е
религиозные разногласия, в которых мы пребываем. Им представляется, что  они
проявляют терпимость и мудрость, когда уступают своим противникам в тех  или
иных  спорных  пунктах.  Но,  не  говоря  уж  о  том,   сколь   значительное
преимущество дает нападающей стороне то, что противник  начинает  подаваться
назад и отступать, и насколько это подстрекает ее к  упорству  в  достижении
поставленной цели, эти пункты, которые они выбрали как  наименее  важные,  в
некоторых  отношениях   чрезвычайно   существенны.   Надо   либо   полностью
подчиниться авторитету наших церковных властей, либо  решительно  отвергнуть
его. Нам не дано устанавливать долю  повиновения,  которую  мы  обязаны  ему
оказывать. Я могу сказать  это  на  основании  личного  опыта,  ибо  некогда
разрешал себе устанавливать и выбирать по своему усмотрению, в чем именно  я
могу нарушить обряды католической церкви, из которых иные казались мне  либо
совсем незначительными, либо особенно странными; но,  переговорив  с  людьми
сведущими, я нашел, что  и  эти  обряды  имеют  весьма  глубокое  и  прочное
основание и что лишь недомыслие и невежество побуждают нас относиться к  ним
с меньшим уважением, чем ко всему остальному. Почему бы  нам  не  вспомнить,
сколько противоречий ощущаем мы сами в своих  суждениях!  Сколь  многое  еще
вчера было для нас нерушимыми догматами, а сегодня воспринимается  нами  как
басни! Тщеславие  и  любопытство  -  вот  два  бича  нашей  души.  Последнее
побуждает нас всюду совать свой нос,  первое  запрещает  оставлять  что-либо
неопределенным и нерешенным.

       Глава XXVIII

        О ДРУЖБЕ

     Присматриваясь к  приемам  одного  находящегося  у  меня  живописца,  я
загорелся желанием последовать его примеру. Он выбирает самое  лучшее  место
посредине каждой стены  и  помещает  на  нем  картину,  написанную  со  всем
присущим  ему  мастерством,  а  пустое  пространство  вокруг  нее  заполняет
гротесками, то есть фантастическими рисунками, вся прелесть которых  состоит
в их разнообразии и причудливости. И, по правде говоря, что же  иное  и  моя
книга, как не те же гротески, как не такие же  диковинные  тела,  слепленные
как   попало   из   различных   частей,    без    определенных    очертаний,
последовательности и соразмерности, кроме чисто случайных?

