внимания на ваши. А третий, сознавая свою  слабость,  всего  боится,
все отвергает, с самого начала путает слова и мысли или же в  разгаре  спора
вдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрение от  досады
на свое невежество либо из глупой ложной скромности уклоняясь от возражений.
Одному важно только наносить удары и все равно, что при  этом  он  открывает
свои слабые места. Другой считает каждое свое  слово,  и  они  заменяют  ему
доводы. Один действует только силой своего голоса и  легких.  Другой  делает
выводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам  уши
пустословием всяческих предисловий и отступлений  в  сторону.  Тот  вооружен
лишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы  рассориться
и тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягаться
умом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью  доводов,  зато
он забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов  и  донимает  формулами
своего ораторского искусства.
     Кто же,  видя,  какое  употребление  мы  делаем  из  наук,  этих  nihil
sanantibus litteris {Ничего не исцеляющих наук [7] (лат.).}, не усомнится  в
них и в том, что они могут принести какую-нибудь пользу в жизни? Кого логика
научила разумению? Где все ее прекрасные посулы? Nec ad melius vivendum  nec
ad  commodius  disserendum  {Ни  лучше  жить,  ни  толковее  рассуждать  [8]
(лат.).}. Разве рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньше
вздора, чем ученые на своих публичных диспутах? Я предпочел  бы,  чтобы  мой
сын  учился  говорить  в  каких-нибудь  кабачках,  чем  в  этих  школах  для
говорения. Наймите магистра свободных искусств, побеседуйте с ним. Пусть  бы
он дал нам почувствовать весь блеск своего искусства, пусть бы  он  восхитил
женщин и жалких невежд вроде нас основательностью своих доводов  и  стройной
логичностью рассуждений, пусть бы он покорил  нас,  убедил,  как  ему  будет
угодно! Для чего человеку, обладающему такими преимуществами как в  предмете
своей науки, так и в умении  рассуждать,  пользоваться  в  словесной  распре
оскорблениями,  нескромными,  гневными  выпадами?  Сбрось  он  с  себя  свою
ермолку, мантию, свою латинскую ученость, не  забивай  он  вам  слух  самыми
чистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы найдете, что он не лучше
любого из нас грешных, а пожалуй и хуже. Мне кажется, что с их витиеватыми и
путаными речами, которыми они нас морочат, обстоит так же, как с  искусством
фокусников; их ловкость действует на  наши  ощущения,  завладевает  ими,  но
убедить нас ни в чем не может; кроме этого фиглярства, все  у  них  пошло  и
жалко. Учености у них больше, а глупости ничуть не меньше.
     Я люблю и почитаю науку, равно как и  тех,  кто  ею  владеет.  И  когда
наукой пользуются, как должно, это самое благородное и великое из достижений
рода человеческого. Но в тех (а таких бесчисленное множество), для кого  она
- главный источник самодовольства и уверенности в собственном значении,  чьи
познания основаны  лишь  на  хорошей  памяти  (sub  aliena  umbra  latentes)
{Скрывающиеся в чужой тени [9] (лат.).}, кто все черпает только из  книг,  в
тех, осмелюсь сказать, я ненавижу ученость даже несколько больше, чем полное
невежество. В нашей стране и в наше время ученость может быть  полезной  для
кармана, но душе она редко что-либо  дает.  Для  слабой  души  она  является
тяжелым  и  труднопереваримым  материалом,  отягощает  и  губит   ее.   Души
возвышенные она еще больше очищает, просветляя и утончая их до того,  что  в
них уже как бы ничего не остается. Ученость как таковая сама по  себе,  есть
нечто безразличное. Для благородной души она может  быть  добавлением  очень
полезным, для какой-нибудь иной - вредоносным и  пагубным.  Вернее  было  бы
сказать, что она вещь драгоценная для того, кто умеет ею пользоваться, но за
нее надо платить настоящую цену: в  одной  руке  это  скипетр,  в  другой  -
побрякушка. Но пойдем дальше.
     Какой еще можно желать победы, когда вы убедили противника, что ему нет
смысла продолжать с вами борьбу? Если побеждает  то  положение,  которое  вы
защищали, в выигрыше истина. Если  побеждает  ясность  и  стройность  вашего
рассуждения, в выигрыше вы сами. Мне сдается, что  у  Платона  и  Ксенофонта
Сократ ведет спор скорее ради пользы  своих  противников,  чем  ради  самого
предмета спора, скорее ради того, чтобы Эвридем и Протагор  [10]  прониклись
сознанием своего собственного ничтожества, чем порочности своего учения.  Он
