редразнивать  совершаемые  богом  чудеса.
Передают, будто бы, когда король Хлодвиг осаждал  Ангулем,  стены  его  сами
собой пали пред ним; кроме того, и Буше [5]  также  сообщает,  позаимствовав
этот рассказ у какого-то автора, что король Роберт  осадил  некий  город,  а
затем отлучился из  войска,  чтобы,  выполняя  обет,  отправиться  в  Орлеан
отпраздновать  день  святого  Агнана;   во   когда   он   присутствовал   на
торжественном богослужении, то в какой-то  момент  мессы  стены  осажденного
города без всякого усилия со  стороны  осаждающих  сами  собой  развалились.
Нечто совсем иное произошло во время наших  войн  за  Миланское  герцогство.
Полководец Риенциг сражаясь на нашей стороне осадил город Эронну  и  заложил
мину под изрядный кусок крепостной стены. Когда  пришел  срок,  часть  стены
целиком взлетела кверху, а затем - подобно пущенной прямо в небо  и  упавшей
обратно стреле - опустилась так же целиком на свое прежнее  место,  так  что
осажденные ничего от этого не потеряли.
     Иногда судьба  занимается  и  врачеванием:  Ясон  Ферский  [6]  страдал
нарывом в груди, и врачи от него отступились,  считая,  что  он  безнадежен.
Страстно желая избавиться от страданий, хотя  бы  ценой  смерти,  он  очертя
голову бросился во время сражения в самую гущу врагов и был  равен,  но  так
удачно, что нарыв его прорвался и он выздоровел.
     Не превзошла ли судьба художника Протогена в его искусстве? Нарисовав в
совершенстве усталую и измученную собаку, он был вполне  удовлетворен  своей
работой, однако за одним исключением: ему никак не удавалось изобразить, как
ему хотелось, слюну и пену у ее рта. Раздосадованный этим, он схватил губку,
пропитанную разными красками, и запустил ею в  картину,  чтобы  стереть  все
нарисованное; судьба, однако, весьма кстати направила  удар  прямо  в  морду
собаки и выполнила таким путем то, что было не под силу искусству.
     Не руководит ли порой судьба нашими замыслами и не  исправляет  ли  она
их? Изабелла, королева английская, переправляясь с  войском  из  Зеландии  в
свое королевство, чтобы оказать помощь сыну в борьбе  против  мужа,  погибла
бы, если бы прибыла в ту самую гавань, куда направлялась, ибо именно  там-то
ее и поджидали враги; но судьба, наперекор ее воле, отбросила ее  корабли  в
другое место, где она благополучно высадилась [7]. И не  имел  ли  оснований
тот древний, который, швырнув камень в собаку, попал в  мачеху  и  убил  ее,
произнести следующий стих:


     Tautomaton hmvn kalliw bouleuetai


     то есть: судьба лучше нас знает, что надо делать [8].

     Икет [9] подговорил двух воинов, чтобы они убили Тимолеона,  жившего  в
то время в Адране, в Сицилии. Они договорились, что сделают это, как  только
он приступит к жертвоприношению, и, замешавшись в толпу,  уже  перемигнулись
между собой в знак того, что настало время выполнить их намерение. Но в  это
мгновение возле них появился третий воин, который хватил одного из них мечом
по голове так, что тот упал  замертво;  свершив  это,  он  пустился  бежать.
Товарищ убитого, считая, что все открылось и он погиб, бросился к алтарю  и,
моля о пощаде, обещал признаться во всем. Но в то время, как он  рассказывал
о заговоре, удалось схватить третьего воина,  и  в  страшной  давке,  осыпая
ударами, его потащили как  убийцу  к  Тимолеону  и  наиболее  видным  лицам,
присутствовавшим на торжестве. Схваченный, моля о помиловании,  заявил,  что
он совершил акт  правосудия,  умертвив  убийцу  своего  отца;  и  свидетели,
которых ему весьма кстати послал его счастливый  жребий,  подтвердили,  что,
действительно, в городе леонтинцев его отец был убит  тем,  кому  он  сейчас
отомстил. Ему тут же было пожаловано десять аттических мин, ибо на его  долю
выпало счастье, мстя за смерть отца, избавить  от  смерти  отца  сицилийцев.
Судьба, как мы видим, в этом случае  превзошла  хитроумием  хитроумие  наших
расчетов.
     И еще один, последний пример. Не проявилось ли в  том,  о  чем  я  хочу
рассказать, особая доброта, милость и человеколюбие судьбы? Игнации, отец  и
сын,  внесенные  римскими  триумвирами  в  проскрипционные  списки,  приняли
благородное решение отдать  свою  жизнь  один  другому,  обманув  тем  самым
жестокость тиранов; и вот, обнажив  мечи,  они  ринулись  один  на  другого.
Судьбе было угодно направить острия мечей таким образом, что и  сын  и  отец
были поражены насмерть;  и  та  же  судьба,  воздавая  дань  почтения  столь
поразительной и прекрасной любви, позволила  им  сохранить  достаточно  сил,
чтобы каждый из них, вырвав свой меч  из  тела  другого,  мог  сжать  своего
близкого окровавленной и вооруженной  рукой  в  столь  цепком  объятии,  что
палачам,  отрубившим  обе  головы  сразу,  пришлось  оставить  тела  в  этом
благородном сплетении, так, что рана одного приникла к ране другого,  и  они
любовно впивали в себя остатки крови и жизни друг друга.

