ут уйти от собственной совести [8].

          ... prima est haec ultio, quod se
     ludice nemo nocens absolvitur.

     {Первое наказание для виновного заключается в  том,  что  он  не  может
оправдаться перед собственным судом [9] (лат. ).}

     Совесть может преисполнять нас страхом, так же как  может  преисполнять
уверенностью и душевным спокойствием. О себе я могу сказать, что  во  многих
случаях я шел гораздо более твердым шагом, ибо  ощущал  тайное  согласие  со
своей волей и сознавал чистоту моих помыслов:

     Conscia mens ut cuique sua est, ita concipit intra
     Pectora pro facto spemque metumque suo.

     {Наши действия порождают в нас надежды или страх в зависимости от наших
побуждений [10] (лат. ).}

     Такого рода  примеров  тысячи,  я  ограничусь,  однако,  только  тремя,
касающимися одного и того же лица.
     Когда Сципиона [11] однажды  обвинили  пред  лицом  римского  народа  в
важном преступлении,  он  вместо  того,  чтобы  оправдываться  перед  своими
судьями или заискивать перед ними, сказал  им:  "Очень  вам  это  к  лицу  -
затевать суд и требовать головы человека,  благодаря  которому  вы  наделены
властью судить весь мир". Другой раз в ответ на  обвинения,  которые  бросил
ему в лицо один народный трибун, он вместо того, чтобы  защищаться,  сказал,
обращаясь к своим согражданам: "Давайте пойдем и  воздадим  хвалу  богам  за
победу, которую они мне даровали над карфагенянами  в  такой  же  день,  как
сегодня", и когда он двинулся по направлению к храму, вся  толпа,  и  в  том
числе его обвинитель, последовали  за  ним  [12].  Когда  Петилий  [13],  по
наущению Катона, потребовал у Сципиона дать отчет в деньгах, потраченных  во
время войны против Антиоха, Сципион, явившись по этому поводу в сенат, вынул
принесенную им под платьем книгу записей и  заявил,  что  в  ней  содержится
полный  отчет  всех  приходов  его  и  расходов;  но  когда  ему  предложили
предъявить эту книгу для проверки, он наотрез отказался сделать это, заявив,
что не желает подвергать себя такому позору, и собственноручно, перед  лицом
сенаторов, разорвал книгу в клочья. Я не думаю,  чтобы  человек  с  нечистой
совестью мог изобразить подобную уверенность. Тит Ливии  говорит  [14],  что
Сципион обладал  от  природы  благородным  сердцем,  всегда  устремленным  к
слишком высоким целям, чтобы он мог быть преступником или унизиться до того,
чтобы защищать свою невиновность.
     Изобретение пыток - опасное изобретение, и мне сдается, что это  скорее
испытание терпения, чем испытание истины.  Утаивает  правду  и  тот,  кто  в
состоянии их вынести, и тот, кто в  состоянии  сделать  это.  Действительно,
почему боль заставит меня скорее признать то, что есть, чем то, чего нет? И,
наоборот, если человек, не совершавший того, в чем его обвиняют,  достаточно
терпелив, чтобы вынести эти мучения,  то  почему  человек,  совершивший  это
дело, не будет столько же терпелив, зная, что его ждет такая щедрая награда,
как жизнь. Я думаю, что это изобретение в основе своей покоится на  сознании
нашей совести. Ведь виновному кажется, что совесть помогает пытке,  понуждая
его признать свою вину, и что она делает его более слабым, невинному же  она
придает силы переносить пытку. Однако, говоря  по  правде,  пытка  -  весьма
ненадежное и опасное средство.
     Чего только не наговорит человек на себя, чего он  только  не  сделает,
лишь бы избежать этих ужасных мук?

     Etiam innocentes coget mentiri dolor.