обращается с предметом так,  словно  ставит  себе  более  важную  цель,  чем
истолкование такового, то есть стремится просветить умы тех, с кем  беседует
и кого учит. Во время охоты ловкость и  целесообразность  наших  действий  и
является в сущности той дичью, за которой мы охотимся: если мы  ведем  охоту
плохо, неумело - для нас нет извинения. А уж  поймаем  ли  мы  дичь  или  не
поймаем - дело совсем другое. Ибо мы рождены для поисков  истины.  Обладание
же ею дано лишь более высокому и мощному духу. Истина вовсе не  скрыта,  как
это утверждал Демокрит [11], в глубочайших безднах, - вернее будет  считать,
что она царит высоко над нами и владеет ею мысль божества. Мир наш -  только
школа, где мы учимся познавать. Самое  важное  не  взять  приз,  а  проявить
больше всего искусства в состязании. Тот,  кто  вещает  истину,  может  быть
таким же дураком, как и тот, кто городит вздор: ибо дело у нас не столько  в
том, что именно сказано, сколько в том, как сказано. Я склонен уделять форме
не меньше внимания, чем сути, защитнику дела не меньше, чем самому делу, как
считал нужным Алкивиад.
     Мне  всегда  доставляет  удовольствие  читать  произведения   различных
писателей, не заботясь о том, много ли они знают:  меня  занимает  не  самый
предмет их, а то, как они его трактуют. Точно так  же  стараюсь  я  завязать
знакомство с тем или иным из прославленных умов не для того, чтобы  он  меня
учил, но для того, чтобы узнать его самого.
     Любой человек может сказать нечто, соответствующее истине, но  выразить
это красиво, разумно, немногословно смогут не столь уж  многие.  Вот  почему
меня раздражает не сказанное неверно по незнанию,  а  неумение  сказать  это
хорошо. Я прервал многие полезные для меня связи из-за того, что те, с кем я
был связан, проявляли полную неспособность к беседе. Даже раз  в  год  я  не
выскажу возмущения ошибками тех, кто от меня зависит,  но  ежедневно  у  нас
происходит стычки из-за глупости и упрямства, которые они проявляют в  своих
тупых, ослиных объяснениях, извинениях и оправданиях. Они не понимают, что и
почему им говоришь, и точно так же отвечают, доводя меня прямо до  отчаяния.
Самый для меня болезненный удар по голове - тот, который мне наносит  другая
голова, я  готов  скорее  примириться  с  пороками  моих  людей,  чем  с  их
нахальством, докучностью и глупостью. Пусть уж лучше они меньше делают, лишь
бы проявили способность что-то делать. Живешь в надежде пробудить их  добрую
волю, но от чурбана не на что надеяться и нечего ждать.
     Но что если я считаю вещи не тем, чем они на самом деле  являются?  Это
вполне возможно. И потому  я  готов  осудить  свое  нетерпение  и  сразу  же
сказать, что оно так же порочно в правом, как и в неправом; кто  не  выносит
несвойственных самому себе повадок, тот не в меру  раздражителен.  И,  кроме
того, сказать по правде, нет глупости больше, назойливее и  диковиннее,  чем
возмущаться и оскорбляться глупостями, творящимися вокруг. Ибо эта  глупость
обращается против нас же. И у некоего философа  древности  никогда  не  было
недостатка в поводах для слез, коль скоро он приглядывался бы к самому себе.
Мисон, один из семи мудрецов, во многом сходный с Тимоном и  Демокритом,  на
вопрос, над чем это он смеется, сидя в одиночестве, ответил: "Да как раз над
тем, что смеюсь про себя" [12].
     Сколько глупостей, что ни день, говорю  я  сам  в  ответ  на  другие  и
насколько же этих глупостей больше по мнению других! Если из-за этого я  сам
себе кусаю губы, что же делают другие? Одним словом, надо жить  среди  живых
людей и не заботиться о том, а тем паче не вмешиваться в то, как вода  течет
под мостом. И правда, почему  мы  без  всякого  раздражения  видим  человека
кривобокого, косолапого - и не можем не  прийти  в  ярость,  встретившись  с
человеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного гнева -
не столько провинность, сколько сам судья. Будем  всегда  помнить  изречение
Платона: "Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я не
здоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против меня
самого?" [18] Слова божественно мудрые, бичующие самое  общераспространенное
из человеческих заблуждений. Не только упреки, которые мы делаем друг другу,
но и наши доводы, и наши аргументы в спорах большей  частью  можно  обратить
против нас же и поразить нас нашим же оружием.  У  древних  я  нахожу  этому
достаточно яркие примеры. Очень удачно и весьма к месту сказал нижеследующее
словцо тот, кто его придумал:

