м не может быть твоим другом [41] (лат.).}.
     Человек, обладающий знаниями и памятью, может изложить любой подходящий
для него предмет. Но для того, чтобы  судить,  что  именно  в  данной  книге
принадлежит автору, что в ней наиболее примечательно, как  проявились  здесь
красота и сила его души, нужно распознать,  что  вложено  им  самим,  а  что
заимствовано, и рассмотреть также, как в заимствованном сказалось его умение
выбрать, составить план, проявить изящество в стиле и  языке.  А  что,  если
содержание он заимствовал, а форму ухудшил, как это часто бывает?  Мы,  мало
занимающиеся книгами, попадаем в затруднительное  положение,  ибо,  найдя  у
какого-нибудь нового поэта яркий образ, у проповедника - сильный  довод,  не
решаемся хвалить их, не узнав сперва у сведущего человека,  им  ли  все  это
принадлежит или у кого-нибудь заимствовано. Я лично всегда проявляю  должную
осмотрительность.
     Я недавно прочел от доски до доски все сочинения Тацита (а это со  мной
редко случается: вот уже лет двадцать, как я не могу читать подряд одну и ту
же книгу даже в течение  какого-нибудь  часа)  и  прочел  по  совету  одного
дворянина, весьма уважаемого во Франции как за свои личные достоинства,  так
и за свойственные ему и всем его братьям  ум  и  добросердечие.  Я  не  знаю
писателя, который, излагая исторические факты, уделял бы  при  этом  столько
внимания  нравам  и  склонностям  отдельных  личностей.  И  мне  кажется,  в
противоположность его собственному мнению, что, изучая с особенным вниманием
судьбы императоров своего времени,  столь  разнообразные  и  по  всем  своим
проявлениям необычные, а также те благородные деяния,  к  которым  побуждала
многих их подданных именно их жестокость, он имел дело с  предметом  гораздо
более волнующим и привлекательным для обсуждения и повествования,  чем  если
бы рассказывал о битвах и общественных неурядицах. Я  даже  нередко  находил
его способ изложения чрезмерно скупым, когда он так бегло говорил  о  многих
примерах доблестной кончины,  словно  боялся  наскучить  нам  их  обилием  и
длительным о них рассказом.
     Такой  способ  писать  историю  является  наиболее  полезным.  Движение
общественной жизни в большей мере зависит от судьбы,  частной  -  от  нашего
собственного   поведения.   Сочинения   Тацита   скорее   рассуждение,   чем
повествование о событиях: они больше поучают нас, чем осведомляют. Это книга
не для развлекательного чтения, а для того, чтобы изучать  жизнь  и  черпать
полезные уроки. В ней столько изречений, что их находишь  повсюду,  куда  ни
бросишь взгляд: это  какой-то  питомник  рассуждений  по  вопросам  этики  и
политики на потребу и в поучение тем, кто держит в руках своих судьбы  мира.
Тацит неизменно орудует сильными и обоснованными  доводами,  остро  и  тонко
пользуясь  ученым  стилем  своего  времени.   Римляне   так   любили   тогда
приподнятость, что  если  в  самом  предмете  они  не  находили  возможности
проявить остроумие и изысканность,  то  прибегали  для  этого  к  слову  как
таковому. Манера Тацита в немалой степени напоминает манеру Сенеки: только у
него преобладает насыщенность, а у Сенеки - острота. Он более  подходит  для
того состояния - смятенного и недужного, -  в  каком  мы  сейчас  пребываем:
часто кажется, что это нас он изображает и обличает. Те, кто  сомневается  в
его добросовестности, тем самым выдают свою досаду и раздражение на него. Но
воззрения его - здравые, а в римских делах он на  стороне  блага.  Не  очень
нравится мне только то, что он судил о  Помпее  строже,  чем  следовало  бы,
исходя из мнения достойных людей, живших во времена Помпея  и  общавшихся  с
ним, что он во всем уподоблял Помпея Марию и  Сулле,  считая,  впрочем,  его
более скрытным. Общепризнанно, что стремление Помпея стать у кормила  власти
не было свободно от честолюбивых и мстительных расчетов, и даже  друзья  его
опасались, что победа может вскружить ему голову, однако не настолько, чтобы
он стал прибегать к таким же необузданным мерам, как Марий и  Сулла:  он  не
совершил в своей жизни ничего,  что  давало  бы  повод  опасаться  такой  же
предельно жестокой тирании. К тому же, подозрению нельзя придавать такого же
веса, как очевидности. Вот почему я  не  верю  оценке,  которую  Тацит  дает
Помпею. Если в повествованиях его мы находим естественность  и  правдивость,
то, может быть,  объясняется  это  именно  тем,  что  они  не  всегда  точно
соответствуют выводам из его же положений, развиваемых им  согласно  заранее
установленному плану и часто вне всякой зависимости от предмета, который  он
изображает, ни в малейшей степени не стараясь подогнать  под  свое  задание.
Ему незачем оправдываться в том, что, повинуясь законам своего  времени,  он
