распрощался с ними. Я покупаю и продаю их только
на вес. С бумагой я беседую, как с  первым  встречным.  Лишь  бы  говорилась
правда. Это важнее  всего.  Кому  не  отвратительно  вероломство,  раз  даже
Тиберий [2] отказался прибегнуть к нему, хоть  оно  и  могло  доставить  ему
великую выгоду? Ему дали знать из Германии,  что  если  он  пожелает,  то  с
помощью яда его избавят от Арминия [3] (из всех врагов, какие были у римлян,
он был самым могущественным; это он нанес войску Вара  [4]  столь  постыдное
поражение, и он один препятствовал  распространению  их  владычества  в  тех
краях). Тиберий ответил, что римский народ привык расправляться с врагами  в
открытую, с оружием в руках, а не  тайком,  прибегая  к  обману.  Он  отверг
полезное ради честного. Это был, скажут  мне,  лицемер.  Полагаю,  что  так:
среди людей его ремесла не диво. Но признание добродетели не  обесценивается
в устах ее ненавистника. Тем более, что оно вынуждено у него самой  истиной,
и если даже он отвергает его в своем сердце,  то  все  же  прикрывается  им,
чтобы приукрасить себя.
     Наше устройство - и общественное и личное  -  полно  несовершенств.  Но
ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность. И нет  во  вселенной
вещи,  которая  не  занимала  бы  подобающего  ей   места.   Наша   сущность
складывается из пагубных свойств: честолюбие, ревность, пресыщение, суеверие
и отчаяние обитают в нас, и  власть  над  нами  настолько  естественна,  что
подобие всего этого мы видим  и  в  животных:  к  ним  добавляется  и  столь
противоестественный порок, как жестокость, ибо, жалея  кого-нибудь,  мы  при
виде его страданий одновременно ощущаем в себе и некое мучительно-сладостное
щекотание злорадного удовольствия; его ощущают и дети;

               Suave mari magno, turbantibus aequora ventis,
               E terra  magnum  alterius spectare laborem;

     {Сладостно наблюдать с берега за бедствиями, претерпеваемыми другими  в
открытом море, где бушуют гонимые ветром волны [5] (лат.).}

     и кто бы истребил бы в человеке зачатки этих качеств, тот уничтожил  бы
основания, на которых зиждется наша  жизнь.  Так  и  во  всяком  государстве
существуют необходимые ему должности, не только презренные, но  и  порочные;
порокам в нем отводится свое место, и их используют для  придания  прочности
нашему объединению, как используют яды, чтобы  сохранить  наше  здоровье.  И
если  эти  должности  становятся  извинительными,  поскольку  они  нужны,  и
общественная необходимость побуждает забыть об  их  подлинной  сущности,  то
поручать их следует все же более  стойким  и  менее  щепетильным  гражданам,
готовым пожертвовать своей  честью  и  своей  совестью,  подобно  тем  мужам
древности, которые жертвовали для блага  отечества  своей  жизнью;  нам  же,
более слабым, подобает брать на себя и более легкие и  менее  опасные  роли.
Общее благо  требует,  чтобы  во  имя  его  шли  на  предательство,  ложь  и
беспощадное истребление: предоставим же эту долю  людям  более  послушным  и
более гибким.
     Конечно, меня часто  охватывала  досада,  когда  я  видел,  как  судьи,
стараясь вынудить у обвиняемого признание, морочили его ложными надеждами на
снисхождение   или   помилование,   прибегая   при   этом   к    бесстыдному
надувательству. И правосудие и Платон, поощрявший приемы этого рода,  немало
выиграли бы в моих глазах, предложи они способы,  которые  пришлись  бы  мне
более по  душе.  Злобой  и  коварством  своим  такое  правосудие,  по-моему,
подрывает себя не меньше, чем его подрывают другие. Не так давно я  ответил,
что едва ли мог бы предать государя ради простого смертного, ибо и  простого
смертного предать ради государя мне было бы крайне  прискорбно.  Мало  того,
что мне противно обманывать, - мне противно и тогда, когда  обманываются  во
мне. Я не хочу подавать к этому ни оснований, ни повода.
