я  клочков  древней
мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоить
чужое добро - это, во-первых, бесчестно и низко,  ибо,  не  имея  ничего  за
душой, за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются  выдать
чужие ценности за свои, а во-вторых, - это  величайшая  глупость,  поскольку
они вынуждены  довольствоваться  добытым  с  помощью  плутовства  одобрением
невежественной  толпы,  роняя  себя  в  глазах   людей   сведущих,   которые
презрительно морщат нос при виде этой надерганной  отовсюду  мозаики,  тогда
как только их похвала и имеет значение. Что до меня, то нет ничего, чего  бы
я столь же мало желал. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того,
чтобы лучше выразить самого себя. Сказанное мною  не  относится  к  центонам
[6], публикуемым  в  качестве  таковых;  в  молодости  я  видел  между  ними
несколько  составленных  с  большим  искусством,  какова,  например,   одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не  говоря  уже  о  созданных  в  древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других  сочинениях;
таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей огромных  трудов
компиляции, названной им "Политика".
     Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мною
нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и  от
написанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так  как
живописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишь
мое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю  их
как то, во что я верю, а не как то, во что должно  верить.  Я  ставлю  своею
целью показать себя здесь лишь таким, каков  я  сегодня,  ибо  завтра,  быть
может, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести  во
мне перемену. Я не пользуюсь достаточным авторитетом,  чтобы  каждому  моему
слову верили, да и не стремлюсь к  этому,  ибо  сознаю,  что  слишком  дурно
обучен, чтобы учить других.
     Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой,  сказал  мне  однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои  мысли
о воспитании детей. Сударыня, если и я  впрямь  обладаю  хоть  какими-нибудь
познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее  применение,  как
принеся в дар тому человечку, который грозит в скором будущем совершить свой
торжественный выход на свет  божий  из  вас  (вы  слишком  доблестны,  чтобы
начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительное
участие в устройстве вашего брака, я имею известное право печься о величии и
процветании всего, что от него воспоследует; я  не  говорю  уж  о  том,  что
давнее мое пребывание в вашем распоряжении в  качестве  вашего  покорнейшего
слуги обязывает меня желать всею душой чести, всяческих благ и успеха всему,
что связано с вами. Но, говоря по правде, я ничего в названном выше предмете
не  разумею,  кроме  того,  пожалуй,  что  с  наибольшими  и   наиважнейшими
трудностями человеческое познание встречается именно в  том  разделе  науки,
который толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.
     Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, и
применение их не составляет. труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то,
что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этих
приемов и множество трудностей, необходимых,  чтобы  его  взрастить.  То  же
самое и с людьми: невелика хитрость посеять их; но  едва  они  появились  на
свет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот и
тревог, как же их вырастить и воспитать.
     Склонности  детей  в  раннем  возрасте  проявляются  так  слабо  и  так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить себе на
этот счет определенное суждение очень трудно.
     Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чего
непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются  их
природные склонности; люди же, быстро усваивающие привычки, чужие  мнения  и
законы, легко подвержены переменам и  к  тому  же  скрывают  свой  подлинный
облик. Трудно  поэтому  преобразовать  то,  что  вложено  в  человека  самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильного
пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей  в  том,  что
они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в этих затруднительных
обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому, чтобы направить  детей  в
сторону наилучшего и полезнейшего,  не  особенно  полагаясь  на  легковесные
предзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений  детской  души.
Даже Платон, на мой взгляд, придавал  им  в  своем  "Государстве"  чрезмерно
большое значение.
     Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие,  особенно
если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы.  Ибо,  поистине,  в
руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего  применения.  Она
неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей  доводится  предоставлять
свои средства для ведения войн  или  управления  народом,  для  того,  чтобы
поддерживать дружеское расположение чужеземного государя  и  его  подданных,
чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в философском споре  или  чтобы
выиграть тяжбу в  суде  или  прописать  коробочку  пилюль.  Итак,  сударыня,
полагая, что, воспитывая ваших детей, вы не забудете и об этой стороне дела,
ибо вы и сами вкусили сладость науки и  принадлежите  к  высокопросвященному
роду (ведь сохранились произведения графов де Фу а9, от которых происходит и
господин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль,  ваш
дядюшка, и ныне еще всякий  день  трудится  над  сочинением  новых,  которые