защищал языческую религию и понятия не имел об истинной. Это беда его, а  не
порок.
     Я особенно пристально вникал в суждения Тацита, и  не  все  в  них  мне
вполне ясно. Так, например, я не понимаю, почему письмо,  которое  старый  и
больной Тиберий отправил сенату ("Что мне написать вам, господа, и  как  вам
писать, и чего бы я мог не написать вам в эти дни? Да нашлют на меня боги  и
богини еще худшие страдания, чем те, что я  каждодневно  испытываю,  если  я
смогу ответить на этот вопрос"),  он  так  уверенно  связывает  с  какими-то
жестоко терзающими Тиберия угрызениями совести? [42] Во всяком случае, читая
Тацита, я не мог уразуметь его оснований. Довольно мелким представляется мне
Тацит и в том месте, где, упоминая о высокой должности в  Риме,  которую  он
одно время занимал, он считает нужным присовокупить в порядке извинения, что
говорит об этом отнюдь не из тщеславия [43]. Черта  эта  для  столь  высокой
души, по-моему, неподобающая. Ибо тот, кто не осмеливается говорить  о  себе
прямо, проявляет малодушие. Если он судит о вещах решительно  и  независимо,
здраво и уверенно, то, не раздумывая,  станет  приводить  примеры  из  своей
личной жизни, как  нечто  постороннее,  и  о  себе  самом  говорить  так  же
беспристрастно, как о любом другом человеке. Нужно во имя истины  и  свободы
быть выше всех этих общепринятых правил учтивости. Я же осмеливаюсь говорить
не просто о себе, но даже  исключительно  о  себе.  Писать  о  других  вещах
означает для меня сбиваться с пути и уклоняться от  своего  предмета.  Я  не
настолько неразумно люблю себя и не так уж крепко к себе привязан, чтобы  не
быть в состоянии бросить на себя взгляд со стороны: как на  соседа,  как  на
дерево. Пороком является также неспособность правильно  оценить  собственные
возможности и говорить о себе больше, чем сам видишь. Бога мы должны  любить
больше, чем самих себя, и хотя мы знаем его гораздо меньше, но говорим о нем
сколько нашей душе угодно.
     Если творения Тацита дают о нем правильное представление, он,  по  всей
видимости, был  большой  человек,  благородный  и  мужественный,  обладающий
разумом, чуждый суеверия, философическим и великодушным.  Свидетельства  его
кажутся порою слишком уж смелыми, как, например, рассказ о солдате,  который
нес вязанку дров: руки солдата якобы  настолько  окоченели  от  холода,  что
кости их примерзли  к  ноше  да  так  и  остались  на  ней,  оторвавшись  от
конечностей [44]. Однако в подобных вещах я имею обыкновение доверять  столь
авторитетному свидетельству. Такого  же  рода  и  рассказ  его  о  том,  что
Веспасиан по милости бога Сераписа исцелил в Александрии слепую, помазав  ей
глаза своей слюной [45]. Сообщает он и о других чудесах, но  делает  это  по
примеру и по долгу всех добросовестных историков: они  ведь  летописцы  всех
значительных событий, а ко всему происходящему в  обществе  относятся  также
толки и мнения людей. Историки должны рассказывать, чему  верили  окружающие
их люди, но это отнюдь не означает  одобрения  этих  верований.  Оценкой  по
праву занимаются теологи и философы - наши духовные руководители. Между  тем
один из сотоварищей его, человек не менее великий,  мудро  говорит:  Equidem
plura transcribo quam credo; nam nec affirmare sustineo, de  quibus  dubito,
nec subducere quae accepi {По правде говоря, я сообщаю и о том, чему сам  не
верю, ибо я не хочу утверждать того, в чем сомневаюсь, и не хочу  умалчивать
о том, что мне  известно  [46]  (лат.).},  другой  ему  вторит:  Haec  neque
affirmare, neque refellere operae  pretium  est;  famae  rerum  standum  est
{Утверждать или отрицать это не стоит труда; нужно  придерживаться  традиции
[47] (лат.).}. Тацит творил в эпоху, когда вера в чудеса начала  ослабевать,
однако же он пишет, что не может не дать  в  своих  "Анналах"  места  вещам,
которые с  верою  принимали  многие  достойные  люди  и  столь  благоговейно
почитали предки. Отлично сказано. Пусть историки будут щедрее на рассказы  о
том, что они слышали, чем на свои собственные соображения об этом.  Да  и  я
сам,  полновластный  владыка  предмета,  о  котором  веду  речь,  никому  не
обязанный отчетом, вовсе не считаю себя непогрешимым. Часто я позволяю  себе
различные выходки, которых отнюдь не принимаю всерьез, и словесные  выверты,
после которых сам покачиваю головой. Тем не менее я даю им волю,  ибо  вижу,
что они нередко приносят славу. Я ведь не единственный судья в этом деле.
     Я предстаю перед читателем стоя и лежа, спереди и сзади,  поворачиваясь
то правым, то левым  боком,  во  всех  своих  естественных  положениях.  Умы
одинаковой силы не всегда сходны по склонностям и вкусам.  Вот  все,  что  в
целом и довольно неопределенно  подсказывает  мне  память.  Все  наши  общие
суждения неясны и несовершенны.