     В  немногих  случаях,  когда  мне  доводилось  в   крупных   и   мелких
разногласиях, разрывающих нас  ныне  на  части,  посредничать  между  нашими
государями [6], я всегда  старательно  избегал  надевать  на  себя  маску  и
вводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тот
держится возможно более скрытно и всячески притворяется,  что  исключительно
доброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю  мое  мнение  сразу,
без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и  новичок,
предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало со
мной до последнего времени, и  мне  настолько  везло  (а  ведь  удача  здесь
безусловно самое  главное),  что  мало  кто,  имея  сношения  с  враждебными
станами, вызывал  меньше  моего  подозрений  и  снискивал  столько  ласки  и
дружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное  впечатление
и с  первого  взгляда  внушает  доверие.  Непосредственность  и  правдивость
своевременны и уместны  в  любой  век,  каким  бы  он  ни  был.  К  тому  же
независимость  тех,  кто  действует  бескорыстно,  не  порождает  ни  особых
подозрений, ни ненависти; ведь они с полным  правом  могут  повторить  ответ
Гиперида [7] афинянам, жаловавшимся на резкость его речей: "Господа, незачем
обсуждать, стесняюсь ли я в выражениях, но следует выяснить,  говорю  ли  я,
преследуя свою пользу и извлекая для себя выгоду". Моя  независимость  легко
ограждала меня и от подозрений в притворстве; во-первых, я  всегда  проявляю
твердость и не стесняюсь  высказать  все  до  конца,  сколь  бы  дерзкими  и
обидными мои слова ни были, так что и за глаза я не мог бы высказать  ничего
худшего;  во-вторых,  независимость   моя   всегда   выступает   в   обличье
безыскусственности и простоты. Действуя,  я  не  добиваюсь  чего-либо  сверх
того, ради чего я действую; я не загадываю вперед и не строю  далеко  идущих
предположений; всякое действие преследует какую-то определенную цель, -  так
пусть же, если возможно, оно достигнет ее.
     Кроме того, меня не обуревает  ни  страстная  ненависть,  ни  страстная
любовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски  ни  нанесенным  ей
оскорблением,  ни  чувством  особой  признательности.  Что  касается   наших
государей, то я почитаю их лишь как подданный и гражданин, и мое  чувство  к
ним свободно от всякой корысти. За это я приношу себе великую благодарность.
Даже общему и правому делу я привержен не  более  чем  умеренно,  и  оно  не
порождает во мне особого пыла. Я не склонен к всепоглощающим и самозабвенным
привязанностям, а также к самопожертвованию: долг справедливости  отнюдь  не
требует от нас гнева и ненависти; это страсти, пригодные только для тех, кто
не  способен  придерживаться  своего  долга,  следуя  велениям  разума;  все
законные и праведные намерения по своей сущности справедливы и  умеренны,  в
противном случае они мятежны и незаконны. Это и позволяет мне ходить везде и
всюду с высоко поднятой головой, открытым лицом и открытым сердцем.
     Говоря по правде, - и я нисколько не боюсь в этом признаться, -  я,  не
смущаясь, поставил бы при нужде одну свечу архангелу Михаилу, а другую - его
дракону,  как  собиралась  сделать  одна   старая   женщина.   За   партией,
отстаивающей правое дело, я пойду хоть в огонь, но только в том случае, если
смогу. Пусть Монтень, если в этом будет необходимость, провалится вместе  со
всем остальным, но если в этом не будет необходимости и он уцелеет,  я  буду
бесконечно благодарен судьбе, и поскольку мой долг  вкладывает  мне  в  руку
веревку,  я  пользуюсь  ею,  помогая  Монтеню  выстоять.  Разве  Аттик  [8],
принадлежа к благонамеренной, но побежденной партии, не спасся при  всеобщем
крушении,  среди  стольких  потрясений  и  перемен  лишь   благодаря   своей
умеренности?
