на   эти   длинные,   ненужные
подготовительные разговоры. Мое невежество послужит мне  извинением  в  том,
что я ничего не понимаю в красоте его языка.
     Я вообще отдаю предпочтение книгам, которые используют достижения наук,
а не тем, которые созидают сами эти науки.
     Писания Плутарха и Сенеки, а также  Плиния  и  им  подобных  отнюдь  не
пестрят этими "Нос age!"; они хотят иметь дело с людьми, которые  сами  себя
предупредили, а в тех случаях, когда в них содержится такое "Нос age!",  оно
относится к существу дела и имеет особое оправдание.
     Я охотно читаю также "Письма  к  Аттику"  Цицерона  [14]  и  не  только
потому, что они содержат обширные сведения о делах и событиях  его  времени,
но гораздо  более  потому,  что  в  них  раскрываются  частные  дела  самого
Цицерона. А я обладаю - как я указывал уже в другом месте [15]- особого рода
любопытством: я стремлюсь узнать душу и сокровенные мысли моих  авторов.  По
тем писаниям, которые  они  отдают  на  суд  света,  следует  судить  об  их
дарованиях, но не о них самих и их нравах. Тысячи раз сожалел я о  том,  что
до нас не дошла книга Брута о добродетели [16]: ведь  так  интересно  узнать
теорию тех, кто силен в практике. Но поскольку одно дело проповедь, а другое
- проповедник, то мне столь же приятно познакомиться с  Брутом  по  рассказу
Плутарха, как и по его  собственной  книге.  Я  скорее  предпочел  бы  знать
доподлинно разговоры, которые он вел в своей палатке с кем-нибудь из частных
лиц накануне сражения, чем речь, которую он держал перед армией на следующий
день после него, и я больше хотел бы знать, что он делал в своем кабинете  и
в своей спальне, чем то, что он делал на площади и в сенате.
     Что касается Цицерона,  то  я  держусь  того  распространенного  о  нем
мнения, что, кроме учености, в нем не было ничего особенно  выдающегося;  он
был добрым и  благонравным  гражданином,  какими  часто  бывают  толстяки  и
говоруны, - каков он и был в действительности, - но что касается  внутренней
слабости и честолюбивого  тщеславия,  то,  по  правде  признаться,  этим  он
обладал в избытке. Я не знаю, чем можно извинить то, что он считал возможным
опубликовать свои стихи. Нет большой беды в том, чтобы писать плохие  стихи,
но то, что  он  не  понимал,  насколько  они  недостойны  славы  его  имени,
свидетельствует о недостатке ума. Что касается его красноречия, то  оно  вне
всякого сравнения; я думаю, что  никто  никогда  в  этом  отношении  ему  не
уподобится. Когда Цицерон Младший [17], походивший  на  своего  отца  только
тем, что носил то же имя, служил в Азии, однажды к нему, среди многих других
гостей, затесался Цестий [18], сидевший у самого края стола, как это  бывает
на открытых пирах вельмож. Цицерон спросил, кто это, у одного из своих слуг,
который сообщил ему, что это Цестий. Но когда  Цицерон,  который  занят  был
другим и забыл, что ему ответили, еще два или три раза переспросил  об  этом
слугу, тот, чтобы избавиться от необходимости повторять ему по нескольку раз
одно и то "же и желая указать какую-нибудь примету, сказал: "Это  тот  самый
Цестий, о котором вам говорили, что он не очень-то ценит красноречие  вашего
отца по сравнению со своим собственным". Уязвленный этим,  Цицерон  приказал
схватить несчастного Цестия и выпороть его в своем присутствии.  Вот  пример
поистине неучтивого хозяина. Однако даже среди тех, кто в числе прочих вещей
ценил несравненное цицероновское красноречие, были люди,  отмечавшие  в  нем
недостатки; так, например, друг Цицерона великий Брут [19] говорил, что  это
было "волочащееся и спотыкающееся" красноречие, fractam et elumbem. Ораторы,
близкие к нему по времени, переняли у него манеру  делать  длинную  паузу  в
конце отрывка и употреблять слова "esse videatur" {Надо полагать (лат.  ).},
которыми он так часто пользовался. Что касается меня, то я предпочитаю более
короткие фразы  с  ямбической  каденцией.  Иногда  он  примешивает  и  резче
звучащие фразы, хотя  и  редко.  Я  обратил  внимание  на  то,  как  звучит,
например, следующее место: "Ego vero mе minus diu senem  esse  mallem,  quam
esse senem, antequam essem" {Я предпочитаю лучше недолго быть старым, нежели
состариться до наступления старости [20] (лат. ).}.