       Глава XXXV

        ОБ ОДНОМ УПУЩЕНИИ В НАШИХ ПОРЯДКАХ

     Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом и
природной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, что
ему очень хотелось бы, чтобы во всех  городах  было  известное  место,  куда
сходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней,
чтобы приставленный к этому делу чиновник записал  их  пожелания,  например:
"Хочу продать жемчуг, хочу  купить  жемчуг";  "такой-то  ищет  спутника  для
поездки в Париж",  "такой-то  -  слугу,  умеющего  делать  то-то  и  то-то";
"такой-то - учителя"; "такому-то нужен подмастерье"; одним словом, одному  -
одно, другому - другое, кому что нужно. И мне  кажется,  что  подобная  мера
должна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегда
и везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, что
они ощущают нужду  друг  в  друге,  но,  так  и  не  отыскав  один  другого,
испытывают крайние неудобства.
     Мне известно, что, к величайшему стыду нашего века,  у  нас  на  глазах
умерли с голоду два человека выдающихся знаний: Лилио Грегорио  Джиральди  в
Италии и Себастиан Касталион в Германии [1]; полагаю, что нашлось бы  немало
людей, которые пригласили бы их к себе на весьма хороших  условиях  или,  во
всяком случае, оказали бы помощь, где бы они не жили, если бы  знали  об  их
бедственном положении. Мир не  настолько  еще  испорчен,  чтобы  не  нашлось
человека - и я знаю  такого,  -  который  не  пожелал  бы  от  всего  сердца
расходовать унаследованные им  от  родителей  средства,  пока  судьбе  будет
угодно, чтобы он ими располагал, на избавление от нищеты людей редкостных  и
выдающихся  в  какой-либо  имеющей  значение  области,  ибо  нередко  судьба
преследует их по пятам и доводит до крайности. Этот человек создал бы им, по
меньшей мере, такие условия, что если бы среди них и нашелся кто-нибудь, кто
не был бы ими доволен, то  это  могло  бы  случиться  лишь  по  причине  его
собственного неразумия.
     И в делах хозяйственных мой отец установил порядки,  которые  я  считаю
похвальными, но которые, увы, я не в силах поддерживать. Ведь кроме записей,
относящихся к ведению различных хозяйственных  дел,  куда  заносились  счета
помельче, платежи, сделки, не требующие скрепления рукой  нотариуса,  -  ибо
регистрация таковых возлагается на правительственного сборщика податей, - он
поручил тому из своих доверенных слуг, которого использовал как писца, вести
также  дневник,  в  котором  полагалось  отмечать  все  достойные   внимания
происшествия, а также день за днем решительно  все  события,  относящиеся  к
истории нашего дома. И теперь, когда время  начинает  изглаживать  в  памяти
живые воспоминания, заглянуть в эту летопись чрезвычайно приятно и столь  же
полезно, ибо она нередко разрешает наши сомнения: когда именно было задумано
такое-то дело? Когда оно было закончено? Как оно шло? Как  завершилось?  Тут
же мы можем прочесть о наших путешествиях, наших отлучках, браках,  смертях,
о получении счастливых или печальных известий, о смене  важнейших  из  наших
слуг и тому подобных вещах. Это - старинный обычай, и я думаю,  что  неплохо
было бы каждому освежить его у своего камелька. А я себя считаю глупцом, что
не придерживался его.

