религией, я не касаюсь. Но, оказывается,  и  среди
людей среднего уровня можно указать еще на одну такую же замечательную,  как
уже упомянутая, - я имею в виду  смерть  Петрония  и  Тигеллина  во  времена
древнего Рима. Вынужденные покончить с собой, они  приняли  смерть,  как  бы
предварительно усыпленную роскошью и изяществом, с какими они  приготовились
ее встретить. И они принудили ее неприметно подкрасться к ним в самый разгар
привычного для них разгульного пира, окруженные  девками  и  добрыми  своими
приятелями; тут не было никаких утешений, никаких  упоминаний  о  завещании,
никаких суетных разглагольствований о том, что ожидает  их  в  будущем;  тут
были только забавы, веселье, острословие, общий и ничем не  отличающийся  от
обычного разговор, и музыка, и стихи, прославляющие любовь [102]. Почему  бы
и  нам  не  проникнуться  такой   же   решительностью,   придав   ей   более
благопристойную внешность? Если бывают смерти, которые хороши для глупцов  и
которые хороши для мудрых, давайте найдем и такие, что были  бы  хороши  для
находящихся посередине между первыми и вторыми. Мое воображение  рисует  мне
облик легкой и, раз все равно предстоит умереть, то, стало быть, и  желанной
смерти.
     Римские тираны, предоставляя осужденным избирать для себя  род  смерти,
считали, что тем самым как бы даруют им жизнь. Но не  решился  ли  Феофраст,
философ  столь  тонкий,  скромный  и  мудрый,  сказать  по  внушению  разума
нижеследующие слова, сохраненные нам в латинском стихе Цицероном:

                    Vitam regit fortuna, non saplentia.