     Desinit in piscem mulier formosa superne

     {Сверху прекрасная женщина, снизу - рыба [1] (лат.).}

     В последнем я иду вровень с моим живописцем, но что до  другой,  лучшей
части его труда, то я весьма отстаю от него, ибо мое умение не  простирается
так далеко, чтобы я мог решиться задумать  прекрасную  тщательно  отделанную
картину, написанную в соответствии  с  правилами  искусства.  Мне  пришло  в
голову позаимствовать ее у Этьена де Ла Боэси, и она  принесет  честь  всему
остальному в этом труде. Я имею в виду  его  рассуждение,  которому  он  дал
название "Добровольное рабство" и которое люди,  не  знавшие  этого,  весьма
удачно перекрестили в "Против единого" [2]. Он написал его, будучи еще очень
молодым, в жанре опыта в честь свободы и против тиранов. Оно  с  давних  пор
ходит по рукам  людей  просвещенных  и  получило  с  их  стороны  высокую  и
заслуженную оценку, ибо прекрасно  написано  и  полно  превосходных  мыслей.
Нужно, однако, добавить, что это отнюдь не лучшее из того,  что  он  мог  бы
создать; и если бы в том, более  зрелом  возрасте,  когда  я  его  знал,  он
возымел такое же намерение, как и я  -  записывать  все,  что  ни  придет  в
голову, мы имели бы немало редкостных сочинений, которые могли бы сравниться
со знаменитыми творениями  древних,  ибо  я  не  знаю  никого,  кто  мог  бы
сравняться с ним природными дарованиями в этой области. Но до нас дошло,  да
и то случайно, только это его  рассуждение,  которого,  как  я  полагаю,  он
никогда после написания больше не видел, и еще кое-какие заметки о январском
эдикте [3] (заметки эти, быть может, будут преданы  гласности  где-нибудь  в
другом месте), - эдикте столь знаменитом благодаря нашим гражданским войнам.
Вот и все - если не считать книжечки его сочинений,  которую  я  выпустил  в
свет [4], - что мне удалось обнаружить в оставшихся от него  бумагах,  после
того как он, уже на смертном одре, в знак любви и расположения, сделал  меня
по завещанию наследником и своей библиотеки и своих рукописей. Я чрезвычайно
многим обязан этому произведению, тем более  что  оно  послужило  поводом  к
установлению между нами знакомства. Мне показали его еще  задолго  до  того,
как мы встретились, и оно, познакомив меня  с  его  именем,  способствовало,
таким образом, возникновению между нами дружбы, которую  мы  питали  друг  к
другу, пока богу угодно было,  дружбы  столь  глубокой  и  совершенной,  что
другой такой вы не найдете и в книгах, не говоря уж о том, что между  нашими
современниками  невозможно  встретить  что-либо  похожее.  Для  того,  чтобы
возникла подобная дружба, требуется совпадение стольких обстоятельств, что и
то много, если судьба ниспосылает ее один раз в три столетия.
     Нет, кажется, ничего, к чему  бы  природа  толкала  нас  более,  чем  к
дружескому общению. И Аристотель указывает, что хорошие законодатели пекутся
больше  о  дружбе,  нежели  о  справедливости5.  Ведь  высшая   ступень   ее
совершенства - это и есть справедливость. Ибо, вообще говоря, всякая дружба,
которую порождают  и  питают  наслаждение  или  выгода,  нужды  частные  или
общественные, тем менее прекрасна и благородна и тем менее является истинной
дружбой, чем больше посторонних самой дружбе  причин,  соображений  и  целей
примешивают к ней.
     Равным образом не совпадают с дружбой и те четыре  вида  привязанности,
которые были установлены  древними:  родственная,  общественная,  налагаемая
гостеприимством и любовная, - ни каждая в отдельности, ни все вместе взятые.
     Что до привязанности детей к родителям, то это скорей уважение.  Дружба
питается такого рода общением, которого не может  быть  между  ними  в  силу
слишком большого неравенства в летах, и к  тому  же  она  мешала  бы  иногда
выполнению детьми их естественных обязанностей. Ибо отцы не могут  посвящать
детей в свои самые сокровенные мысли, не  порождая  тем  самым  недопустимой
вольности, как и дети не могут обращаться к родителям с  предупреждениями  и
увещаниями,  что  есть  одна  из  первейших  обязанностей  между   друзьями.
Существовали народы, у которых, согласно обычаю, дети убивали  своих  отцов,
равно как и такие, у которых, напротив, отцы убивали детей, как будто бы  те
и другие в чем-то мешали друг другу и жизнь одних зависела от гибели других.
Бывали также философы, питавшие презрение к  этим  естественным  узам,  как,
например, Аристипп; когда ему стали доказывать, что он должен  любить  своих
детей хотя бы уже потому, что они родились  от  него,  он  начал  плеваться,
говоря, что эти плевки тоже его порождение и что мы порождаем также  вшей  и
червей. А другой философ, которого Плутарх хотел примирить с братом, заявил:
"Я не придаю большого значения тому обстоятельству,  что  мы  оба  вышли  из
одного и того же отверстия". А между тем слово "брат" - поистине  прекрасное
слово, выражающее глубокую привязанность и любовь, и по этой причине я и  Ла
Боэси постоянно прибегали к нему, чтобы дать понятие о нашей дружбе. Но  эта
общность имущества, разделы его и то, что богатство  одного  есть  в  то  же
время бедность другого, все это до крайности  ослабляет  и  уродует  кровные
связи. Стремясь увеличить свое благосостояние, братья вынуждены  идти  одним
шагом и одною тропой, поэтому они волей-неволей часто сталкиваются и  мешают
друг другу. Кроме того, почему им должны  быть  обязательно  свойственны  то
соответствие  склонностей  и  душевное  сходство,  которые  только  одни   и
порождают истинную и совершенную дружбу? Отец  и  сын  по  свойствам  своего
характера могут быть весьма далеки друг от друга; то же и  братья.  Это  мой
сын, это мой отец, но вместе с тем это человек жестокий, злой или глупый.  И
затем, поскольку подобная  дружба  предписывается  нам  законом  или  узами,
налагаемыми природой, здесь гораздо меньше нашего выбора и свободной воли. А
между тем ничто не является в такой мере выражением  нашей  свободной  воли,
как привязанность и дружба. Это вовсе не означает, что  я  не  испытывал  на
себе всего того, что могут дать родственные чувства, поскольку  у  меня  был
лучший в мире отец, необычайно  снисходительный  вплоть  до  самой  глубокой
своей старости, да и вообще я происхожу из семьи, прославленной тем,  что  в
ней из рода в род передавалось образцовое согласие между братьями:

                             et ipse
     Notus in fratres animi paterni.

     {И сам я известен своим отеческим чувством к братьям [6] (лат.)}

     Никак нельзя сравнивать с дружбой или уподоблять ей любовь  к  женщине,
хотя такая любовь и возникает из нашего свободного выбора. Ее пламя,  охотно
признаюсь в этом, -

         neque enim est dea nescia nostri
     Quae dulcem curis miacet amaritiem,

     {Ведь и я знаком  богине,  которая  примешивает  сладостную  горесть  к
заботам любви [7] (лат.)}

     более неотступно, более жгуче и томительно. Но это - пламя безрассудное
и  летучее,  непостоянное  и  переменчивое,  это  -  лихорадочный  жар,   то
затухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном  уголке
нашей души. В дружбе же - теплота общая и всепроникающая,  умеренная,  сверх
того, ровная, теплота постоянная и устойчивая, сама приятность  и  ласка,  в
которой нет ничего резкого и  ранящего.  Больше  того,  любовь  -  неистовое
влечение к тому, что убегает от нас:

     Come segue la lepre il cacciatore
     Al freddo, al caldo, alla montagna, al lito;
     Ne piu l'estima poi che presa vede,
     Et sol dietro a chi fugge affretta il piede.

     {Так охотник преследует зайца в мороз и в жару, через горы и  долы;  он
горит желанием настигнуть зайца, лишь пока тот убегает от  него,  а  овладев
своей добычей, уже мало ценит ее (ит.)}