     Для частных лиц, каким он был, это легче, и в таком положении  можно  с
достаточным основанием отбросить честолюбивые помыслы и  не  вмешиваться  по
собственной воле не в свое дело. Но колебаться и  пребывать  в  нерешимости,
сохранять полнейшую безучастность и безразличие к смутам  и  междусобицам  в
твоем отечестве - нет, этого я не нахожу ни похвальным, ни честным.  Ea  non
media, sed nulla via est, velut eventum exspectantium quo fortunae  consilia
sua applicent {Это не средний путь, это - никакой путь и таков путь тех, кто
ожидает, к какому исходу судьба приведет их замыслы [9] (лат.).}.
     Такая вещь позволительна только по отношению к делам соседей: во  время
войны варваров с греками Гелон [10], тиран  сиракузский,  скрывая,  кому  он
сочувствует, держал наготове посольство с подарками, которому  повелел  быть
начеку и, установив, на чью  сторону  склоняется  счастье,  без  промедления
сойтись с победителем.  Поступать  так  же  по  отношению  к  собственным  и
домашним делам, к которым невозможно отнестись безучастно и о которых нельзя
не иметь суждения, было бы своего рода изменой. Но не вмешиваться в эти дела
человеку, не занимающему никакой должности и не взявшему на себя  поручений,
которые побуждали бы его действовать, я нахожу более извинительным (и все же
не прибегаю к этому извинению), чем в случае войн с чужеземцами, хотя в  них
по нашим законам  принимают  участие  только  желающие.  Однако  и  те,  кто
полностью отдается междусобицам, могут вести себя настолько благоразумно и с
такою умеренностью,  что  грозе  придется  пронестись  над  их  головой,  не
причинив им вреда. Не было ли  у  нас  оснований  предполагать  то  же  и  в
отношении покойного епископа Орлеанского, сьера де Морвилье  [11]?  И  среди
тех, кто доблестно занимается этим делом и ныне, я знаю людей, чье поведение
настолько безупречно и благородно, что они должны устоять на ногах, какие бы
бедствия и превратности ни обрушило на нас небо. Я считаю, что лишь  королям
пристало распаляться гневом на  королей,  и  потешаюсь  над  теми  умниками,
которые с готовностью устремляются в столь неравную борьбу; с  государем  не
затевают личной ссоры, когда открыто и смело идут  против  него  ради  своей
чести и в соответствии со своим долгом; если он не любит подобного человека,
он поступает лучше, он уважает его. И в особенности  отстаивание  законов  и
защита установившегося порядка содержит в себе нечто  такое,  что  побуждает
даже посягающих  на  него  в  своих  целях  извинять,  если  не  чтить,  его
защитников.
     Но не следует называть долгом - а мы это постоянно делаем -  внутреннюю
досаду и недовольство, порождаемые корыстью и  страстями  личного  свойства,
как нельзя называть смелостью предательское и злобное поведение. Такие  люди
зовут рвением свою склонность к злобе и насилию; не сознание правоты  своего
дела движет  ими,  а  корысть:  они  разжигают  войну  не  потому,  что  она
справедлива, но потому, что это - война.
     Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения  с  теми,  кто  враждует
между собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте  к  тому  и
другому  дружеское  расположение,  пусть  не  совсем  одинаковое,  ибо   оно
допускает различную меру, и уж во всяком случае достаточно сдержанное  и  не
влекущее вас в одну сторону так сильно, чтобы она могла располагать вами  по
своему усмотрению; и еще: довольствуйтесь скромною мерою их  благосклонности
и, оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку.
     Другой способ, а именно: предлагать всего себя  и  тому  и  другому,  -
столь же неразумен, сколь и бессовестен. Уверен ли  тот,  кому  вы  предаете
другого, равным образом благоволящего к вам, что вы  не  проделаете  в  свою
очередь того же самого с ним?  Он  считает  вас  дурным  человеком  и,  пока
слушает  ваши  речи,  использует  вас  в  своих  видах  и  с  помощью  вашей
бесчестности обделывает свои дела, ибо двуличные люди полезны тем,  что  они
могут дать, но надо стараться при этом, чтобы сами они  получили  как  можно
меньше.