     Историки  составляют  мое  излюбленное  чтение  [21],  занимательное  и
легкое; тем более, что человек вообще,  к  познанию  которого  я  стремлюсь,
выступает в их писаниях в более ярком и более цельном освещении, чем где  бы
то ни было; мы видим разнообразие и действительность его внутренних  свойств
как в целом,  так  и  в  подробностях,  многообразие  средств,  которыми  он
пользуется, и бедствий, которые ему  угрожают.  Больше  всего  мне  по  душе
авторы жизнеописаний: их прельщает не само событие,  а  его  подоплека,  они
задерживаются на том, что происходит внутри, а не на  том,  что  совершается
снаружи. Вот почему Плутарх - историк во всех отношениях в моем  вкусе.  Мне
очень жаль, что у нас нет десятка Диогенов Лаэрциев [22]  или  нет  хотя  бы
одного более пространного и объемистого.  Ибо  меня  не  в  меньшей  степени
интересует судьба и жизнь этих  великих  наставников  человечества,  чем  их
различные учения и взгляды.
     В области истории следует  знакомиться  со  всякого  рода  авторами,  и
старыми и  новыми,  и  французскими  и  иноземными,  чтобы  изучать  вещи  в
различном освещении, которое каждый  из  них  дает.  Но  особенно  достойным
изучения представляется мне Цезарь и не только ради знакомства  с  историей,
но и ради него самого, настолько он превосходит всех  других  авторов,  хотя
Саллюстий [23] относится к тому  же  числу.  Признаюсь,  я  читаю  Цезаря  с
несколько  большим  благоговением  и  подчинением,   чем   обычно   читаются
человеческие произведения; иногда сквозь его действия я вижу  его  самого  и
постигаю тайну его величия; иногда я  восхищаюсь  чистотой  и  неподражаемой
легкостью его слога, в чем он не только  превзошел,  как  признает  Цицерон,
всех историков, но и самого Цицерона  [24].  С  большой  искренностью  судит
Цезарь о своих врагах, и я думаю, что кроме прикрас, которыми  он  старается
прикрыть неправое свое дело и свое пагубное честолюбие, его можно  упрекнуть
только в том, что он слишком скупо говорит о себе.
     Ведь все эти великие дела не могли быть им выполнены без  большей  доли
его участия, чем он изображает.
     Я  люблю  историков  либо  весьма  простодушных,  либо  проницательных.
Простодушные историки, которые не вносят в освещение событий ничего  своего,
а заняты лишь тем, чтобы тщательно собрать все дошедшие до  них  сведения  и
добросовестно записать все события без всякого отбора, всецело предоставляют
познание истины нам  самим.  Таков,  например,  в  числе  прочих,  добрейший
Фруассар  [25],  который  подходит  к  своему  делу  с   такой   откровенной
наивностью, что, совершив ошибку, отнюдь не боится ее признать  и  исправить
там, где ее заметил; он приводит подряд самые разнообразные слухи об одном и
том же событии или противоречивые  объяснения,  которые  до  него  доходили.
История Фруассара - это сырой  и  необработанный  материал,  который  всякий
может  использовать  по-своему,  в  меру  своего  понимания.  Проницательные
историки умеют отобрать то,  что  достойно  быть  отмеченным;  они  способны
выбрать из двух известий более правдоподобное;  кроме  того,  они  объясняют
решения  государей   их   характером   и   положением   и   приписывают   им
соответствующие речи. Они правы, ставя своей задачей склонять  нас  к  своим
взглядам,  но,  разумеется,  на  это  способны  лишь   немногие.   Историки,
занимающие  промежуточную   позицию   (а   это   наиболее   распространенная
разновидность их),  все  портят:  они  стремятся  разжевать  нам  отрывочные
данные, они присваивают себе право судить и, следовательно,  направлять  ход
истории по своему усмотрению [26], ибо, если суждение историка однобоко,  то
он  не  может  предохранить  свое  повествование  от  извращения  в  том  же
направлении.
     Такого  рода  историки  занимаются  отбором  фактов,   достойных   быть
отмеченными, и часто скрывают от нас то или иное слово или частное действие,
которые могли бы объяснить нам значительно больше; они  опускают,  как  вещи
невероятные, то, чего не понимают, а иногда опускают  кое-что,  может  быть,
просто потому,  что  не  умеют  выразить  этого  на  хорошем  латинском  или
французском  языке.  Пусть  они  смело  выставляют   напоказ   свое   слабое
красноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно суждения,  но
пусть оставят и нам возможность судить после  них,  пусть  они  не  искажают
своими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него не
изымают, а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.