       Глава XXXVI

        ОБ ОБЫЧАЕ НОСИТЬ ОДЕЖДУ

     За что бы я ни брался, мне приходится преодолевать преграды,  созданные
обычаем, - настолько опутал он каждый наш шаг. В эту прохладную пору года  я
думал как-то о том, является ли для недавно открытых народов привычка ходить
совершенно нагими следствием высокой температуры воздуха, как мы  утверждаем
это  относительно  индейцев  и  мавров,  или  же  она   первоначально   была
свойственна всем людям. Но поскольку все, что живет под небом,  как  говорит
Писание, подвластно одинаковым законам [1],  люди  мыслящие,  сталкиваясь  с
вопросами подобного  рода,  где  нужно  проводить  различие  между  законами
естественными  и  надуманными,  имеют  обыкновение   обращаться   к   общему
миропорядку, в котором не может быть никакой фальши.  Итак,  раз  все  сущее
вооружено, так сказать, иголкой и ниткой,  чтобы  поддерживать  свое  бытие,
право же, трудно поверить, что только одни  мы  созданы  столь  немощными  и
убогими, что не в состоянии поддержать себя без сторонней помощи. Я  полагаю
поэтому, что, подобно тому как любое растение, дерево, животное, да и вообще
все, что живет, самой природой  обеспечено  покровами;  достаточными,  чтобы
защитить себя от суровой непогоды:

     Proptereaque fere res omnes aut corio sunt
     Aut seta, aut conchis, aut callo, aut cortice tectae,

     {Вот почему почти все живое покрыто  либо  кожей,  либо  шерстью,  либо
раковинами, либо наростами, либо корой [2] (лат.)}

     точно так же было когда-то и с  нами;  но  подобно  тем,  кто  заменяет
дневной  свет   искусственным,   и   мы   заменили   естественные   средства
заимствованными. И нетрудно  убедиться,  что  этот  обычай  делает  для  нас
невозможным то, что в действительности вовсе не является  таковым.  В  самом
деле, народы, не имеющие никакого понятия об одежде, обитают примерно в  том
же климате, что и мы; а, кроме того, наиболее  чувствительные  части  нашего
тела остаются открытыми, например глаза, рот, нос, уши, а у наших  крестьян,
- как, впрочем, и наших предков, - сверх того, еще грудь и живот. И если  бы
нам от рождения было предопределено носить  штаны  или  юбки,  то  можно  не
сомневаться, что природа снабдила бы  те  части  нашего  тела,  которые  она
оставила уязвимыми для суровостей погоды, более толстой кожей, как  она  это
сделала на концах пальцев и на ступнях ног.
     Почему же трудно поверить этому? Между моим способом одеваться  и  тем,
как одет в наших краях крестьянин, я нахожу различие большее, чем между  его
одеждою и одеждою человека, прикрытого своею кожей.
     А сколько людей, особенно в Турции, ходят нагими из благочестия!
     Некто, увидев в разгаре зимы одного из наших нищих, который, не имея на
себе ничего, кроме рубашки, чувствовал себя все же не  хуже,  чем  тот,  кто
закутан по самые уши в куний мех, спросил его, как он  может  терпеть  такой
холод. "Ну, а вы, сударь, - ответил тот, - ведь и у вас тоже лицо  ничем  не
прикрыто. Вот так и я - весь словно лицо". Итальянцы  рассказывают  о  шуте,
если  не  ошибаюсь,  герцога  Флорентийского,  который  на   вопрос   своего
господина, как он может, столь плохо одетый,  переносить  холод,  когда  он,
герцог, так от него страдает, ответил: "Последуйте моему совету, наденьте на
себя все, что только у вас найдется, как это сделал я, и вы не больше  моего
будете страдать от мороза". Царя Масиниссу до глубокой старости нельзя  было
убедить покрывать голову ни в мороз, ни в  бурю,  ни  в  дождь  [3].  То  же
передают и об императоре Севере [4].
     Геродот рассказывает, что во время  войн  египтян  с  персами  и  им  и
другими было замечено, что головы убитых египтян гораздо крепче, чем  головы
персов, потому что первые бреют их и оставляют непокрытыми  с  детских  лет,
тогда как у вторых они постоянно покрыты в юные годы колпаками, а позднее  -
тюрбанами [5].
     Царь Агесилай до преклонного возраста носил зимой  и  летом  одинаковую
одежду. Цезарь, как сообщает Светоний, выступал всегда впереди своего войска
и чаще всего шел пешком, с непокрытой головой, все равно - палило ли  солнце
или лил дождь; то же самое рассказывают и о Ганнибале.