     {Беда заставляет лгать даже невинных [15] (лат. ).}

     Вот почему бывает,  что  тот,  кого  судья  пытал,  чтобы  не  погубить
невинного, погибает и  невинным  и  замученным  пыткой.  Сотни  тысяч  людей
возводили на себя ложные обвинения. К числу  их  я  отношу  и  Филоту  [16],
принимая во внимание условия суда, устроенного над ним  Александром,  и  то,
как его пытали.
     И тем не  менее  говорят,  что  это  наименьшее  из  зол,  изобретенных
человеческой  слабостью!  Я,   однако,   нахожу   пытку   средством   крайне
бесчеловечным и совершенно бесполезным. Многие народы,  менее  варварские  в
этом отношении, чем  греки  и  римляне,  называющие  их  варварами,  считают
отвратительной  жестокостью  терзать  и  мучить  человека,  в   преступлении
которого вы еще не уверены. Чем он ответственен за ваше незнание? Разве  это
справедливо, что вы, не желая убивать его  без  основания,  заставляете  его
испытывать то, что хуже смерти? Чтобы хорошенько вникнуть  в  это,  заметьте
только, как часто бывает, что  испытуемый  предпочитает  лучше  умереть  без
всяких оснований, лишь бы только не подвергаться  этому  испытанию,  которое
хуже казни и нередко  своей  жестокостью  приводит  к  смерти,  предвосхищая
казнь. Не помню, откуда  я  взял  этот  рассказ  [17],  но  он  дает  точное
представление о совестливости нашего правосудия. Некая  крестьянка  обвинила
перед полководцем и главным судьей армии одного солдата в том, что он  отнял
у ее маленьких детей ту малость вареного мяса, которая оставалась у нее  для
их пропитания, ибо эта армия разграбила все деревни кругом. И действительно,
нигде  не  осталось  ни  зернышка.  Полководец  приказал   женщине   сначала
хорошенько обдумать свои слова, ибо она должна будет отвечать за  них,  если
окажется, что это ложное обвинение. Но так  как  женщина  твердо  стояла  на
своем, то он  приказал  распороть  солдату  живот,  чтобы  удостовериться  в
истине.  И  тогда  убедились,  что  женщина  сказала  правду.   Поучительное
наказание!


       Глава VI

        ОБ УПРАЖНЕНИИ

     Трудно надеяться, чтобы наш разум и наши знания, сколь  бы  усердно  мы
себя им ни  вверяли,  оказались  настолько  сильны,  чтобы  побудить  нас  к
действию, если мы, кроме этого, не упражняем нашу душу и не  приучаем  ее  к
деятельности, предназначенной ей  нами;  в  противном  случае  она  может  в
надлежащий момент оказаться беспомощной. Вот  почему  те  философы,  которые
стремились добиться более высокого совершенства,  не  довольствовались  тем,
чтобы, затаившись в каком-нибудь укрытии, ждать невзгод судьбы, а  опасаясь,
чтобы они не застали их неподготовленными и непривычными к  борьбе,  шли  им
навстречу и  намеренно  подвергали  себя  всяким  трудным  испытаниям.  Одни
отказывались от богатства и добровольно обрекали себя  на  бедность;  другие
стремились к тяжелой работе и суровым условиям  жизни,  чтобы  закалиться  и
приучить себя к труду и нужде; некоторые же лишали себя самых ценных  частей
тела, как, например, глаз или половых органов, боясь, чтобы пользование ими,
дающее так много радости и наслаждения, не ослабило и не изнежило  их  души.
Но упражнение не может приучить нас к  самому  большому  делу,  которое  нам
предстоит - к смерти, здесь  оно  бессильно.  Можно  путем  упражнения  и  с
помощью привычки закалить себя и приобрести стойкость  в  перенесении  боли,
стыда, бедности и других подобных горестей; но что касается  смерти,  то  мы
можем испытать ее только раз в жизни, и потому все  мы  являемся  новичками,
когда подходим к ней.
     В древние времена были люди, так превосходно умевшие пользоваться своим
временем, что они пытались даже  получить  наслаждение  от  самой  смерти  и
заставить свой ум понять, что представляет собой этот переход к  смерти;  но
они не вернулись обратно, чтобы поделиться с нами этими сведениями:

     nemo expergitus extat
     Frigida quem semel est vitai pausa secuta.