     {Жизнью управляет не мудрость, но судьба [103] (лат.).}

     И насколько же судьба облегчает мне расставание с жизнью, доведя ее  до
черты, у которой она становится никому не нужной и никому не мешает!  Такого
же положения дел я хотел бы для любого возраста моей жизни,  но  когда  пора
сворачиваться и убираться  отсюда,  испытываешь  особое  удовлетворение  при
мысли, что никому своей  смертью  не  доставляешь  ни  радости,  ни  печали.
Поддерживая безупречное равновесие везде и всюду, судьба  установила  его  и
здесь, и те, кто извлечет из моей смерти известную  материальную  выгоду,  с
другой стороны, понесут вместе со всеми и материальный ущерб.
     Подыскивая себе удобное помещение, я нисколько не думаю  о  пышности  и
роскоши меблировки; больше того, я  их,  можно  сказать,  ненавижу;  нет,  я
забочусь только о простой чистоте, чаще всего встречающейся  в  местах,  где
все бесхитростно, и которые природа отмечает своей  особенной,  неповторимою
прелестью: Non  ampliter  sed  munditer  convivium  {Пир  не  роскошный,  но
пристойный [104] (лат.).}. Plus salis  quam  sumptus  {Больше  веселья,  чем
роскоши [105] (лат.).}.
     И, наконец, всякие дорожные затруднения и опасности постигают лишь тех,
кто, побуждаемый своими делами, пускается в разгар  зимы  через  швейцарские
горы. Что до меня, то я чаще всего путешествую ради  своего  удовольствия  и
неплохо справляюсь с обязанностями проводника.  Если  небезопасно  двигаться
вправо,  я  забираю  влево;  если  мне   трудно   держаться   в   седле,   я
останавливаюсь. И, поступая подобным образом, я, по правде  говоря,  никогда
не сталкиваюсь с чем-либо таким, что казалось бы мне менее приятным и  менее
привлекательным, чем мой собственный дом.  Правда,  излишества  я  неизменно
считаю излишними и что в изысканности такое,  на  что  следовало  взглянуть?
Прекрасно, я туда возвращаюсь: ведь и тут проходит моя дорога. Я не  провожу
для себя никакой точно обозначенной линии, ни прямой, ни кривой. А что, если
там, куда я направился, я не обнаруживаю того, о чем мне говорили? Ну что ж!
Очень часто случается, что мнения других не совпадают с моими, и чаще  всего
я находил их ошибочными; но я никогда не жалею потраченных мною трудов, -  я
узнал, что того, о чем мне говорили, в действительности там нет.
     Мое тело выносливо, и мои вкусы неприхотливы, как ни у кого другого  на
свете. Различия в образе жизни народов не вызывают  во  мне  никаких  других
чувств, кроме удовольствия, доставляемого разнообразием. Всякий обычай имеет
свое основание. Будут ли  тарелки  оловянными,  деревянными  или  глиняными,
будут ли меня потчевать жареным  или  вареным,  будет  ли  масло  сливочным,
оливковым или ореховым, мне безразлично, и до того безразлично, что, старея,
я поругиваю это благородное свойство, и для меня было бы, пожалуй, полезнее,
если бы разборчивость и прихотливость пресекали нескромность моего аппетита,
предохраняя желудок от переполнения. Когда я бываю за пределами Франции и  у
меня спрашивают, желая оказать мне любезность,  не  хочу  ли  я,  чтобы  мне
подали французские блюда, я неизменно  отшучиваюсь  и  усаживаюсь  за  стол,
уставленный исключительно чужеземными кушаньями.
     Мне стыдно  за  моих  соотечественников,  охваченных  глупой  привычкой
пугаться всего, что им непривычно;  едва  они  выберутся  за  пределы  своей
деревни, как им начинает казаться, что они перенеслись в другой мир.  Всюду,
куда бы они ни попали, они держатся на  свой  собственный  лад  и  гнушаются
чужестранцев. Наткнись они на француза где-нибудь в Венгрии,  это  радостное
событие тотчас же отмечается пиршеством;  они  с  ним  тут  же  сходятся  и,
дружески облобызавшись, совместно  принимаются  поносить  варварские  нравы,
наблюдаемые ими вокруг себя. А почему бы им и не быть варварскими,  раз  они
не французские? И это еще  самые  смышленые  между  ними,  ибо  они  все  же
познакомились с этими нравами, хотя бы чтобы позлословить о них. Большинство
же французов предпринимают поездку, чтобы вернуться с тем, с чем уехали. Они
путешествуют,  прикрытые  и  зажатые  в  тиски  непроницаемым  и  молчаливым
благоразумием, оберегаясь от заразы, носящейся в незнакомом им воздухе.
     Только что сказанное о моих соотечественниках  напоминает  мне  еще  об
одной черте, которую я нередко подмечал  в  молодых  людях  из  числа  наших
придворных. Они считают людьми только  тех,  кто  принадлежит  к  их  узкому
кругу, смотря на нас, всех остальных, как на существа из совершенно  другого
мира, с презрением или  со  снисходительной  жалостью.  Отнимите  у  них  их
придворные сплетни, и они окажутся ни при чем, с пустыми  руками,  такие  же
неловкие и невежественные,  какими  представляемся  им  мы  сами.  Правильно
говорят, что порядочный человек - человек разносторонний.
     Что до меня, то, отправляясь в странствия, сытый по горло нашим образом
жизни, и, конечно, не  для  того,  чтобы  искать  гасконцев  в  Сицилии  (их
довольно у меня дома), я ищу скорее, если угодно, греков или же персов; я  с
ними знакомлюсь, я их  изучаю;  вот  к  кому  стараюсь  я  приспособиться  и
примениться. И что самое любопытное: я, кажется, ни разу  не  сталкивался  с
обычаями, которые хоть в чем-нибудь уступали бы нашим. Впрочем, я  на  своем
не настаиваю, ведь, можно сказать, я не терял из виду флюгера на моей крыше.
     Впрочем, случайные компании, образующиеся в пути, чаще всего доставляют
скорее неудобства, чем удовольствие; я никогда к ним не тянулся и еще меньше
льну к ним теперь, когда старость обособляет меня от всех остальных и дарует
мне кое-какие льготы по части следования общепринятым  правилам  вежливости.
Вы страдаете из-за другого, или из-за  вас  страдает  другой;  и  то  и  это
стеснительно и тягостно, но последнее,  по-моему,  более  неприятно.  Редкая
удача, но и необыкновенное облегчение - иметь возле себя порядочного во всех
отношениях человека, с ясным умом и нравами, сходными с вашими, и  с  охотою
вам сопутствующего. Во всех моих путешествиях мне этого крайне  недоставало.
Но такого спутника надо подыскивать и подбирать, еще не выезжая из  дому.  И
всякий раз,  как  мне  приходит  в  голову  какая-нибудь  славная  мысль,  а
поделиться ею мне не с кем, меня охватывает сожаление, что я  породил  ее  в
одиночестве. Si cum hac exceptione detur sapientia, ut illam inclusam teneam
nec enuntiem, reiiciam {Если бы мудрость дарилась  природою  с  обязательным
условием держать ее про себя и ни  с  кем  не  делиться  ею,  я  бы  от  нее
отказался [106] (лат.).}. А этому подавай еще выше: si  contigerit  ea  vita
sapienti ut, omnium rerum affluentibus copiis, guamvis omnia guae cognitione
digna sunt summo otio  secum  ipse  consideret  et  contempletur,  tamen  si
solitudo tanta sit ut hominem videre non possit, excedat  e  vita  {Если  бы
мудрецу досталась в удел жизнь такого рода, что, живя среди полного изобилия
и наслаждаясь безмятежным досугом, он  имел  бы  возможность  созерцать  все
достойное изучения и обдумывать про себя познанное, но при этом  не  мог  бы
нарушить свое одиночество и повидать хотя бы одного человека, то ему  только
и оставалось бы, что расстаться с жизнью [107] (лат.).}. Я  одобряю  мнение,
высказанное Архитом, утверждавшим, что ему было бы не по душе даже на небе и
на великих и божественных небесных телах, попади он туда без спутника [108].
     Но лучше быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любил
жить, чувствуя себя всегда и везде чужим [109].

