рую ощущаем мы [24].

     Pinguis amor nimiumque potens in taedia nobis
     Vertitur, et stomacho dulcis ut esca nocet.

     {Слишком горячая и пылкая любовь нагоняет на нас, в конце концов, скуку
и вредна  точно  так  же,  как  слишком  вкусная  пища  вредна  для  желудка
[25](лат.).}

     Разве  детям,  поющим  в  церковном  хоре,  музыка  доставляет  большое
удовольствие? Пресыщенность ею вызывает у  них  скорее  скуку.  Празднества,
танцы, маскарады, турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого туда
влечет. Но человеку, привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными.
И общество дам не возбуждает того, кто может насладиться им  до  пресыщения;
кому не приходится испытывать жажды, тот не  станет  пить  с  удовольствием.
Выходки фигляров веселят нас,  а  для  них  они  -  тяжелая  работа.  Так  и
получается, что для высоких особ - праздник, наслаждение, если  иногда  они,
переодевшись, могут предаться на некоторое время простонародному  и  грубому
образу жизни:

     Plerumque gratae principibus vices,
     Mundaeque parvo sub lare pauperum Cenae, sine aulaeis et ostro,
     Sollicitam explicuere frontem.

     {Любая изысканность великим мира сего;  меж  тем  нередко  разглаживала
морщины на их челе простая еда в скромном жилище бедняков, без ковров и  без
пурпура [26] (лат.).}

     Ничто так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как  изобилие.
Какой сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его  окажутся
триста женщин, как у султана в его серале? И какое влечение,  какой  вкус  к
охоте мог быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемый
не менее чем семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю,  что  самый
блеск  величия  привносит  немалые   неудобства   в   наслаждении   наиболее
сладостными удовольствиями: владыки мира слишком освещены отовсюду,  слишком
на виду. И я не понимаю, как можно обвинять их больше, чем других людей,  за
старания скрыть или утаить свои прегрешения. Ибо  то,  что  для  нас  только
слабость, у них, по мнению народа,  есть  проявление  тирании,  презрение  и
пренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения  своих  порочных
склонностей,  они  еще  тешатся  тем,  что  оскорбляют  и  попирают   ногами
общественные установления. Действительно, Платон в "Горгии" [27]  определяет
тирана как того, кто имеет возможность в государстве  делать  все,  что  ему
угодно. И часто по этой причине  открытое  выставление  напоказ  их  пороков
оскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следили
и проверяли его  поступки.  С  них  не  спускают  глаз,  отмечая  их  манеру
держаться и стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, что
судить об этом - его право и его законный интерес. Я уже не  говорю  о  том,
что пятна кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и  что
царапина или бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте не
столь заметном.
     Вот почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных  похождениях
принимал  различные  обличиz;  и  из  всех  любовных  историй,  которые  ему
приписываются, есть, мне кажется, только одна,  где  он  выступает  во  всем
своем царственном величии.
     Но вернемся  к  Гиерону.  Он  также  свидетельствует  и  о  том,  какие
неудобства приходится  испытывать  от  царской  власти  не  позволяющей  ему
свободно путешествовать и вынуждающей его, подобно  пленнику,  оставаться  в
пределах своей страны, и о том, что во всех своих действиях он  подвергается
самым досадным стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли  сидят
совсем одни за  столом,  а  кругом  толпится  столько  посторонних,  которые
глазеют на них и судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.
     Король Альфонс [28] говорил, что в этом отношении даже ослы находятся в
лучшем положении, чем властители: хозяева дают им пастись на свободе, где им
угодно, чего короли никак не могут добиться от своих слуг.
     Я же никогда не воображал,  что  разумному  человеку  может  показаться
каким-либо  особым  удобством  иметь   двадцать   надсмотрщиков   за   своим
стульчаком, и не считал, что услуги человека, имеющего десять  тысяч  ливров
дохода, либо взявшего Казале или отстоявшего  Сиену  [20],  для  него  более
удобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.
     Преимущества царского сана - в значительной степени  мнимые:  на  любой
ступени богатства и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царьками
всех владетельных лиц, которые в его время пользовались  во  Франции  правом
суда и расправы. В самом деле, за исключением титула "величество"  положение
любого сеньора, в сущности, мало  уступает  королевскому.  А  посмотрите,  в
провинциях, отдаленных от двора - назовем, к примеру, Бретань, -  как  живет
там, уединившись в своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите на
его свиту,  его  подчиненных,  на  то,  каким  церемониалом  он  окружен,  и
посмотрите,  куда  заносит  его  полет  воображения,  -  нет  ничего   более
царственного: он слышит о своем короле и  повелителе  едва  ли  раз  в  год,
словно о персидском царе, и признает лишь  свое  старинное  родство  с  ним,
которое удостоверено в бумагах, хранящихся у секретаря. По  правде  сказать,
законы наши достаточно свободны, и верховная власть  дает  себя  чувствовать
французскому дворянину, может быть, раза два за всю его жизнь. Из  нас  всех
подчиненное положение ощущают по настоящему, в действительности, только  те,
кто сам на это идет, желая своей службой достичь почестей  и  богатств.  Ибо
тот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести свое хозяйство без ссор
и судебных тяжб, так же свободен, как  венецианский  дож.  Paucos  servitus,
plures servitutem tenent {Рабство связывает  немногих,  в  большинстве  люди
сами держатся за рабскую долю [80] (лат.).}.
     Сверх  того,  Гиерон  особо  подчеркивает,  что   царское   достоинство
совершенно лишает государя дружеских связей и живого  общения  с  людьми,  а
ведь именно в этом величайшая радость человеческой жизни.  Ибо  как  я  могу
рассчитывать на выражение искренней приязни и доброй воли  от  того,  кто  -
хочет он этого или нет - во всем от меня зависит? Могу  ли  я  доверять  его
смиренным речам и учтивым приветствиям, раз он вообще не  имеет  возможности
вести себя иначе? Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести:
уважение в данном случае воздается не мне, а царскому сану:

         maximum hoc regni bonum est,
     Quod facta dominl cogitur populus sui
     Quam ferre tam laudare.

     {Наибольшее преимущество  обладания  царской  властью  -  это  то,  что
народам приходится не только терпеть, но и прославлять любые поступки  своих
властителей [31] (лат.).}

     Разве мы не видим,  что  и  доброму  и  злому  владыке,  и  тому,  кого
ненавидят, и тому, кого любят, воздается одно и то же? С такими  же  высшими
знаками почтения, с тем же  церемониалом  служили  моему  предшественнику  и
будут служить моему преемнику. Если подданные не  оскорбляют  меня,  это  не
является выражением их привязанности: какое право имел бы я думать, что  это
привязанность, когда они не могут быть иными, даже если бы  захотели?  Никто
не следует за мной в силу дружеского чувства, возникшего между нами; ибо  не
может завязаться дружбы там, где так мало взаимных связей и  соответствия  в
положении. Высота, на которой я  пребываю,  поставила  меня  вне  общения  с
людьми. Они следуют за мной по обычаю или по привычке, или,  точнее,  не  за
мной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое. Все, что они мне говорят и
для меня делают, - только прикрасы, ибо их свобода со всех сторон ограничена
моей великой властью над  ними.  Все,  что  я  вижу  вокруг  себя,  прикрыто
личинами.
     Однажды придворные восхваляли императора Юлиана за  справедливость.  "Я
охотно гордился бы, - сказал он, - этими похвалами, если бы они исходили  от
лиц, которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположные
действия, буде я их совершил бы".
     Все подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с  людьми
среднего состояния: только богам дано ездить  верхом  на  крылатых  конях  и
питаться амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у  нас;  их  сталь  не
лучшего закала, чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их  от
солнца и дождя. Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийся
всеми, в конце концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни;
когда же через некоторое время  обстоятельства  стали  требовать,  чтобы  он
вернулся к государственным делам, он отвечал тем, кто просил  его  об  этом:
"Вы бы  не  решились  уговаривать  меня,  если  бы  видели  прекрасные  ряды
деревьев, которые я сам посадил у себя в саду, и чудесные  дыни,  которые  я
вырастил".
     По мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в  котором  при
всеобщем  равенстве  во  всем  прочем,  первые  места  были  бы   обеспечены
добродетели, а последние - пороку [32].
     Когда царь Пирр намеревался двинуться на  Италию,  Кинеад,  его  мудрый
советчик, спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия:
"Ради чего, государь, затеял ты это великое предприятие?" - "Чтобы завоевать
Италию", - сразу же ответил царь. - "А потом, - продолжал  Кинеад,  -  когда
это будет достигнуто?" - "Я двинусь, - сказал тот, - в Галлию и Испанию".  -
"Ну, а потом?" - "Я покорю Африку, и наконец, подчинив себе весь  мир,  буду
отдыхать и жить в свое полное удовольствие". - "Клянусь богами, государь,  -
продолжал  Кинеад,  -  что  же  мешает  тебе  и  сейчас,  если  ты   хочешь,
наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты,  по
твоим увереньям, стремишься, и  не  избежать  всех  тяжелых  трудов  и  всех
случайностей, стоящих на пути к твоей цели?" [33].

     Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi
     Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas.