     Большей частью, в  особенности  в  наше  время,  в  качестве  историков
выбираются люди из простонародья  единственно  на  том  основании,  что  они
хорошо владеют пером, как если бы мы стремились научиться у них  грамматике!
А они, заботясь лишь об этой стороне дела, по-своему  правы,  поскольку  они
продают только свое умение  болтать  и  им  платят  деньги  именно  за  это.
Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят набор  всяких  слухов,
собранных  ими  на  городских  перекрестках.  Единственно  доброкачественные
исторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти  дела,
либо причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых  выпало  по
крайней  мере  вести  другие  подобного  же  рода  дела.  Таковы  почти  все
исторические сочинения, написанные греческими и римскими авторами. И так как
о тех же делах писали многие очевидцы (как водилось в те  времена,  когда  и
знания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то если у них  и
встретится какая-нибудь  ошибка,  она  должна  быть  очень  незначительна  и
относиться к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего  можно  ждать  от
врача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы  государей?
Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны  были
в своих писаниях римские авторы. Азиний  Поллион  [27]  обнаружил  кое-какие
неточности даже в исторических работах самого  Цезаря;  Цезарь  допустил  их
либо потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило  во
всех частях его армии, и полагался на отдельных  людей,  нередко  сообщавших
ему недостаточно проверенные факты, либо потому,  что  его  приближенные  не
вполне точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие.  На
этом примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление  истины,  раз
при описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, кто
им руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надо
сопоставить - как это делается  при  судебном  разбирательстве  -  показания
свидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших подробностей  в
каждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей собственной  истории
весьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе, что и я.
     Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне,  что
мне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и  неизвестные  мне
книги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил  своими
замечаниями, я с недавнего времени завел  себе  привычку  отмечать  в  конце
всякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу  прочитывать  только  один
раз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое  я
о ней вынес, чтобы иметь возможность на  основании  этого  по  крайней  мере
припомнить общее представление, которое я составил  себе  о  данном  авторе,
читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.
     Вот что я записал около  десяти  лет  тому  назад  на  моем  экземпляре
Гвиччардини [28] (ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я  всегда
говорю с ним на  моем  языке):  "Вот  добросовестный  историк,  у  которого,
по-моему, с большей точностью, чем у  кого  бы  то  ни  было,  можно  узнать
истинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сам
принимал участие и состоял в высоких чинах. Совершенно непохоже на то, чтобы
он из ненависти, лести или честолюбия искажал факты: об этом свидетельствуют
его независимые суждения о сильных мира сего, и в частности о  тех,  которые
выдвигали и назначали его на высокие посты, как например о папе Клименте VII
[29]. Что касается той его особенности, которую он как будто  желал  вменить
себе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей,  то  среди  них
есть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясь
ничего не  упустить  и  имея  дело  с  таким  обширным  и  почти  необъятным
материалом, он становится многословным и  несколько  болтливым  на  школьный
манер. Я обратил также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о каких
бы действиях и замыслах он  ни  судил,  он  никогда  не  выводит  их  ни  из
добродетели, ни из благочестия и совести - как если бы этих вещей  вовсе  не
существовало - и объясняет все  поступки,  какими  бы  совершенными  они  ни
казались  сами  по  себе,  либо   какой-нибудь   выгодой,   либо   порочными
побуждениями.  Однако  нельзя  себе  представить,  чтобы  среди   всех   тех
бесчисленных действий,  о  которых  он  судит,  не  было  хоть  каких-нибудь
продиктованных разумом. Никакое разложение не может охватить настолько  всех
без исключения  людей,  чтобы  не  осталось  ни  одного  не  затронутого  им
человека; это вызывает у меня  опасение,  нет  ли  у  Гвиччардини  какого-то
порока в этом его пристрастии и не судит ли он о других по себе".
     В моем Филиппе де Коммине [30] записано следующее: "Вы найдете  у  него
изящный и приятный  стиль,  отличающийся  простотой  и  непосредственностью;
неприкрашенное   повествование,    сквозь    которое    явно    просвечивает
добросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, и
от зависти и пристрастия, когда он  говорит  о  других;  его  рассуждения  и
увещания  проникнуты  скорее  искренностью  и  добрыми   побуждениями,   чем
каким-нибудь выдающимся  талантом;  и  на  всем  изложении  лежит  отпечаток
авторитетности  и  значительности,  свидетельствующих  о  высоком  положении
автора и его опыте в ведении больших дел".