                             tum vertice nudo
     Excipere insanos imbrea coelique ruinam.

     {...который с  непокрытой  головой  переносил  ужасные  ливни  и  грозы
небесные [7] (лат.)}

     Один венецианец, который прожил долгое  время  в  царстве  Перу  [8]  и
только недавно возвратился оттуда, пишет, что тамошние  мужчины  и  женщины,
хотя и покрывают прочие части тела одеждой, ходят  всегда  босые  и  так  же
ездят верхом на лошади.
     И замечательно, что Платон также советует ради  здоровья  всего  нашего
тела не давать ни ногам, ни  голове  никакого  иного  покрова,  кроме  того,
которым их одарила сама природа [9].
     Король, которого поляки избрали себе после нашего [10], - он  и  впрямь
один из самых великих государей нашего века, - никогда не носит  перчаток  и
не сменяет ни зимою, ни в непогоду той шапочки, что он  носит  у  себя  дома
[11].
     Если я терпеть не могу ходить нараспашку, не застегнув  камзол  на  все
пуговицы, то мои соседи-землепашцы почувствовали бы  себя,  напротив,  очень
стесненными, когда бы им пришлось ходить в таком виде. Варрон  считает,  что
предписавшие римлянам обнажать голову в присутствии богов и должностных  лиц
сделали это скорее имея в виду здоровье граждан, а также желая  закалить  их
от непогоды, чем из уважения к высшим [12].
     И раз уж речь зашла о холодах и о французах,  привыкших  напяливать  на
себя целую кучу пестрого тряпья (я не говорю о  себе,  ибо,  подражая  моему
покойному отцу, одеваюсь исключительно в черное и белое), то  добавлю,  что,
согласно рассказу нашего полководца Мартена Дю Белле, ему во время похода  в
Люксембург [13] довелось испытать  морозы  настолько  суровые,  что  вино  в
провиантском складе кололи топорами и  клиньями,  выдавая  его  солдатам  по
весу, и те уносили его в корзинах. Совсем так, как у Овидия:

     Nudaque consistunt formam servantia testae
     Vina, nec hausta meri, sed data frusta bibunt.

     {И [замерзшее] вино, извлеченное из сосуда, сохраняет его форму, и  его
не пьют глотками, а разбивают на куски [14] (лат.)}

     У устья Меотийского озера морозы бывают настолько  суровы,  что  в  том
самом месте, где полководец Митридата дал бой врагам и  разбил  их  в  пешем
строю, он же, когда наступило лето, выиграл у них  еще  и  морское  сражение
[15].
     Римлянам  пришлось  претерпеть  много  бедствий  во  время  сражения  с
карфагенянами близ Плаценции [19], ибо, когда они бросились на врагов, у них
от холода стыла кровь и коченели руки  и  ноги,  тогда  как  Ганнибал  велел
развести костры, чтобы солдаты во всем его войске могли обогреваться у  них,
а также распределить по отрядам масло,  дабы,  обмазав  им  свое  тело,  они
придали мышцам больше гибкости и подвижности и защитили  поры  от  морозного
воздуха и порывов дувшего тогда студеного ветра.
     Отступление греков из Вавилона на родину  знаменито  теми  лишениями  и
трудностями,  которые  им  потребовалось  преодолеть.  Застигнутые  в  горах
Армении ужасной снежной бурей, они заблудились и потеряли  дорогу;  яростно,
можно сказать, осаждаемые непогодой, они в течение суток ничего не ели и  не
пили, большая часть бывших с ними животных пала; многие воины умерли, многие
были ослеплены градом и белизной снега; иные изувечили  себе  руки  и  ноги,
иные закоченели  до  того,  что  остались  неподвижными  на  месте,  хотя  и
полностью сохранили сознание.
     Александр видел народ, где плодовые деревья закапывают на зиму в землю,
чтобы предохранить их таким способом от мороза.
     Что касается одежды, то мексиканский царь менял четыре раза в день свои
облачения и никогда не надевал снова уже хотя бы  раз  надетого  платья.  Он
употреблял их для раздачи в качестве наград и пожалований;  равным  образом,
ни один горшок,  блюдо  или  другая  кухонная  и  столовая  утварь  не  были
подаваемы ему дважды.