                  Ме si fata meis paterentur ducere vitam
                  Auspiciis,

     {Если бы судьба разрешила мне жить по моему усмотрению [110] (лат.).}

     то я бы избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;

                              visere gestiens
                       Qua parte debacchantur ignes,
                       Qua nebulae pluviique rores.

     {Охваченный жаждой повидать те места, где царит сжигающий  зной  и  где
постоянно бывают туманы и изморось [111] (лат.).}

     "Неужели у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш  дом
в прелестной, здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и  не  более
ли чем достаточно просторен? Ведь не  раз  пышность  его  обстановки  вполне
удовлетворяла его величество короля [112]? Не занимает ли ваш род  почетного
положения, и не больше ли тех, кто ниже его, нежели тех, кто выше?  Или  вас
гложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая забота о домашних делах?

              Quae te nunc coquat et vexet sub pectore fixa?.

     {...которая тебя терзает и мучит, затаившись в груди [113] (лат.).}

     Или вы предполагали прожить без помех и волнений?  Nunquam  simpliciter
fortuna indulget {Судьба  никогда  не  благоволит  открыто  [114]  (лат.).}.
Присмотритесь - и вы увидите, что единственно кто вам мешает - это вы  сами,
а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за  собою  и  всюду  будете
жаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной  земле  нет  удовлетворения
никому, кроме душ низменных или божественных. Кто  не  довольствуется  столь
благоприятными обстоятельствами, где же он думает  найти  лучшие?  Тысячи  и
тысячи людей считали  бы  пределом  своих  мечтаний  благосостояние,  равное
вашему. Изменитесь сами, ибо это вполне в  вашей  власти,  а  что  до  всего
остального, то там вы обладаете единственным правом -  терпеливо  склоняться
перед судьбой. Nulla placida quies est, nisi  quam  ratio  composuit"  {Один
только разум может обеспечить безмятежный покой [115] (лат.).}.
     Я сознаю всю справедливость этого увещания,  и  сознаю  весьма  хорошо;
впрочем, было бы и короче и проще сказать то же самое в двух словах: "Будьте
благоразумны". Но та душевная твердость, которой от меня  требуют,  ступенью
выше благоразумия: она им порождается и выковывается. Точно так же поступает
и врач, который докучает несчастному угасающему больному, требуя,  чтобы  он
был веселым и бодрым; его совет был бы не намного разумнее, говори  он  ему:
"Будьте здоровым". Ну, а я из обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясное
и понятное изречение: "Будьте довольны своим", то есть тем, что  в  пределах
ваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это  так  же  невыполнимо,
как для меня. Это - общераспространенное изречение, но оно обнимает воистину
необъятное. К чему только оно не относится. Все на свете переживает  себя  и
подвержено изменениям.
     Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с  формальной  меркой,  то
страсть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и  нерешительности.
Ничего  не  скажешь,  таковы  наши  важнейшие   качества   и   к   тому   же
главенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого  -  разве
что во сне и в мечтах, - к чему бы я мог прилепиться  душой;  меня  занимает
только разнообразие и постижение его бесчисленных  форм,  если  вообще  меня
что-нибудь может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я  могу
останавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими  заранее
определенными целями, и так же свободно отступать от