какой мы живем, новый, недавно  учрежденный
орден [6] с самого же начала будет подточен действием тех же причин, которые
разрушили орден св. Михаила. Чтобы придать этому  новому  ордену  авторитет,
его следовало бы раздавать с величайшей осмотрительностью и в весьма  редких
случаях; а между тем в наше бурное время невозможно вести это дело с большой
строгостью,  твердо  держа  его  в  руках.  Кроме  того,  чтобы  оно  обрело
популярность, нужно было бы  вытравить  память  о  первом  ордене  и  о  том
пренебрежении, в которое он впал.
     Этот вопрос мог бы послужить темой для  рассуждения  о  доблести  и  ее
отличии от других добродетелей; но так как Плутарх неоднократно  возвращался
к этой теме, я не стану ее касаться и приводить то, что он говорит по  этому
поводу. Но стоит отметить, что наш народ выделяет  доблесть  (vaillance)  из
других добродетелей и придает ей первостепенное значение, что  явствует  уже
из самого ее названия, происходящего от слова "достоинство" (valeur). Равным
образом, когда мы говорим, что  такой-то  весьма  достойный  или  порядочный
человек в стиле нашего двора или нашего дворянства,  то  это  означает,  что
речь идет о  храбром,  доблестном  человеке,  то  есть  мы  употребляем  это
название  в  том  же  смысле,  как  это  принято  было   в   древнем   Риме.
Действительно, у римлян самое название "добродетель" (virtus) проистекало от
слова "сила" (то есть храбрость). Военное призвание -  самое  важное,  самое
подходящее  и  единственное  призвание   французского   дворянства.   Весьма
возможно, что первой добродетелью, появившейся среди людей и давшей одним из
них превосходство над другими,  и  была  именно  эта  самая  добродетель,  с
помощью которой более сильные и более храбрые  приобрели  власть  над  более
слабыми и заняли особое положение: с тех пор за ними сохранилась эта честь и
название.
     Однако возможно также, что эти  народы,  будучи  весьма  воинственными,
особенно высоко оценили ту из добродетелей, которая была им наиболее  близка
и казалась наиболее достойной этого названия. Нечто подобное можно наблюдать
у нас и в  другой  области:  неусыпная  забота  о  целомудрии  наших  женщин
приводит к тому,  что,  когда  мы  говорим  "хорошая  женщина",  "порядочная
женщина", "почтенная и добродетельная женщина", то имеем при этом в виду  не
что иное, как  "целомудренная  женщина",  и  похоже  на  то,  что,  стремясь
заставить женщин быть целомудренными, мы придаем мало значения  всем  прочим
их добродетелям и готовы простить им любой порок, лишь бы они зато соблюдали
целомудрие.


       Глава VIII

        О РОДИТЕЛЬСКОЙ ЛЮБВИ

                                                       Госпоже д'Этиссак [1]