                       Stercus cuique suum bene olet.

     {Свое дерьмо не воняет [14] (лат.).}

     На затылке у нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими  собой
по поводу того, что подмечаем у соседа, в  другом  осуждаем  те  недостатки,
которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с  удивительным
бесстыдством и непоследовательностью.
     Еще вчера я был свидетелем того, как  один  человек,  рассудительный  и
любезный, весьма забавно и справедливо высмеивал глупость  другого,  который
всем  надоедает  разговорами  о  своей   родословной   и   аристократических
родственных связях, - притом и то и другое в достаточной  мере  не  подлинно
(охотнее всего пускаются в подобные разговоры как раз те, чей  аристократизм
всего сомнительнее). Но если бы насмешник взглянул на себя  со  стороны,  он
заметил бы, что и он сам  не  менее  назойливо  и  докучно  выставляет  всем
напоказ знатность  и  родовитость  своей  супруги.  О  докучное  самомнение,
которым жену вооружает ее собственный муж! Если бы они понимали  латынь,  им
бы следовало процитировать:

            Age! si haec non insanit satis sua sponte, instiga.

     {Валяй,  если  она  недостаточно  безумствует  по  своему   побуждению,
подстегни ее [15] (лат.).}

     Я не утверждаю, что осуждать  может  только  человек  безупречный,  ибо
тогда никто никого не осуждал бы. Не считаю я даже,  что  осуждающий  должен
быть обязательно непричастен к тому же греху. Я имею в  виду,  что,  осуждая
недостатки другого человека, о котором сейчас идет речь, мы тем самым отнюдь
не избавляем самих себя от внутреннего суда. Со стороны того, кто не в силах
справиться со своим собственным пороком, я считаю человеколюбивым стремление
излечить от него другого человека, в котором дурное семя, может быть, не так
глубоко и зловредно укоренилось. Не считаю я также  правильным  в  ответ  на
упреки обвинять собеседника в том же грехе.  Не  все  ли  это  равно?  Упрек
остается справедливым и полезным. Если бы у нас было хорошее обоняние,  наши
собственные нечистоты должны были бы  казаться  нам  еще  зловоннее.  Сократ
полагал, что когда какой-нибудь человек, его сын и  кто-то  ему  посторонний
оказываются одинаково повинны в каком-то насилии или  оскорблении,  виновный
должен требовать у правосудия справедливой кары прежде  всего  самому  себе,
затем своему сыну и, наконец, третьему, постороннему для него человеку [16].
Если это предписание, пожалуй, уж  чересчур  сурово,  то  во  всяком  случае
каждый, кто в чем-либо виновен, должен судить судом личной совести в  первую
очередь себя самого.
     Ощущения  наши  являются  для  нас  непосредственными,  первоначальными
судьями, воспринимающими все окружающие вещи по внешнему впечатлению. Нечего
и дивиться тому, что во всех областях общественной жизни  наблюдается  такое
непрерывное многообразное смешение всевозможных церемоний  и  чисто  внешних
форм поведения и что именно в них  наиболее  полным  и  действенным  образом
проявляется всякий  общественный  порядок.  Ведь  мы  всегда  имеем  дело  с
человеком, а всего примечательнее, что природа человеческая в основе своей -
телесна. Пусть те,  кто  за  последние  годы  стремились  утвердить  религию
созерцательную и безобрядную [17], не удивляются, что есть люди,  считающие,
что эта религия растаяла бы и растеклась у них между пальцев, если бы она не
держалась среди нас больше  потому,  что  стала  знаком,  именем  и  орудием
общественного разлада и  разделения  на  партии,  чем  по  своим  внутренним
качествам. То же самое и в наших диспутах: важный вид, облачение  и  высокое