     {И не удивительно, ибо он не знал точно, где следует остановиться, и не
знал совершенно, доколе может возрастать наслаждение [34](лат.).}

     Закончу это рассуждение  кратким  изречением  одного  древнего  автора,
поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique sui
fingunt fortunam {Наша судьба зависит от наших нравов [35] (лат.).}.

       Глава XLIII

        О ЗАКОНАХ ПРОТИВ РОСКОШИ

     Тот способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетные
траты на стол и одежду, на мой взгляд, ведет  к  совершенно  противоположной
цели. Правильнее было бы внушить людям презрение  к  золоту  и  шелкам,  как
вещам суетным и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем  их  ценность  и
заманчивость, а это самый нелепый  способ  вызвать  к  ним  отвращение.  Ибо
объявить, что только особы царской  крови  могут  есть  палтуса  или  носить
бархат и золотую тесьму, и запретить это простым людям,  разве  не  означает
повысить ценность этих вещей и вызвать в каждом  желание  пользоваться  ими?
Пусть короли смело откажутся от  таких  знаков  величия  -  у  них  довольно
других;  подобные  же  излишества  извинительны  кому  другому,  только   не
государю. Взяв пример с других народов, мы можем  научиться  гораздо  лучшим
способом внешне отличать  людей  по  рангу  (что,  по-моему,  в  государстве
действительно  необходимо),  не  насаждая  столь   явной   испорченности   и
изнеженности нравов. Удивительно, как  в  этих,  по  существу  безразличных,
вещах легко и быстро сказывается власть привычки. И года  не  прошло  с  тех
пор, как мы, следуя примеру двора, стали  носить  сукно  в  знак  траура  по
короле Генрихе II1,  а  шелка  настолько  упали  во  всеобщем  мнении,  что,
встречая кого-либо в шелковой одежде,  вы  тотчас  же  решали,  что  это  не
дворянин, а горожанин. Шелковые ткани достались в удел врачам и хирургам.  И
хотя все были одеты более или менее одинаково, оставалось достаточно внешних
различий в положении людей.
     Как быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши  и
холста, а чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!
     Пусть короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц,
без постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.
     Наоборот, закон должен бы  объявлять,  что  красный  цвет  и  ювелирные
украшения запрещены людям  всех  состояний,  за  исключением  комедиантов  и
куртизанок. Такими законами Залевк [2] исправил развращенные нравы локрийцев.
Его указы были таковы: "Женщине свободного состояния запрещается выходить  в
сопровождении более чем одной служанки, разве что она пьяна. Запрещается  ей
также выходить из города по ночам, носить  золотые  драгоценности  на  своей
особе и украшенные вышивкой одежды, если она не  девка  и  не  блудница.  Ни
одному мужчине, кроме распутников, не разрешается носить на пальцах  золотые
перстни и одеваться в  тонкие  одежды,  как,  например,  сшитые  из  шерсти,
вытканной  в  городе  Милете".  Благодаря  таким  постыдным  исключениям  он
искусным образом отвратил граждан от излишеств и гибельной изнеженности.
     Это было очень разумное средство - привлечь людей к выполнению долга  и
повиновению,  соблазняя   их   почетом,   и   удовлетворением   честолюбивых
стремлений. Короли наши всемогущи в области  таких  внешних  преобразований.
Quidquid principes faciunt, praecipere videntur. {Что бы ни делали государи,
кажется, будто они это предписывают и всем остальным [3] (лат.)} Вся Франция
принимает за  правило  то,  что  является  правилом  при  дворе.  Пусть  они
откажутся от этих безобразных  панталон,  которые  выставляют  напоказ  наши
обычно скрываемые части тела; от камзолов на  толстой  подкладке,  придающих
нам вид, какого на самом деле мы не имеем, и  очень  неудобных  для  ношения
оружия; от длинных, как у  женщин,  кудрей;  от  обычая  целовать  предметы,
которые мы передаем своим друзьям, или наши пальцы, перед тем,  как  сделать
приветственный жест,- в старину эта церемония была в ходу лишь  в  отношении
принцев; от требования, чтобы дворянин находился в  местах,  в  которых  ему
подобает держать себя достойно, без шпаги на боку, в  расстегнутом  камзоле,
словно он только что вышел из нужника; от того, чтобы вопреки  обычаю  наших
отцов и особым вольностям дворян нашего  королевства,  мы  снимали  головные
уборы,  даже  стоя  очень  далеко  от  королевской  особы,  где  бы  она  не
находилась, и даже не только в ее окружении, но и вблизи сотен  других,  ибо
сейчас у нас развелось множество королей на одну  треть  или  даже  не  одну
четверть. Так обстоит и с другими  подобными  вредными  нововведениями:  они
сразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы. Все это заблуждения
поверхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь хорошо известно,  что
самая основа стен повергается порче,  когда  начинают  трескаться  краска  и
штукатурка.
     Платон  в  своих  "Законах"  считает,  что  нет  более  гибельной   для
государства  чумы,  чем  предоставление  молодым  людям  свободы   постоянно
переходить  -  и  в  манере  одеваться,  и  в  жестах,  и  в  танцах,  и   в
гимнастических упражнениях, и в песнях - от одной формы к другой, колебаться
в своих мнениях то в одну сторону, то  в  другую,  стремиться  ко  всяческим
новшествам и почитать их изобретателей; ибо  таким  путем  происходит  порча
нравов, и все древние установления начинают презираться и забываться [4]. Во
всем, что не является явно плохим, перемен следует опасаться: это  относится
и к временам года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законы
заслуживают  истинного  почитания,  которым  бог   обеспечил   существование
настолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и были
ли до них какие-либо другие.