     Сударыня, если меня не спасут новизна и необычность моей книги, нередко
придающие цену вещам, то я никогда не выйду с честью из этой нелепой  затеи;
но она так своеобразна и столь непохожа на общепринятую манеру писать,  что,
может быть, именно это послужит ей пропускным листом. Первоначально фантазия
приняться за писание пришла  мне  в  голову  под  влиянием  меланхолического
настроения, совершенно не соответствующего моему природному нраву; оно  было
порождено тоской одиночества, в которое  я  погрузился  несколько  лет  тому
назад. И, так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к  себе  и
избрал предметом своих писаний самого себя. Это,  вероятно,  единственная  в
своем роде книга с таким странным и  несуразным  замыслом  [2].  В  ней  нет
ничего заслуживающего внимания, кроме этой особенности, ибо такую  пустую  и
ничтожную тему самый искусный мастер не смог бы обработать так, чтобы стоило
о ней рассказывать. Однако, сударыня,  задавшись  целью  изобразить  в  этой
книге мой собственный портрет, я упустил бы в нем одну весьма важную  черту,
если бы не упомянул о том почтении, которое я всегда питал к вашим заслугам.
Я хотел отметить это в посвящении этой главы тем  более,  что  среди  других
ваших прекрасных качеств одно из  первых  мест  занимает  та  привязанность,
которую вы неизменно выказывали по отношению к вашим детям. Тот, кто  знает,
в каком молодом возрасте ваш муж, господин д'Этиссак,  оставил  вас  вдовой;
тот, кто знает, какие почетные и выгодные предложения  делались  с  тех  пор
вам, как одной из  знатнейших  дам  Франции;  тот,  кто  знает  твердость  и
постоянство, которое вы неизменно  проявляли  в  течение  всех  этих  лет  в
управлении имуществом и ведении дел ваших детей в  самых  различных  уголках
Франции, что бывало часто связано с огромными трудностями; тот,  кто  знает,
как счастливо они разрешались только  благодаря  вашей  предусмотрительности
или удаче, - тот несомненно согласится со мной, что нет в наше время примера
более глубокой материнской любви. Я благодарю бога, сударыня, за то, что эта
любовь принесла столь добрые плоды, ибо большие  надежды,  подаваемые  вашим
сыном,  господином  д'Этиссаком,  сулят,  что,  выросши,  он   выкажет   вам
признательность и повиновение. Но так как из-за своего малолетства он до сих
пор еще не был в состоянии оценить те неисчислимые услуги, которыми  он  вам
обязан, я хотел бы, чтобы эти строки, если они когда-нибудь  попадут  ему  в
руки, когда меня уже не будет и я не смогу сказать ему этого,  я  хотел  бы,
повторяю, чтобы он воспринял  их  как  чистую  правду;  она  будет  ему  еще
убедительнее доказана теми благими последствиями, которые он ощутит на себе.
Правда эта состоит в том, что нет  дворянина  во  Франции,  который  был  бы
больше обязан своей матери, чем он, и что он не может дать в будущем лучшего
доказательства своей добродетели, чем признав, насколько он вам обязан.
     Если существует действительно какой-либо естественный  закон,  то  есть
некое исконное и всеобщее влечение, свойственное и животным,  и  людям  (что
далеко, впрочем, не бесспорно),  то,  по-моему,  на  следующем  месте  после
присущего  всем  животным  стремления  оберегать  себя  и   избегать   всего
вредоносного стоит любовь родителей к своему потомству. И  так  как  природа
как бы предписала ее нам с  целью  содействовать  дальнейшему  плодотворному
развитию вселенной, то нет ничего удивительного в том, что  обратная  любовь
детей к родителям не столь сильна.
     К этому надо еще  добавить  наблюдение  Аристотеля  [3],  что  делающий
кому-либо добро любит его сильнее, чем сам им любим; и что заимодавец  любит
своего должника больше, чем тот его, совершенно так же,  как  всякий  мастер
больше любит свое творение, чем любило бы  его  это  творение,  обладай  оно
способностью чувствовать. Мы ведь дорожим своим бытием, а  бытие  состоит  в
движении и действии, так что каждый из нас до известной  степени  вкладывает
себя в свое творение. Кто делает добро, совершает прекрасный  и  благородный
поступок, а тот, кто принимает добро, делает только нечто полезное; полезное
же гораздо менее достойно  любви,  чем  благородное.  Благородное  твердо  и
постоянно;  оно  доставляет  тому,   кто   сделал   его,   прочное   чувство
удовлетворения. Полезное легко утрачивается и исчезает; оно не оставляет  по
себе столь живого и отрадного воспоминания. Мы больше ценим те вещи, которые
достались нам дорогой ценой; и давать труднее, чем брать.
     Так как богу угодно было наделить нас некоторой способностью  суждения,
чтобы мы не были рабски подчинены,  как  животные,  общим  законам  и  могли
применять их по нашему разумению и доброй воле, то мы  должны  до  известной
степени подчиняться простым велениям природы, но не отдаваться полностью  ее
власти, ибо  руководить  нашими  способностями  призван  только  разум.  Что
касается меня, то я мало расположен к тем склонностям, которые  возникают  у
нас  без  вмешательства  разума.  Я,  например,  не  могу  проникнуться  той
страстью, в  силу  которой  мы  целуем  новорожденных  детей,  еще  лишенных
душевных или определенных физических качеств, которыми они способны были  бы