     В мемуарах братьев Дю Белле [31]  я  записал:  "Всегда  приятно  читать
изложение событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя  не
признать, что обоим авторам  мемуаров  очень  недостает  той  искренности  и
независимости в суждениях, присущих старым авторам подобного рода  мемуаров,
как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика Святого [32], или приближенному
Карла Великого, Эгингарду [33], или же Филиппу де Коммину, если взять автора
более близкого по времени. Мемуары Дю Белле  -  это  не  история,  а  скорее
апология Франциска I, направленная против Карла V [34]. Я не хочу допустить,
что они исказили самый смысл событий, но они весьма искусны  в  том,  чтобы,
нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу пользу и  скрывать  все
щекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например, ни одним словом
не упомянуты отступления Монморанси [35] и  Бриона  [36],  отсутствует  даже
самое имя госпожи д'Этамп [37]. Можно  умалчивать  о  тайных  делах,  но  не
говорить о том, что всем известно, и о  вещах,  которые  повлекли  за  собой
последствия большой государственной важности, - непростительный  недостаток.
Словом, чтобы составить себе полное представление о Франциске I и о событиях
его  времени,  следует,  по-моему,  обратиться   к   какому-нибудь   другому
источнику; мемуары же братьев Дю  Белле  могут  быть  полезны  вот  в  каком
отношении: в них можно найти любопытное  описание  тех  сражений  и  военных
походов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о  некоторых
речах и частных поступках современных им государей и,  наконец,  известия  о
сношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [38]; в них  содержится
множество  сведений,  заслуживающих  известности,  и  некоторые  незаурядные
суждения".


       Глава XI

        О ЖЕСТОКОСТИ

     Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более  благородное,  чем
проявляющаяся  в  нас  склонность   к   добру.   Люди   по   природе   своей
добропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,
как  люди  добродетельные.  Но  добродетель  есть  нечто  большее  и   более
действенное, чем  способность  тихо  и  мирно,  в  силу  счастливого  нрава,
подчиняться  велениям   разума.   Тот,   кто   по   природной   кротости   и
обходительности простил бы нанесенные ему обиды,  поступил  бы  прекрасно  и
заслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бы
вооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую  жажду  мести  и
выйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил  бы
хорошо, второй же - добродетельно; первый  поступок  можно  назвать  добрым,
второй  -  добродетельным,  ибо  мне  кажется,   что   понятие   добродетели
преполагает трудность и борьбу и что добродетель не может  существовать  без
противодействия. Ведь не  случайно  мы  называем  бога  добрым,  всемогущим,
благим и справедливым, но мы не называем его  добродетельным,  ибо  все  его
действия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы -  и
не только стоики, но и эпикурейцы - близки к такому пониманию добродетели. Я
объединяю тех и других [1]  вопреки  общераспространенному  мнению,  которое
ложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем  тому,  кто
упрекал его в том, что многие переходят  из  его  школы  к  эпикурейцам,  но
никогда от эпикурейцев к стоикам. "Согласен!  -  ответил  Аркесилай  [2].  -
Многие петухи превращаются в каплунов,  но  каплуны  никогда  не  становятся
петухами".  И  действительно,  по  части  твердости  взглядов  и   строгости
наставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении  их
добросовестными и не подражать тем  спорщикам,  которые,  стремясь  одержать
легкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не  думал,
и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая  в
его фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы  (равно  как  и  его
дела, как им хорошо известно) на  самом  деле  имели.  Недаром  некий  стоик
заявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине - в числе  прочих,
- что эпикурейцы идут слишком  возвышенным,  недоступным  путем  et  il  qui
filhdonoi 
 vocantur, sunt jilokaloi omnesque virtutes et colunt  et  retinent
{И те, которых вы называете любителями наслаждений, на самом  деле  являются
любителями прекрасного и честного, и они чтут и блюдут все  добродетели  [3]
(лат. ).}. Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы  считали,
что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной к
добродетели,  что  недостаточно  быть  способным  высказывать   суждения   и
принимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,
но что необходимо,  кроме  того,  самому  искать  случаев  применить  их  на
практике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними  бороться
и сохранять душу в боевой готовности: multum sibi  adicit  virtus  lacessita
{Добродетель возрастает, если ее подвергают испытаниям [4]  (лат.  ).}.  Вот
одна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей школе  [5],
отказаться от богатства, которое судьба послала ему в  руки  самым  законным
путем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с б