     Я не говорю одному того, чего не мог бы в свое время  сказать  другому,
лишь слегка изменив ударение, и я сообщаю ему вещи либо несущественные, либо
общеизвестные, либо такие, которые могут пойти на пользу  обоим.  Нет  такой
выгоды, ради которой я позволил бы  себе  обманывать  их.  Доверенное  моему
молчанию я свято храню про себя, но на хранение  беру  лишь  самую  малость;
ведь беречь тайны государя, которые тебе  ни  к  чему,  докучное  и  тяжелое
бремя. Я охотно иду на то,  чтобы  они  доверяли  мне  только  немногое,  но
безоговорочно верили всему, что бы я им ни принес. Я всегда знал больше, чем
мне хотелось.
     Откровенная речь, подобно вину и  любви,  вызывает  в  ответ  такую  же
откровенность.
     Филиппид, по-моему, мудро ответил царю Лисимаху [12],  который  спросил
его: "Что из моего добра желал бы ты  получить?"  -  "Все,  что  тебе  будет
угодно, лишь бы то не были твои тайны". Я вижу, что всякий досадует, если от
него  утаивают  самую  сущность  дела,  которое  ему  поручено,  и  скрывают
какую-нибудь заднюю мысль. Что до  меня,  то  я  бываю  доволен,  когда  мне
сообщают не больше того, что поручают сделать, и вовсе не жажду,  чтобы  моя
осведомленность лишала меня права  говорить  и  затыкала  мне  рот.  Если  я
предназначен служить орудием обмана, пусть это будет, по крайней  мере,  без
моего ведома. Я не хочу, чтобы меня принимали за усердного и исполнительного
слугу, готового предать все и всех. Кто недостаточно верен себе самому, тому
простительно не соблюдать верности и своему господину.
     Но ведь именно государи-то и не довольствуются преданностью  наполовину
и  пренебрегают  услугами,  оказываемыми  в  определенных  границах   и   на
определенных условиях. Этой беде ничем не поможешь; я искренно объявляю  им,
до каких пределов я с ними, ибо я могу быть только рабом разума, да и то это
не всегда мне  удается.  Что  до  них  самих,  то  они  неправы,  требуя  от
свободного человека такого же подчинения и такой же покорности, как от того,
кого они создали и купили и  чья  судьба  теснейшим  и  неразрывным  образом
связана с их судьбой. Законы сняли с меня тягостную заботу: они сами избрали
для меня  партию  и  дали  мне  господина;  любая  другая  власть  и  прочие
обязательства не более чем относительны и должны отступить на  второй  план.
Само собой разумеется, что  если  чувства  увлекут  меня  в  противоположную
сторону, я вовсе не должен за ними последовать; воля и желания создают  себе
собственные  законы,  но  наши  поступки  должны  подчиняться   общественным
установлениям.
     Этот мой образ действия несколько  расходится  с  общепринятым;  он  не
может повести к далеко идущим последствиям и непригоден на длительный  срок:
даже сама невинность не сумела бы, живя среди нас, обойтись без  притворства
и вести дела, не прибегая ко лжи. Вот почему общественные обязанности мне не
по нраву; все, что требуется  от  меня  моим  положением,  я  неукоснительно
выполняю, стараясь делать это по возможности неприметнее. Еще в детстве меня
приневолили заниматься делами этого рода, и я  неплохо  справлялся  с  ними,
постаравшись, однако, избавиться от них как можно скорее. Впоследствии я  не
раз избегал браться за них, соглашаясь на это лишь  изредка,  и  никогда  не
стремился к ним, повернувшись спиной к честолюбию; и если я  повернул  спину
не совсем так, как гребцы, продвигающиеся к цели своего плаванья  задом,  то
все же я сделал это настолько, что не погряз  в  них,  хотя  обязан  этим  в
меньшей степени своей воле, чем благосклонной  судьбе.  Но  существуют  пути
служения  обществу,  менее  претящие  мне  и  более  соразмерные   с   моими
возможностями, и я знаю, что, если бы судьба в свое время  открыла  мне  эти
пути ко всеобщему уважению, я пренебрег бы доводами рассудка и последовал ее
зову.