продлят на многие века память  об  этих  дарованиях  вашей  семьи),  я  хочу
сообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам;
вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.
     Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая, что
от его  выбора,  в  конечном  счете,  зависит,  насколько  удачным  окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я  не  стану
на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного.
Что же касается затронутого мною  предмета,  по  которому  я  беру  на  себя
смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он  верит  мне  ровно
настолько, насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка из
хорошей семьи обучают наукам, имея в  виду  воспитать  из  него  не  столько
ученого, сколько просвещенного человека, не  ради  заработка  (ибо  подобная
цель является низменной и недостойной милостей и  покровительства  муз  и  к
тому же предполагает искательство и зависимость от другого) и не  для  того,
чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже,
чтобы обогатил и украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая
ему наставника, вы отнеслись к этому с возможной тщательностью;  желательно,
чтобы это был человек скорее с ясной, чем  с  напичканной  науками  головой,
ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем  и  другим,  все  же
добрые нравы и ум предпочтительнее голой учености;  и  нужно  также,  чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.
     Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая  разнообразные  знания,  в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша  обязанность  состоит  лишь  в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель  вашего  сына
отказался от этого обычного приема и чтобы с самого  начала,  сообразуясь  с
душевными склонностями доверенного ему ребенка, предоставил ему  возможность
свободно проявлять эти склонности, предлагая  ему  изведать  вкус  различных
вещей, выбирать между ними и различать их  самостоятельно,  иногда  указывая
ему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать  дорогу  ему  самому.  Я  не
хочу, чтобы наставник один все решал и только один говорил; я хочу, чтобы он
слушал также своего питомца. Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли ;
сначала говорить учеников, а затем уже говорили сами.  Obest  plerumque  iis
qui  discere  volunt  auctoritas  eorum,  qui  docent.  {Желающим  научиться
чему-либо чаще всего препятствует авторитет тех кто учит [10] (лат.).}
     Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и  таким  образом  получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о  том,  насколько  ему
самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдая
здесь соразмерности, мы можем испортить  все  дело;  уменье  отыскать  такое
соответствие и разумно его соблюдать  -  одна  из  труднейших  задач,  какие
только я знаю. Способность снизойти до влечении  ребенка  и  руководить  ими
присуща лишь душе возвышенной  и  сильной.  Что  до  меня,  то  я  тверже  и
увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.
     Если  учителя,  как  это  обычно  у  нас  делается,  просвещают   своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и  требуя  от
них одинакового поведения,  хотя  способности  их  вовсе  не  одинаковы,  но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного, что
среди огромной толпы детей найдется  всего  два  или  три  ребенка,  которые
извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.
     Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока,
но смысл и самую суть его и  судит  о  пользе,  которую  он  принес,  не  по
показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либо
ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и  применит  ко  множеству
различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в  какой
мере  усвоил  это;  и  в  последовательности  своих  разъяснений  пусть   он
руководствуется примером Платона [11]. Если кто изрыгает пищу  в  том  самом
виде, в каком проглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи и
о несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того, что ему
надлежало сварить, значит он не выполнил своего дела.
     Наша душа совершает свои движения  под  чужим  воздействием,  следуя  и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того  приучили  к  помочам,
что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы  утратили  нашу  свободу  и
собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt. {Они никогда не выходят из-под
опеки [12] (лат.).} Я знавал  в  Пизе  одного  весьма  достойного  человека,
который настолько почитал  Аристотеля,  что  первейшим  его  правилом  было:
"Пробным камнем и основой всякого прочного мнения и всякой  истины  является
их согласие с учением Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета,  ибо
Аристотель все решительно  предусмотрел  и  все  высказал".  Это  положение,
истолкованное слишком широко и неправильно, подвергало  его  значительной  и
весьма долго угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.
     Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать  через  сито  все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь
на свой  авторитет  и  влияние;  пусть  принципы  Аристотеля  не  становятся
неизменными основами  его  преподавания,  равно  как  не  становятся  ими  и
принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем  отличаются
эти учения друг от друга; ученик же, если это  будет  ему  по  силам,  пусть
сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется  при  сомнении.
Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.