        ГЛАВА XLIV             

        О СНЕ

     Разум повелевает нам идти все одним и тем же  путем,  но  не  всегда  с
одинаковой быстротой; и хотя мудрый человек  не  должен  позволять  страстям
своим отклонять  его  от  правого  пути,  он  может,  не  поступясь  долгом,
разрешить им то убыстрять, то умерять его шаг, и ему не подобает  стоять  на
месте,   словно   он   колосс,   неподвижный   и   бесстрастный.   Даже    у
добродетельнейшего из людей, я полагаю, пульс бьется сильнее, когда он  идет
на приступ, чем когда он направляется к обеденному столу;  необходимо  даже,
чтобы он иногда погорячился и разволновался. По этому поводу я  заметил  как
явление редкое, что иногда великие люди в своих возвышенных предприятиях в и
важнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие, что даже  не  укорачивают
времени, предназначенного для сна.
     Александр Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием,
спал таким глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось  зайти  в  его
опочивальню и, подойдя к ложу,  два  или  три  раза  окликнуть  царя,  чтобы
разбудить его, ибо уже наступило время начинать битву.
     Император Огон [1], задумавший  покончить  жизнь  самоубийством,  в  ту
самую ночь, когда он решил умереть, приведя в порядок  свои  домашние  дела,
разделив свои деньги между слугами, наточив  лезвие  меча  и  ожидая  только
известий о том, что все его сторонники успели укрыться в безопасных  местах,
погрузился в такой глубокий сон, что его приближенные слуги слышали, как  он
храпит.
     Смерть этого императора имеет много общего со смертью  великого  Катона
даже в подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой  и  ожидавший
сообщения, что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение,  уже  отплыли
из гавани Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно  его
дыхание. И когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить,
что сенаторы не могут выйти в  открытое  море  из-за  поднявшегося  сильного
ветра, он отправил в гавань другого, а сам, снова улегшись в постель,  опять
начал дремать, пока посланец не известил его об отъезде сенаторов.
     Мы имеем право сравнить того же  Катона  с  Александром,  когда  в  дни
заговора Катилины над Катоном нависла великая и грозная опасность вследствие
мятежа,   поднятого   трибуном   Метеллом,   который   хотел    обнародовать
постановление о возвращении Помпея с его войсками. Так как один  лишь  Катон
возражал против этого, у него с Метеллом в сенате дело дошло до резких  слов
и грубых угроз. Но окончательно решение надлежало  принять  лишь  на  другой
день на площади, куда Метел л,  и  без  того  сильный  поддержкой  народа  и
Цезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в пользу Помпея, должен был явиться в
сопровождении большого количества рабов-чужеземцев и отчаянных рубак,  Катон
же - вооруженный только своей непреклонной твердостью. Поэтому его  близкие,
члены семьи и многие достойные люди находились в большой тревоге; среди  них
были такие, которые провели ночь вместе с ним, не желая ни спать,  ни  пить,
ни есть из-за опасности, которой ему предстояло подвергнуться. Даже его жена
и сестры только плакали да тревожились в его доме.  Он  же,  наоборот,  всех
успокаивал и, отужинав как обычно, отправился спать и проспал глубоким  сном
до утра, пока один из его товарищей по трибунату не разбудил его, чтобы идти
на предстоявшую схватку. То,  что  мы  знаем  о  величии  и  мужестве  этого
человека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью сказать,  что
все  это  исходило  из  души,   так   высоко   вознесенной   над   подобными
происшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них  иначе,  как  о  чем-то
самом обыкновенном.
     Во время морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август  одержал
победу над Сектом Помпеем [2], он  в  тот  самый  момент,  когда  надо  было
отправляться на битву, оказался погруженным в такой глубокий  сон,  что  его
друзьям пришлось разбудить его, чтобы он дал сигнал к началу  сражения;  это
позволило Марку Ант