     Те, кто вопреки моему мнению о себе имеют обыкновение утверждать, будто
то,   что   я   в   своей   натуре   называю   искренностью,   простотою   и
непосредственностью, на самом деле - ловкость и тонкая хитрость  и  что  мне
свойственны  скорее  благоразумие,  чем  доброта,  скорее  притворство,  чем
естественность, скорее умение удачно рассчитывать,  чем  удачливость,  -  не
столько бесчестят меня, сколько оказывают мне  честь.  Но  они,  разумеется,
считают меня чересчур уж хитрым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, я
охотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что  вся  их
мудрость  не  может  предложить  ни  одного  правила,  которое  научило   бы
воссоздавать  такую  же  естественную   походку   и   сохранять   такую   же
непринужденность и беспечную внешность - всегда одинаковую и невозмутимую  -
на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также,  что
все их старания и уловки не  сумеют  научить  их  тому  же.  Путь  истины  -
единственный, и он прост; путь заботящихся о своей выгоде или делах, которые
находятся  на  их  попечении,  -  раздвоен,  неровен,  случаен.  Я   нередко
сталкивался с поддельной, искусственной  непосредственностью,  силившейся  -
чаще всего безуспешно - выдать себя за настоящую. Уж  очень  напоминает  она
осла Эзоповой басни [13],  который,  подражая  собаке,  положил  от  полноты
чувств передние ноги на плечи своего хозяина,  но  в  то  время  как  собаку
вознаградили за это приветствие ласками, бедному ослу  досталось  в  награду
двойное количество палок. Id maxime quemque decet  quod  est  cuiusque  suum
maxime. {Всякому больше всего подобает то, что больше всего ему  свойственно
[14](лат.).} Я не пытаюсь отказывать обману в его правах - это  означало  бы
плохо понимать жизнь: я знаю, что он часто приносил пользу и что большинство
дел человеческих существует за его счет и держится на  нем.  Бывают  пороки,
почитаемые законными; бывают хорошие или извинительные поступки, которые тем
не менее незаконны.
     Правосудие как таковое, естественное и всеобщее,  покоится  на  других,
более   благородных   основах,   чем   правосудие   частное,   национальное,
приспособленное  к   потребностям   государственной   власти:   Veri   iuris
germanaeque iustitiae solidam et expressam effigiem nullam tenemus; umbra et
imaginibus utimur  {Мы  не  обладаем  твердым  и  четким  представлением  об
истинном праве и подлинном правосудии; мы довольствуемся тенью и  призраками
[15] (лат.).}, - так что  мудрец  Дандамис,  выслушав  прочитанные  при  нем
жизнеописания Сократа, Пифагора и Диогена [16], счел их людьми  великими  во
всех  отношениях,  но  порабощенными  своим  чрезмерным  преклонением  перед
законами; одобряя  законы  и  следуя  им,  истинная  добродетель  утрачивает
немалую долю своей изначальной твердости и неколебимости,  и  много  дурного
творится  не  только  с  их  разрешения,  но   и   по   их   настоянию.   Ех
senatusconsultis   plebisquescitis   scelera   exercentur   {На    основании
постановлений сената и решений народа творятся преступления [17] (лат.).}. Я
следую общепринятому между  людьми  языку,  а  он  проводит  различие  между
полезным и честным, называя иные естественные поступки, не только  полезные,
но и насущно необходимые, грязными и бесчестными.
     Но остановимся на  одном  примере  предательства.  Два  претендента  на
фракийское царство затеяли спор о своих правах на него. Император помешал им
прибегнуть к оружию. Тогда один из них, делая вид, будто  жаждет  дружеского
соглашения с соперником, которое может быть достигнуто при личном  свидании,
пригласил его к себе на пир и, когда тот прибыл к нему, повелел схватить его
и убить. Справедливость  требовала  от  римлян,  чтобы  они  покарали  столь
гнусное злодеяние, но  сделать  это  обычным  путем  им  мешали  препятствия
всякого рода, и так как тут нельзя было обойтись без войны и без риска,  они
не побрезговали предательством.  Ради  полезного  они  пошли  на  нечестное.
Подходящим человеком для этого оказался некий  Помпоний  Флакк;  прикрываясь
лживыми речами и уверениями, он завлек преступника в расставленные ему силки
и, вместо обещанного почета и милостей, заковал его в цепи и отослал  в