     Che non men che saper dubiar m'agarada

     {Сомнение доставляет  мне  не  меньшее  наслаждение,  чем  знание  [18]
(ит.).}

     Ибо, если он примет мнения  Ксенофонта  или  Платона,  поразмыслив  над
ними, они перестанут быть  их  собственностью,  но  сделаются  также  и  его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего  не
находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque se  vindicet.
{Над нами нет царя; пусть  же  каждый  сам  располагает  собой  [14](лат.).}
Главное - чтобы он знал то,  что  знает.  Нужно,  чтобы  он  проникся  духом
древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть  он  не  страшится
забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти  взгляды,  лишь  бы  он
сумел сделать их собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем,  и
они не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем  тех,  кто
высказал их впоследствии. То-то и то-то столь  же  находится  в  согласии  с
мнением Платона, сколько с моим, ибо мы  обнаруживаем  здесь  единомыслие  и
смотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с цветка  на  цветок  для  того,
чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют в  мед;  ведь  это  уже
больше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что  человек  заимствует  у
других, будет  преобразовано  и  переплавлено  им  самим,  чтобы  стать  его
собственным творением, то есть собственным его  суждением.  Его  воспитание,
его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.
     Пусть он таит про себя все, что взял  у  других,  и  предает  гласности
только то, что из него создал.  Грабители  и  стяжатели  выставляют  напоказ
выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужих
кошельков. Вы не видите подношений, полученных  от  просителей  каким-нибудь
членом парламента; вы видите только то, что у  него  обширные  связи  и  что
детей его окружает почет. Никто не  подсчитывает  своих  доходов  на  людях;
каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая нами  из  наших  занятий,
заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.
     Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все  слышит;  только
он умеет обратить решительно все на пользу себе, только он располагает  всем
по своему усмотрению, только он действительно деятелен - он господствует над
всем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно. Правда, мы  заставляем  его
быть угодливым и трусливым, дабы не  предоставить  ему  свободы  действовать
хоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же спрашивает  ученика  о  его  мнении
относительно риторики и грамматики, о том или ином  изречении  Цицерона?  Их
вколачивают в нашу память в совершенно готовом виде, как  некие  оракулы,  в
которых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть  еще  вовсе
не значит знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на  хранение.
А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь  на
хозяина, не заглядывая в книгу.  Ученость  чисто  книжного  происхождения  -
жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в  этом
я следую Платону, который говорит, что истинная философия -  это  твердость,
верность и добросовестность; прочие же знания и все, что направлено к другой
цели, - не более как румяна.
     Хотел бы я  поглядеть,  как  Палюэль  или  Помпеи  -  эти  превосходные
танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая  их
перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же  многие  наставники  хотят
образовать нам ум, не  будоража  его.  Можно  ли  научить  управлять  конем,
владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день  упражняться
в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям  и
искусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях,  ни  в  речах?  А
между тем, при воспитании в нас этих способностей  все,  что  представляется
нашим глазам, стоит  назидательной  книги;  проделка  пажа,  тупость  слуги,
застольная беседа - все это новая пища для нашего ума.
     В этом отношении особенно полезно общение с  другими  людьми,  а  также
поездки в чужие края, не для того,  разумеется,  чтобы,  следуя  обыкновению
нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения -  о
том, например, сколько шагов имеет  в  ширину  церковь  Санта-Мария  Ротонда
[16], или до чего роскошны  панталоны  синьоры  Ливии,  или,  подобно  иным,
насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее  и  шире  его  же
изображения на такой-то медали, но для того,  чтобы  вывезти  оттуда  знание
духа этих народов и их образа жизни, и для  того  также,  чтобы  отточить  и
отшлифовать свой ум  в  соприкосновении  с  умами  других.  Я  бы  советовал
посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и,  чтобы
одним ударом убить двух зайцев, именно к тем  из  наших  соседей,  чья  речь
наименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой язык  смолоду,
то потом уж никак ее не усвоить.
     Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком  у
родителей. Вложенная в последних самой природой любовь  внушает  даже  самым
разумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны  ни
наказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те  узнали  тяжелые
стороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться  с
тем,  что  их  дети  после  различных  упражнений  возвращаются  потными   и
перепачкавшимися, что они пьют,  как  придется,  -  то  теплое,  то  слишком
холодное; они не могут видеть их верхом на норовистом коне или фехтующими  с
рапирой в руке с сильным противником,  или  когда  они  впервые  берутся  за
аркебузу. Но ведь тут ничего не поделаешь: кто желает, чтобы его  сын  вырос
настоящим мужчиною, тот должен  понять,  что  молодежь  от  всего  этого  не
уберечь и что тут,  хочешь  не  хочешь,  а  нередко  приходится  поступаться
предписаниями медицины:

     Vitamque sub divo et trepidis agat
     In rebus.

     {Пусть он живет под открытым небом среди невзгод [17] (лат.).}

     Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и  его
тело. Наша душа слишком  перегружена  заботами,  если  у  нее  нет  должного
помощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как она несет его
за двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей душе  в  компании  со
столь нежным и чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет  ее
поддержки. И, читая различных авторов, я не раз замечал,  что  то,  что  они
выдают за величие духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствует
о толстой коже и крепких костях. Мне довелось  встречать  мужчин,  женщин  и
детей, настолько нечувствительных от природы, что удары палкою  значили  для
них меньше, чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не  только
не вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею  выносливостью
уподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежели
твердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться - это то же,  что  привычка
терпеливо переносить боль: labor callum  obducit  dolori.  {Труд  притупляет
боль  [18]  (лат.).}  Нужно  закалять  свое   тело   тяжелыми   и   суровыми
упражнениями, чтобы приучить его  стойко  переносить  боль  и  страдания  от
вывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и  пыток.  Ибо
надо быть готовым и к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяют
порой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе!  Кто  ниспровергает  законы,
тот грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что  и
авторитет  воспитателя,  который  для  ученика  должен  быть  непререкаемым,
страдает и расшатывается от  такого  вмешательства  родителей.  Кроме  того,
почтительность,   которою   окружает   ребенка   челядь,,   а   также    его
осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на  мой  взгляд,
немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.
     Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то  тут  я
нередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того,  чтобы  стремиться
узнать других, мы хло