положение говорящего часто заставляют верить словам пустым и нелепым. Никому
и в голову не придет, что у человека столь уважаемого и почитаемого  нет  за
душой ничего, кроме этого уважения толпы, и что человек, которому поручается
столько дел и должностей, такой высокомерный и надменный, не более  искусен,
чем какой-то другой, издали низко  кланяющийся  ему  и  ничьим  доверием  не
облеченный. Не только слова, но и ужимки таких людей принимают во  внимание,
считаясь  с  ними,  и  каждый  старается  истолковать  их  самым  лучшим   и
основательным образом. Если они снисходят до собеседования  с  обыкновенными
людьми и им приходится выслушать  что-либо,  кроме  выражений  почтительного
одобрения, они сокрушают вас авторитетом своего  личного  опыта:  они,  мол,
слышали, видели, делали то-то и  то-то.  Вы  просто  раздавлены  количеством
примеров.  Я  охотно  возразил  бы  им,  что,  например,   ценность   опыта,
вынесенного врачом, состоит вовсе не в удачной практике, не в простом  учете
четырех излеченных чумных и трех  подагриков,  и  что  опыт  его  ничего  не
доказывает, если он не сумел извлечь из него никакой общей мысли и не  может
убедить нас в том, что стал лучше разуметь свое дело.  Так,  в  концерте  мы
слышим не лютню, спинет [18] или флейту, а созвучие этих инструментов вместе
взятых, то, что создается их взаимодействием. Если путешествия,  совершенные
важными лицами, и отправление ими должностей пошли им на пользу,  пусть  они
докажут это нам развитием своей способности суждения. Недостаточно  накопить
опыт, надо его взвесить и обсудить, надо его переварить  и  обдумать,  чтобы
извлечь из него все возможные доводы  и  выводы.  Никогда  не  было  столько
историков, как в наше время. Слушать их всегда хорошо и полезно, так  как  в
складе их памяти мы найдем для себя  много  прекрасных  и  нужных  сведений,
поучений. В жизни это, конечно, большая нам подмога. Но не к тому мы  сейчас
стремимся, - мы хотим убедиться,  достойны  ли  похвалы  сами  по  себе  эти
рассказчики и летописцы событий.
     Мне ненавистна всякая тирания - и в  речах  и  в  поступках.  Я  всегда
восстаю  против  суетности,   против   того,   чтобы   внешние   впечатления
затуманивали нам рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых  людей
всегда вызывает у меня известные сомнения, я обычно  убеждаюсь,  что  они  в
сущности такие же, как все.

                  Rarus enim ferme sensus communis in illa
                  Fortuna

     Случается, что их уважают и ценят даже меньше, чем они  того  на  самом
деле заслуживают, именно потому, что они за слишком многое берутся и слишком
выставляют себя напоказ, без достаточных оснований. В человеке, взваливающем
на себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У  того,
кто не использовал своих  сил  до  предела,  можно  еще  предполагать  любые
возможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает,  как
слабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственно
убогих  людей,  из  которых  вышли  бы   отличные   земледельцы,   торговцы,
ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы  их  природным
силам. Наука - дело очень нелегкое, оно их сокрушает. Механизм, которым  они
являются, и недостаточно мощен и недостаточно тонок,  чтобы  обрабатывать  и
перерабатывать столь сложное и благородное вещество. Наука пригодна лишь для
сильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы,  по  словам  Сократа  [20],
берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худых
ножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят дело
и вызывают смех.