     Как только такая любовь переходит в дружбу, то есть в согласие желаний,
она чахнет и угасает. Наслаждение, сводясь к телесному  обладанию  и  потому
подверженное  пресыщению,  убивает  ее.  Дружба,  напротив,  становится  тем
желаннее, чем полнее мы наслаждаемся ею; она растет, питается и  усиливается
лишь  благодаря  тому  наслаждению,  которое  доставляет  нам,  и  так   как
наслаждение это - духовное, то душа, предаваясь ему, возвышается.  Наряду  с
этой совершенною дружбой и меня захватывали порой эти мимолетные  увлечения;
я не говорю о  том,  что  подвержен  им  был  и  мой  друг,  который  весьма
откровенно в этом признается в своих стихах. Таким образом, обе эти  страсти
были знакомы мне, отлично уживаясь между собой в моей душе, но  никогда  они
не были для меня соизмеримы: первая  величаво  и  горделиво  совершала  свой
подобный полету путь, поглядывая презрительно на вторую, копошившуюся где-то
внизу, вдалеке от нее.
     Что касается брака, то, - не говоря уж о том, что он является  сделкой,
которая бывает добровольной лишь в  тот  момент,  когда  ее  заключают  (ибо
длительность ее навязывается нам принудительно и не зависит от нашей  воли),
и, сверх того, сделкой, совершаемой обычно совсем в других целях,  -  в  нем
бывает еще тысяча посторонних обстоятельств, в которых  трудно  разобраться,
но которых вполне достаточно, чтобы оборвать нить и нарушить развитие живого
чувства. Между тем, в дружбе нет никаких иных расчетов и соображений,  кроме
нее самой. Добавим к этому, что, по правде говоря,  обычный  уровень  женщин
отнюдь не таков, чтобы они были способны поддерживать ту духовную близость и
единение,  которыми  питается  этот  возвышенный  союз;  да   и   душа   их,
по-видимому,  не  обладает  достаточной  стойкостью,  чтобы  не   тяготиться
стеснительностью столь прочной и длительной связи. И, конечно, если  бы  это
не составляло препятствий и если бы  мог  возникнуть  такой  добровольный  и
свободный союз,  в  котором  не  только  души  вкушали  бы  это  совершенное
наслаждение, но и тела тоже его разделяли, союз, которому человек  отдавался
бы безраздельно, то несомненно, что и дружба в нем  была  бы  еще  полнее  и
безусловнее. Но ни разу еще слабый пол не показал нам примера этого,  и,  по
единодушному мнению всех философских школ древности, женщин здесь приходится
исключить.
     Распущенность древних греков в любви, имеющая совсем  особый  характер,
при наших нынешних нравах справедливо  внушает  нам  отвращение.  Но,  кроме
того, эта любовь, согласно принятому у них  обычаю,  неизбежно  предполагала
такое неравенство в возрасте и такое различие в общественном положении между
любящими, что ни в  малой  мере  не  представляла  собой  того  совершенного
единения и соответствия, о которых мы здесь говорим: Quis est enim iste amor
amicitiae? Cur neque deformem adolescentem  quisquam  amat,  neque  formosum
senem? {Что же представляет собой эта влюбленность друзей? Почему  никто  не
полюбит безобразного юношу или красивого  старца?  [9]  (лат.)}  И  даже  то
изображение этой любви, которое дает  Академия  [10],  не  отнимает,  как  я
полагаю, у меня права сказать со своей стороны следующее: когда  сын  Венеры
поражает впервые  сердце  влюбленного  страстью  к  предмету  его  обожания,
пребывающему во цвете своей нежной юности, - по отношению  к  которой  греки
позволяли себе любые бесстыдные и пылкие домогательства, какие только  может
породить безудержное желание, - то эта страсть может иметь своим  основанием
исключительно внешнюю красоту, только обманчивый  образ  телесной  сущности.
Ибо о духе тут не могло быть и речи, поскольку он не  успел  еще  обнаружить
себя, поскольку он только еще  зарождается  и  не  достиг  той  поры,  когда
происходит его созревание.  Если  такой  страстью  воспламенялась  низменная
душа, то средствами, к которым она прибегала для достижения своей цели, были
богатство, подарки, обещание впоследствии  обеспечить  высокие  должности  и
прочие низменные  приманки,  которые  порицались  философами.  Если  же  она
западала в более  благородную  душу,  то  и  приемы  завлечения  были  более
благородными, а именно: наставления в  философии,  увещания  чтить  религию,
повиноваться законам, отдать  жизнь,  если  понадобится,  за  благо  родины,
беседы,   в   которых   приводились    образцы    доблести,    благоразумия,
справедливости; при этом любящий прилагал всяческие усилия,  дабы  увеличить
свою привлекательность добрым расположением и красотой своей души,  понимая,
что красота его тела увяла уже давно, и надеясь с помощью этого  умственного
общения установить более длительную и  прочную  связь  с  любимым.  И  когда
усилия после долгих старании увенчивались успехом (ибо, если от  любящего  и
не требовалось осторожности и осмотрительности в выражении  чувств,  то  эти
качества обязательно требовались от  любимого,  которому  надлежало  оценить