        Глава IX - О СУЕТНОСТИ 

     Пожалуй, нет суетности более явной, чем так суетно о ней  писать.  Люди
разумные должны были бы усердно и тщательно размышлять надо  всем,  что  так
божественно было высказано об этом самим божеством [1].
     Кто же  не  видит,  что  я  избрал  себе  путь,  двигаясь  по  которому
безостановочно и без устали, я буду идти и идти, пока на свете хватит чернил
и бумаги? Я не могу вести летопись моей жизни, опираясь на  свершенные  мною
дела: судьба назначила мне деятельность слишком ничтожную; я  занимаюсь  ею,
опираясь на вымыслы моего воображения. Знавал я  одного  дворянина,  который
оповещал о своей жизни не иначе, как отправлениями своего желудка; у него вы
видели выставленные напоказ горшки за последние  семь-восемь  дней;  в  этом
состояли его занятия, только об этом он говорил; любая другая тема  казалась
ему зловонной. И здесь (лишь чуточку попристойнее) -  такие  же  испражнения
стареющего ума, страдающего то запорами, то поносом  и  всегда  несварением.
Где же смогу я остановиться, воспроизводя непрерывную сумятицу и смену  моих
мыслей, чего бы они ни касались, раз Диомед заполнил целых шесть тысяч  книг
только  одним  предметом  -  грамматикой?  [2]  И  чего  только  не  породит
болтливость, если даже лепет и едва заметные движения  языка  придавили  мир
столь ужасающей грудой томов? Столько слов ради самих слов! О  Пифагор,  что
же ты не заклял эту бурю! [3]
     Некогда Гальбу осуждали за то, что он живет  в  полной  праздности.  Он
ответил, что каждый обязан отчитываться в своих  поступках,  а  не  в  своем
бездействии [4]. Он заблуждался: правосудие преследует и карает также и тех,
кто бездельничает.
     Следовало бы иметь установленные  законами  меры  воздействия,  которые
обуздывали бы бездарных и никчемных писак,  как  это  делается  в  отношении
праздношатающихся и тунеядцев. В этом случае наш народ прогнал бы  взашей  и
меня и сотни других. Я не шучу. Страсть к бумагомаранию является,  очевидно,
признаком развращенности века. Писали ли мы когда-нибудь столько же до того,
как начались наши беды? [5] А римляне до того, как начался их закат?  Помимо
того,  что  в  любом  государстве  утонченность  умов  никоим   образом   не
равнозначна их умудренности, пустое это занятие  становится  возможным  лишь
потому, что всякий начинает нерадиво отправлять свою должность и  отбивается
по этой причине от рук. В развращении своего века каждый из нас принимает то
или  иное  участие:  одни  вносят  свою  долю   предательством,   другие   -
бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью;  короче  говоря,
каждый тем, в чем он сильнее всего; самые слабые добавляют к этому глупость,
суетность, праздность, - и я принадлежу к числу этих последних. И когда  нас
гнетет нависшая над нами опасность, тогда, видимо,  и  наступают  сроки  для
вещей суетных и пустых. В дни, когда злонамеренность в действиях становится,
делом обыденным, бездеятельность превращается в  нечто  похвальное.  Я  тешу
себя надеждой, что окажусь  одним  из  последних,  против  кого  понадобится
применить силу. И пока будут принимать меры против наиболее  злокозненных  и
опасных, у меня хватит времени, чтобы исправиться. Ибо  мне  представляется,