внушить нам любовь к себе. Я поэтому не особенно любил, чтобы их  выхаживали
около меня. Подлинная и разумная любовь должна была бы появляться и расти по
мере  того,  как  мы  узнаем  их,  и  тогда,  если  они  этого  заслуживают,
естественная склонность развивается одновременно с  разумной  любовью  и  мы
любим их настоящей родительской любовью; но точно так же  и  в  том  случае,
если они не заслуживают любви, мы должны судить о них,  всегда  обращаясь  к
разуму и подавляя естественное влечение. Между  тем  очень  часто  поступают
наоборот, и чаще все мы больше радуемся детским шалостям, играм и  проделкам
наших детей, чем их вполне сознательным поступкам в зрелом возрасте,  словно
бы мы их любили для нашего развлечения, как мартышек,  а  не  как  людей.  И
нередко тот, кто щедро дарил им в детстве игрушки, оказывается очень  скупым
на малейший расход, необходимый им, когда они подросли. Похоже на то, что мы
завидуем, видя, как они радуются жизни, между тем  как  нам  необходимо  уже
расставаться с ней, и эта зависть заставляет нас быть  по  отношению  к  ним
более скаредными и сдержанными: нас раздражает, что  они  идут  за  нами  по
пятам, как бы убеждая нас уйти поскорее. И если  бы  мы  должны  были  этого
бояться - ибо в силу извечного порядка вещей они  действительно  могут  жить
лишь за счет нашего существа и  нашей  жизни,  -  то  нам  не  следовало  бы
становиться отцами.
     Что касается меня, то я нахожу жестоким  и  несправедливым  не  уделять
детям части нашего имущества,  не  делать  их  совладельцами  наших  благ  и
соучастниками в наших имущественных делах, когда они стали уже способными их
вести; я нахожу, что мы обязаны урезывать наши блага в их пользу,  ибо  ведь
для этого мы породили их на свет. Это величайшая  несправедливость  -  когда
старый, больной и еле живой отец один пользуется, греясь у очага,  доходами,
которых хватило бы на содержание нескольких детей; когда он  заставляет  их,
за недостатком средств, терять лучшие годы, не имея возможности продвинуться
на государственной службе и узнать людей. Их  приводят  этим  в  отчаяние  и
побуждают стараться всякими путями, как бы дурны  они  ни  были,  обеспечить
себя; и в самом деле, я видел на своем веку немало молодых людей из  хороших
семей, ставших такими закоренелыми ворами, что  их  ничем  нельзя  было  уже
вернуть на путь истинный. Я знаю одного такого человека из хорошей семьи,  с
которым я однажды говорил по этому  поводу  по  просьбе  его  брата,  весьма
порядочного и почтенного дворянина. Бедняга прямо признался мне, что на этот
злополучный и грязный путь его толкнули черствость и скупость его отца и что
он теперь так привык к этому, что не  может  жить  иначе;  и  действительно,
вскоре после этого он был изобличен в том, что украл кольца у одной дамы, на
утреннем приеме которой он находился вместе с другими людьми. Это  напомнило
мне рассказ,  который  мне  довелось  услышать  от  другого  дворянина,  так
пристрастившегося  с  молодых  лет  к  этому   злосчастному   занятию,   что
впоследствии, вступив во владение своим имуществом  и  решив  избавиться  от
своего порока, он не в состоянии был удержаться  и  пройти  мимо  лавки,  не
украв какой-нибудь вещи, которая была ему нужна, с тем чтобы  потом  послать
деньги за нее. Я видел людей, до того  пристрастившихся  к  этому  пороку  и
погрязших в нем, что даже у своих товарищей они крали  вещи,  которые  потом
возвращали. Я - гасконец, но не  знаю  порока,  который  был  бы  мне  более
непонятен. Я его еще больше ненавижу чувством, чем разумом. Даже  в  помысле
моем я не мог бы ни у кого  ничего  похитить.  Гасконцы  пользуются  в  этом
отношении более дурной славой, чем другие народы Франции,  хотя  мы  не  раз
видели в наши дни, что в руки правосудия попадали родовитые люди  из  других
частей страны,  уличенные  в  гнусных  кражах.  Я  подозреваю,  что  в  этом
беспутстве отчасти повинен названный порок отцов.
     Быть может, мне приведут в виде возражения то, что сказал один разумный
вельможа, заявивший, что он  копит  богатства  лишь  для  того,  чтобы  быть
почитаемым и ценимым своими близкими, и, так как старость отняла у него  все
другие возможности, это единственное оставшееся ему средство поддержать свою
власть в семье и избежать всеобщего  презрения  (напомним,  что,  по  словам
Аристотеля [4], не только старость, но и всякая вообще  умственная  слабость
порождает скупость). В этом есть некоторая доля истины,  но  ведь  это  лишь
лекарство против болезни, самого возникновения которой не следует допускать.
Жалок отец, если любовь детей к нему зависит лишь от того, что они нуждаются
в его помощи. Да и можно ли вообще называть  это  любовью?  Следует  внушать
уважение своими добродетелями и рассудительностью, а  любовь  -  добротой  и
мягкостью. Даже прах благородного человека заслуживает уважения: мы привыкли
воздавать почет и окружать поклонением  даже  останки  выдающихся  людей.  У
человека, достойно прожившего свою жизнь, не может быть настолько  убогой  и
жалкой старости, чтобы она из-за этого не внушала  уважения,  в  особенности
его собственным детям, которых с малолетства надлежало приучить к исполнению
своего  долга  убеждением,  а  не  принуждением,  грубостью,  скупостью  или
суровостью:

     Et errat longe, mea quidem sententia,
     Qui imperium credat esse gravius aut stabilius
     Vi quod fit, quam illud quod amicitia adiungitur.

     {По-моему, глубоко  заблуждается  тот,  кто  считает  более  прочной  и
твердой власть, покоящуюся на силе, чем ту, которая основана  на  любви  [5]
(лат. ).}

     Я осуждаю всякое насилие при воспитании юной  души,  которую  растят  в
уважении к чести и свободе. В суровости и принуждении есть нечто рабское,  и
я нахожу, что того, чего нельзя сделать с помощью разума, осмотрительности и
уменья, нельзя добиться  и  силой  [6].  Такое  воспитание  получил  я  сам.
Рассказывают, что в раннем детстве меня всего два раза высекли,  и  то  лишь
слегка. Своих детей я воспитывал в том же духе; к несчастью, все они умирали
в младенческом возрасте; этой участи счастливо избежала лишь только дочь моя
Леонор [7],  к  которой  до  шестилетнего  возраста  и  позднее  никогда  не
применялось никаких  других  наказаний  за  ее  детские  провинности,  кроме
словесных внушений, да  и  то  всегда  очень  мягких  (что  вполне  отвечало
снисходительности ее матери). И если  бы  даже  мои  намерения  в  отношении
воспитания и не оправдали себя на деле, это можно было бы объяснить  многими
причинами,  не  опорочивая  моего  метода  воспитания,  который  правилен  и
естественен. С мальчиками в этом отношении я рекомендовал бы  быть  особенно
сдержанными,  ибо  они  еще  в  меньшей  мере  созданы  для   подчинения   и
предназначены к известной независимости; я поэтому постарался бы  развить  в
них пристрастие к прямоте и непосредственности. Между  тем  от  розог  я  не
видел никаких других результатов, кроме того, что  дети  становятся  от  них
только более трусливыми и лукаво упрямыми.
     Если мы хотим, чтобы наши дети любили нас,  если  мы  хотим  лишить  их
повода желать нашей смерти (хотя никакой вообще повод  для  такого  ужасного
положения нельзя считать законным и простительным - nullum  scelus  rationem
habet {Никакое преступление не может иметь  законного  основания  [8]  (лат.
)}), то нам следует разумно сделать для них все, что в нашей власти. Поэтому
нам не следует жениться очень рано, дабы  не  получалось,  что  наш  возраст
очень близок к возрасту наших детей, так как это обстоятельство создает  для
нас большие неудобства. Я особенно имею  в  виду  наше  дворянство,  которое
ведет праздную жизнь и живет, как выражаются, только своими рентами,  ибо  в
тех семьях, где средства к существованию добываются трудом, наличие большого
числа детей облегчает  ведение  хозяйства,  так  как  оно  означает  наличие
дополнительного числа рабочих рук или орудий.
     Я  женился,  когда  мне  было  тридцать   три   года,   и   поддерживаю
приписываемое Аристотелю мнение [9], что жениться следует  в  тридцать  пять
лет. Платон требует [10], чтобы женились не ранее тридцати лет, но он  прав,
когда смеется на теми, кто вступает в брак после пятидесяти лет, и  считает,
что потомство таких людей не пригодно к жизни.
     Фалес [11] установил в этом вопросе наиболее правильные границы.  Когда
он был очень молод и мать убеждала его жениться, он отвечал ей, что  еще  не
пришло время, а состарившись, заявлял, что уже поздно. Следует  отказываться
от всяких несвоевременных действий.
     Древние  галлы  считали  весьма  предосудительным  иметь   сношения   с
женщиной, не достигнув двадцатилетнего  возраста,  и  настойчиво  советовали
мужчинам, готовившимся к военному поприщу, по возможности  дольше  сохранять
девственность, ибо близость с женщинами ослабляет мужество [12].