                    Humani qualis simulator simius oris,
                    Quem puer arridens pretioso stamine serum
                    Velavit, nudasque nates ac terga reliqult,
                    Ludibrium mensis.

     {Как  обезьяна  с  подобием  человеческого  лица,  которую,  когда  она
постарела, мальчик потехи ради обрядил в роскошную ткань, оставив  ей  голую
спину и голый зад, - забава для пиршеств [21] (лат.).}

     Точно так же и тем, кто нами повелевает и правит, кто  держит  в  руках
своих судьбы мира, недостаточно обладать разумением среднего человека,  мочь
столько же, сколько можем мы; и если они не превосходят  нас  в  достаточной
мере, то уже тем самым  оказываются  гораздо  ниже  нашего  уровня.  От  них
ожидаешь большего, они и должны  делать  больше.  Молчаливость  приносит  им
зачастую большую пользу  не  только  тем,  что  придает  внушающую  почтение
важность, но и тем, что порою является для них весьма  выгодной  и  удобной.
Так, Мегабиз, посетив Апеллеса в его мастерской,  долгое  время  пребывал  в
безмолвии, а затем принялся рассуждать  о  его  творениях,  на  что  получил
следующую резкую отповедь: "Пока ты молчал, ты в своем  роскошном  наряде  и
золотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же,  после
того, как мы тебя  послушали,  над  тобой  потешается  мой  самый  последний
подмастерье" [22]. Из-за своего высокого положения,  из-за  окружавшего  его
великолепия он не имел права проявлять невежество простолюдина и нести вздор
о живописи: ему следовало, не нарушая молчания, сохранять такой  вид,  будто
он в этой области знаток. А  скольким  из  моих  нищих  духом  современников
напускная холодная  молчаливость  помогла  прослыть  мудрыми  и  понимающими
людьми!
     Чины и  должности,  -  так  уж  повелось  -  даются  человеку  чаще  по
счастливой случайности, чем по заслугам. И большей частью за это  совершенно
напрасно упрекают королей. Напротив, надо изумляться, как часто  удается  им
сделать удачный выбор при недостаточном уменье разбираться в людях.

                  Principis est virtus maxima nosse suos.

     {Величайшая добродетель государя - знать  подвластных  ему  людей  [23]
(лат.).}

     Ибо природа отнюдь не наделила их ни способностью обнять  взором  столь
большое количество людей,  чтобы  остановиться  на  достойнейших,  ни  даром
заглядывать в душу, дабы получить представление о нашем взгляде  на  вещи  и
наших качествах. Им приходится выбирать нас как бы наугад, в зависимости  от
обстоятельств,  от  нашей  родовитости,  богатства,  учености,  репутации  -
оснований весьма слабых. Тот, кто сумел бы  найти  способ  всегда  судить  о
людях по достоинству и выбирать их согласно доводам разума, уже  одним  этим
установил бы самую совершенную форму государственности.
     Отлично! Допустим, что ему удалось совершить это великое дело. Это  уже
нечто, но еще не все. Ибо справедливо изречение, что о данном совете  нельзя
судить  только  по  исходу  предприятия.  Карфагеняне  взыскивали  со  своих
полководцев за неправильные решения, даже  если  по  счастливой  случайности
дело  обернулось  хорошо.  А  народ  римский  нередко  отказывал  в  триумфе
полководцам, одержавшим крупные и очень выгодные государству победы,  только
за то, что успех достигнут был не благодаря их искусству, а лишь потому, что
им повезло. Обычно приходится наблюдать, что во всех жизненных делах судьба,
которая всегда  стремится  показать  нам  свое  могущество  и  унизить  нашу
самонадеяннос