что было бы безрассудным  обрушиваться  на  меньшие  недостатки,  когда  нас
одолевает столько больших. И прав был врач Филотим, сказавший тому больному,
который протянул ему палец, чтобы он сделал ему перевязку, и у  которого  он
по лицу и дыханию  распознал  язву  в  легких:  "Сейчас  не  время,  дружок,
заниматься твоими ногтями" [6].
     И все же я знал одного человека, чью  память  я  высоко  чту,  который,
несмотря ни на что, посреди величайших наших несчастий, когда у нас так  же,
как ныне, не было ни законности, ни правосудия, ни должностных  лиц,  честно
выполняющих свои обязанности, носился с мыслью обнародовать  некоторые  свои
предложения касательно пустячных нововведений в одежде, на кухне  и  в  ходе
судебного разбирательства. Все это - не более как забавы,  которыми  пичкают
дурно руководимый народ, чтобы показать, что о нем не совсем  забыли.  Ничем
иным не занимаются также и те, которые на каждом шагу запрещают погрязшему в
гнуснейших пороках народу те или иные выражения,  танцы  и  игры.  Не  время
мыться и чиститься,  когда  тебя  треплет  беспощадная  лихорадка.  И  одним
спартанцам было по плечу причесываться  и  прихорашиваться  перед  тем,  как
броситься навстречу угрожающим жизни опасностям [7].
     Что до меня, то мне свойственно противоположное и  дурное  обыкновение:
если у меня искривилась туфля, то я так же  криво  застегиваю  и  рубашку  и
плащ; я ненавижу приводить себя в порядок наполовину. Когда я  оказываюсь  в
плохом положении, то ухожу с головой в мои  горести,  предаюсь  отчаянию  и,
даже не пытаясь устоять на ногах, падаю, согласно пословице, как топорище за
топором; я убеждаю себя, что  все  идет  как  нельзя  хуже  и  что  бороться
бессмысленно: все должно быть хорошо или все - дурно.
     Мое счастье, что опустошение нашего государства совпадает по времени  с
опустошениями, производимыми во мне моим  возрастом;  если  бы  общественные
несчастья омрачали радости  моей  юности,  они  были  бы  мне  не  в  пример
тягостнее, чем теперь,  когда  они  только  усугубляют  мои  печали.  Вопли,
которыми я разражаюсь в беде,  -  это  вопли,  внушенные  мне  досадой;  мое
мужество   вместо   того,   чтобы   съежиться,   становится   на   дыбы.   В
противоположность всем остальным, я гораздо благочестивее в хороших,  чем  в
дурных обстоятельствах, следуя в этом наставлениям Ксенофонта [8], хотя и не
разделяя его оснований; и я охотнее обращаю умиленные взоры  к  небу,  чтобы
воздать ему благодарность, чем для того, чтобы выпросить себе его милости. Я
больше забочусь об укреплении здоровья, когда оно мне улыбается, чем о  том,
чтобы его вернуть, когда оно мною утрачено. Меня  дисциплинирует  и  научает
благополучие, подобно тому как  других  -  невзгоды  и  розги.  Люди  обычно
обретают честность в  несчастье,  словно  счастье  не  совместимо  с  чистой
совестью. Удача - вот что сильнее  всего  побуждает  меня  к  умеренности  и
скромности. Просьба меня завоевывает,  угроза  отталкивает;  благосклонность
вьет из меня веревки, страх делает  меня  непреклонным.  Среди  человеческих
черт широко распространена следующая:  нам  больше  нравится  непривычное  и
чужое, чем свое, и мы обожаем движение и перемены.