     Ма hor congiunto а giovinetta sposa,
     Lieto homai de'figli, era invilito
     Ne gli affetti di padre e di marito.

     {Теперь, соединившись с молодой супругой, он счастлив тем, что  у  него
будут дети; отцовские и супружеские чувства изнежили его [13] (ит. ).}

     Из истории Греции мы знаем, что Икк Тарентский, Крисон, Астил,  Диопомп
и другие, желая сохранить свои силы  нерастраченными  для  олимпийских  игр,
гимнастических и других состязаний, воздерживались во время подготовки к ним
от всяких любовных дел [14].
     Султан Туниса Мулей Гасан [15], которого император Карл  V  восстановил
на  троне,  не  смог  простить  своему  отцу  даже  после  его  смерти   его
непрестанных похождений с женщинами и называл его бабой, плодящей детей.
     В  некоторых  областях   Америки,   завоеванных   испанцами,   мужчинам
запрещалось жениться ранее сорокалетнего возраста, женщинам  же  разрешалось
уже в десять лет вступать в брак [16]. Тридцатипятилетнему дворянину еще  не
время уступать место своему двадцатилетнему сыну: это возраст, когда он  еще
сам может участвовать в военных походах и являться ко двору своего государя.
Ему самому нужны для этого деньги; он, разумеется, должен уделять  часть  из
них детям, но такую лишь, чтобы это не стесняло его  самого.  Это  положение
правильно отражает тот ответ, который обычно на  устах  у  отцов  и  который
гласит: "Я не хочу раздеваться раньше, чем мне придется лечь спать".
     Но отец, отягощенный годами и болезнями, лишенный из-за своих немощей и
старости возможности занимать свое место в обществе, поступает несправедливо
по отношению к своим детям, продолжая бесплодно  оберегать  свои  богатства.
Если он умен, то вполне уместно, чтобы  у  него  явилось  желание  раздеться
прежде, чем лечь спать, - раздеться не до рубашки, а вплоть до очень теплого
халата; все же остальные роскошества, которые ему уже не по зубам, он должен
с готовностью раздать тем, кому они должны по закону  природы  принадлежать.
Вполне естественно, чтобы он предоставил детям пользоваться  ими,  поскольку
природа лишает его самого этой возможности; иначе здесь проявится злая  воля
и зависть. Лучшим из поступков императора Карла V было умение  признать  (по
примеру некоторых древних мужей под стать ему),  что  разум  повелевает  нам
раздеться, если наше платье отягощает нас и мешает нам, и что следует  лечь,
если ноги нас больше не держат. Почувствовав, что он не в силах больше вести
дела с прежней твердостью и силой, он отказался от своих богатств,  почестей
и власти в пользу сына [17].

     Solve senescentem mature sanus equum, ne
     Peccet ad extremum ridendus, et ilia ducat.

     {Вовремя, если разумен, выпрягай стареющего  коня,  чтобы  он  не  стал
спотыкаться и задыхаться от усталости на потеху всем [18] (лат. ).}

     Это неумение вовремя остановиться и ощутить  ту  разительную  перемену,
которая с возрастом естественно происходит в  нашем  теле  и  в  нашей  душе
(причем, на мой взгляд, эта перемена в одинаковой мере относится и к телу, и
к душе, а возможно, что