       Глава XXXVII

        О КАТОНЕ МЛАДШЕМ

     Я не разделяю всеобщего заблуждения, состоящего  в  том,  чтобы  мерить
всех на свой аршин. Я охотно представляют себе людей, не схожи со  мной.  И,
зная за собой определенные свойства, я не обязываю весь свет к тому же,  как
это делает каждый; я допускаю и представляю себе тысячи иных образов  жизни,
и, вопреки общему обыкновению, с  большей  готовностью  принимаю  несходство
другого человека со мною, нежели сходство. Я нисколько не навязываю  другому
моих взглядов  и  обычаев  и  рассматриваю  его  таким,  как  он  есть,  без
каких-либо сопоставлений, но меряя его, так сказать, его собственной меркой.
Отнюдь  не  будучи  сам  воздержанным,  я  от  чистого   сердца   восхищаюсь
воздержанностью фельянтинцев и капуцинов [1], находя их образ  жизни  весьма
достойным; и силой моего воображения и без труда переношу себя на их место.
     И я тем больше люблю их и уважаю, что они иные, чем я. И ничего  я  так
не хотел бы, как чтобы о каждом из нас судили особо и чтобы меня не  стригли
под общую гребенку.
     Моя собственная слабость нисколько не  умаляет  того  высокого  мнения,
которое мне подобает иметь о стойкости и силе  людей,  этого  заслуживающих.
Sunt qui nihil laudant, nisi quod se  imitari  posse  confidunt  {Существуют
люди, которые хвалят лишь то, чему они, по их мнению, в состоянии  подражать
[2] (лат.)}. Пресмыкаясь во прахе  земном,  я,  тем  не  менее,  не  утратил
способности замечать где-то высоко в облаках несравненную возвышенность иных
героических душ.  Иметь  хотя  бы  правильные  суждения,  раз  мне  не  дано
надлежащим образом действовать, и сохранять, по крайней мере,  неиспорченной
эту главнейшую часть моего существа, - по мне, и то уже много. Ведь обладать
доброй волей, даже если кишка тонка, это  тоже  чего-нибудь  стоит.  Век,  в
который мы с вами живем, по крайней мере  под  нашими  небесами,  -настолько
свинцовый, что не только сама добродетель, но даже  понятие  о  ней  -  вещь
неведомая; похоже, что она стала лишь словечком  из  школьных  упражнении  в
риторике:

                 virtutem verba putant, ut
     Lucum ligna.

     {Для них добродетель - лишь слово, а священная роща - дрова [8] (лат.)}

     Quam vereri deberent, etiamsi percipere non possent.

     {Они должны были бы  ее  [т.е.  добродетель]  чтить,  даже  если  не  в
состоянии постигнуть ее [4] (лат.)}

     Это безделушка, которую можно повесить у себя на стенке или на  кончике
языка, или на кончике уха в виде украшения.
     Не заметно  больше  поступков,  исполненных  добродетели;  те,  которые
кажутся такими, на деле не таковы, ибо  нас  влекут  к  ним  выгода,  слава,
страх, привычка  и  другие  столь  же  далекие  от  добродетели  побуждения.
Справедливость, доблесть, доброта, которые мы обнаруживаем при  этом,  могут
быть названы так лишь теми,  кто  смотрит  со  стороны,  на  основании  того
облика, в каком они предстают на людях, но для  самого  деятеля  это  никоим
образом не добродетель; он преследует совершенно  иные  цели,  им  руководят
иные побудительные причины. А добродетель, между тем, признает своим  только
то, что творится посредством нее одной и лишь ради нее.
     После великой битвы при Потидее, в которой греки под  предводительством
Павсания нанесли Мардонию и персам страшное  поражение,  победители,  следуя
принятому у