                  Ipsa dies ideo nos grato perluit haustu
                      Quod permutatis  hora  recurrit equis.

     {И даже дневной свет обдает нас ласковою струей лишь потому, что каждый
час прилетает к нам, сменив коней [9] (лат.).}

     Эту  склонность  разделяю  и  я.  Кто  придерживается   противоположной
крайности, а именно - довольствоваться самим собой, превыше всего ценить то,
чем владеешь, и не признавать ничего  прекрасного  сверх  того,  что  видишь
собственными глазами, те если не прозорливее нас, то бесспорно счастливее. Я
ничуть не завидую их премудрости, но что касается безмятежности их души,  то
тут, признаюсь, меня берет зависть.
     Эта жажда нового и неведомого немало способствует  поддержанию  во  мне
страсти к путешествиям; впрочем, здесь действуют на меня и другие причины. Я
очень охотно отвлекаюсь от управления моими хозяйственными делами.  Конечно,
есть известное преимущество в том, чтобы  распоряжаться,  будь  то  даже  на
риге, и держать в повиновении всех домашних,  но  такого  рода  удовольствие
слишком однообразно и утомительно. И, кроме того, с ним  непрерывно  связаны
многочисленные и тягостные заботы: то вас гнетет нищета  и  забитость  ваших
крестьян, то ссора между соседями, то посягательства с их  стороны  на  ваши
права:

                      Aut verberatae grandine vineae,
                      Fundusque  mendax,  arbore  nunc  aquas
                           Culpante, nunc torrentia agros
                                Sidera, nunc hiemes iniquas;

     {Или виноградники, побитые градом; земля коварна, и деревья страдают то
от обилия влаги, то от солнца, иссушающего поля,  то  от  суровых  зим  [10]
(лат.)}

     и к тому же, едва ли в полгода раз господь  ниспошлет  погоду,  которая
вполне бы устраивала вашего земледельца, и притом, если она благоприятна для
виноградников, то как бы не повредила лугам:

                Aut nimiis torret fervoribus aetherius sol,
                Aut subiti perimunt imbres, gelidaeque pruinae,
                Flabraque ventorum violento turbine vexant.

     {Или небесное солнце иссушает  поля  чрезмерным  зноем,  или  их  губят
внезапные ливни и студеные росы, или  опустошают  свирепые  вихри  и  порывы
ветров [11] (лат.).}

     Добавьте к этому "новый и красивый башмак"  человека  минувших  времен,
немилосердно жмущий вам ногу [12], и еще то, что  посторонний  не  понимает,
чего вам стоит и до чего хлопотно поддерживать,  хотя  бы  внешне,  порядок,
наблюдаемый всеми в ваших домашних делах и покупаемый вами  слишком  дорогой
ценой.
     Я  поздно  принялся  за  хозяйство.  Те,  кого  природа  сочла   нужным
произвести на свет передо мной, долгое время избавляли меня от этой  заботы.
Я уже успел привыкнуть к другой  деятельности,  более  подходившей  к  моему
душевному складу. И все же на основании личного опыта я  могу  заявить,  что
это занятие - скорее докучное, нежели трудное: всякий,  способный  к  другим
делам, легко справится также и с этим.  Если  бы  я  стремился  разбогатеть,
такой путь мне показался бы чересчур долгим; я предпочел бы служить королям,
ибо это ремесло прибыльнее любого другого.  Так  как  единственное,  чего  я
хочу, - это приобрести репутацию человека,  хотя  и  не  сделавшего  никаких
приобретений, но вместе с  тем  и  ничего  не  расточившего,  и  так  как  в
оставшиеся мне немногие дни я не в состоянии совершить  ни  чего-либо  очень
хорошего, ни  чего-либо  очень  дурного  и  стремлюсь  лишь  к  тому,  чтобы
как-нибудь их прожить, я  могу,  благодарение  богу,  достигнуть  этого  без
особого напряжения сил.
     На худой конец, ускользайте от разорения, урезывая свои расходы. Я  это
и делаю, одновременно стараясь поправить свои дела, прежде чем они  заставят
меня взяться  за  них.  А  пока  я  установил  для  себя  различные  ступени
самоогра