внутреннюю красоту, обычно неясную и трудно  различимую),  тогда  в  любимом
рождалось желание духовно зачать от духовной красоты любящего. Последнее для
него было главным, а плотское - случайным  и  второстепенным,  тогда  как  у
любящего все было наоборот. Именно по этой причине любимого древние философы
ставили выше, утверждая, что и боги  придерживаются  того  же.  По  этой  же
причине порицали они Эсхила, который, изображая любовь  Ахилла  к  Патроклу,
отвел роль любящего Ахиллу, хотя он  был  безбородым  юношей,  только-только
вступившим в пору своего цветения и к тому же  прекраснейшим  среди  греков.
Поскольку в том целом, которое представляет собой такое содружество, главная
и наиболее достойная сторона выполняет свое назначение и господствует,  оно,
по их словам, порождает плоды,  приносящие  огромную  пользу  как  отдельным
лицам, так и всему обществу; они говорят, что именно в этом заключалась сила
тех стран, где был принят этот обычай, что он был главным оплотом  равенства
и свободы и что свидетельством этого является  столь  благодетельная  любовь
Гармодия и  Аристогитона  [11].  Они  называют  ее  поэтому  божественной  и
священной. И лишь произвол тиранов и трусость народов могут, по  их  мнению,
противиться ей.  В  конце  концов,  все,  что  можно  сказать  в  оправдание
Академии, сводится лишь к  тому,  что  эта  любовь  заканчивалась  подлинной
дружбой, а это не так уже  далеко  от  определения  любви  стоиками:  Amorem
conatum esse amicitiae  faciendae  ex  pulchritudinis  specie  {Любовь  есть
стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой [12] (лат.)}.
Возвращаюсь к моему  предмету,  к  дружбе  более  естественной  и  не  столь
неравной. Omnino  amicitiae  corroboratis  iam  confirmatisque  ingeniis  et
aetatibus, iudicandae sunt {Любовь есть стремление добиться дружбы того, кто
привлекает своей красотой [12] (лат.)}.
     Вообще говоря, то, что мы называем обычно друзьями и  дружбой,  это  не
более, чем короткие и близкие знакомства, которые мы завязали  случайно  или
из соображений удобства и благодаря которым наши души вступают в общение.  В
той же дружбе, о которой я здесь говорю, они смешиваются и сливаются в нечто
до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто и
они сами больше не в состоянии отыскать их следы. Если бы у меня  настойчиво
требовали ответа, почему я любил моего друга, я  чувствую,  что  не  мог  бы
выразить этого иначе, чем сказав: "Потому, что это был он, и потому, что это
был я".
     Где-то, за пределами  доступного  моему  уму  и  того,  что  я  мог  бы
высказать по этому поводу, существует какая-то необъяснимая  и  неотвратимая
сила, устроившая этот союз между нами. Мы  искали  друг  друга  прежде,  чем
свиделись, и отзывы, которые мы  слышали  один  о  другом,  вызывали  в  нас
взаимное  влечение  большей  силы,  чем  это  можно  было  бы  объяснить  из
содержания самих отзывов. Полагаю, что таково было веление неба. Самые имена
наши сливались в объятиях. И  уже  при  первой  встрече,  которая  произошла
случайно на  большом  празднестве,  в  многолюдном  городском  обществе,  мы
почувствовали себя настолько очарованными друг другом, настолько  знакомыми,
настолько связанными между собой, что никогда с той поры  не  было  для  нас
ничего ближе, чем он - мне, а я  -  ему.  В  написанной  им  и  впоследствии
изданной превосходной латинской сатире он [14] оправдывает  и  объясняет  ту
необыкновенную быстроту, с какой мы установили взаимное  понимание,  которое
так скоро достигло своего совершенства. Возникнув  столь  поздно  и  имея  в
своем распоряжении столь краткий срок (мы оба были уже людьми  сложившимися,
причем он - старше на несколько лет [15]),  наше  чувство  не  могло  терять
времени и взять себе за образец ту размеренную и спокойную  дружбу,  которая
принимает столько предосторожностей и нуждается в длительном предваряющем ее
общении. Наша дружба не знала иных помыслов,  кроме  как  о  себе,  и  опору
искала только в себе. Тут была не одна какая-либо причина, не две,  не  три,
не четыре, не тысяча особых причин, но какая-то квинтэссенция или смесь всех
причин вместе взятых, которая захватила мою волю, заставила ее погрузиться в
его волю и раствориться в ней, точно так же, как она захватила  полностью  и
его волю, заставив ее погрузиться в мою  и  раствориться  в  ней  с  той  же
жадностью, с тем же пылом. Я говорю "раствориться", ибо в  нас  не  осталось
ничего, что было бы достоянием только одного или другого, ничего,  что  было
бы только его или только моим.
     Когда Лелий в присутствии римских консулов, подвергших  преследованиям,
после осуждения Тиберия Гракха, всех единомышленников последнего,  приступил
к допросу Гая Блоссия - а он был одним из ближайших его друзей -  и  спросил
его, на что он был бы готов ради Гракха, тот ответил: "На все". - "То  есть,
как это на все? - продолжал допрашивать Л