     {Тому не пробудиться, в ком оборвалась и остыла жизнь [1] (лат. ).}

     Знатный римлянин Каний Юлий, отличавшийся добродетелью и исключительной
твердостью, будучи осужден на смерть злодеем  Калигулой  [2],  кроме  многих
других поразительных доказательств своего мужества, дал еще следующее. Когда
рука палача уже вот-вот должна была опуститься на его голову,  один  из  его
друзей, философ, спросил его: "Итак, Каний, как чувствует в эту минуту  твоя
душа? Что она делает? О чем ты думаешь?" "Я стараюсь,  -  ответил  Каний,  -
быть наготове и напрячь все свои силы, чтобы постараться уловить  в  течение
краткого мгновения смерти, произойдет ли какое-нибудь движение в моей душе и
ощутит ли она свой уход из тела, с тем чтобы,  если  я  что-нибудь  подмечу,
потом,  по  возможности,  сообщить  об  этом  моим  друзьям".  Вот  человек,
философствующий не только до самой смерти, но и в самый момент смерти. Какой
стойкостью надо обладать, какой непоколебимостью духа, чтобы желать  извлечь
урок из самой смерти и быть в состоянии еще думать о  чем-то  постороннем  в
такой важный момент!

     lus hoc animi morientis habebat.

     {Такую власть он имел над своей умирающей душой [3] (лат. ).}

     И все же мне кажется, что есть какой-то способ приучить себя к смерти и
некоторым образом испробовать ее. Хотя наш опыт в этом деле не может быть ни
совершенным, ни полным, он во всяком случае  может  быть  небесполезным  для
нас, придав нам сил и уверенности. Мы не можем погрузиться в смерть,  но  мы
можем приблизиться к ней и рассмотреть ее; и хотя мы не  в  состоянии  путем
упражнения дойти в этом деле до конца, во всяком  случае  мы  можем  кое-что
разглядеть и ознакомиться с подступами к смерти. Ведь не без  основания  нам
предлагают приглядываться даже к нашему сну, ввиду того что  он  походит  на
смерть.
     Как легко совершается переход от бодрствования ко сну! Как незаметно мы
перестаем сознавать себя и окружающее!
     Можно  было  бы,  пожалуй,  признать  сон,  лишающий  нас   возможности
действовать и чувствовать, чем-то ненужным и противоестественным, если бы не
то, что с его помощью природа показывает нам, что она  предназначила  нас  в
такой же степени для жизни,  как  и  для  смерти,  и  если  бы  не  то,  что
посредством сна она еще при жизни приоткрывает нам ту вечность, которая ждет
нас после этой нашей жизни, для того чтобы приучить нас к ней  и  освободить
нас от страха перед ней.
     Но те, кому довелось из-за какого-нибудь  несчастного  случая  лишиться
сознания или упасть без чувств, те, по моему мнению, были  весьма  близки  к
тому, чтобы увидеть подлинный и неприкрашенный лик смерти; ибо, что касается
самого момента перехода от жизни к  смерти,  то  нечего  опасаться,  что  он
связан с каким-либо страданием или неприятным ощущением,  если  учесть,  что
для того,  чтобы  почувствовать  что-нибудь,  нужно  какое-то  время.  Чтобы
ощутить страдания, требуется время, а между тем момент смерти столь краток и
стремителен, что  он  неизбежно  должен  быть  безболезненным.  У  нас  есть
основания бояться только подготовительных мгновений к смерти, но они-то  как
раз и поддаются упражнению.
     Многие вещи наше воображение рисует нам более ужасными, чем они есть  в
действительности. Большую часть моей жизни я наслаждался цветущим здоровьем,
больше того, силы переполняли меня, они так и бурлили во мне. Это радостное,
ликующее ощущение здоровья заставляло меня думать о болезнях с таким ужасом,
что, когда мне довелось на деле их испытать, я обнаружил,  что  они  гораздо
менее мучительны, что это мне рисовалось под влиянием страха.
     Вот что я постоянно испытываю: если ночью, хорошо укутанный, я нахожусь
в уютной комнате, в то время как за окнами бушует буря и непогода, я не могу
без страха и содрогания думать о тех, кого они застигли в пути;  но  если  в
такую минуту я сам нахожусь в дороге, мне и  в  голову  не  придет  пожелать
находиться в каком-нибудь другом месте.
     Уже  одно  то,  что  быть  запертым  в  четырех  стенах  казалось   мне
нестерпимым; но вскоре я научилcя оставаться в таком положении неделю,  даже
месяц, изнемогая от боли, лишений и слабости, и тогда я  понял,  что,  когда
был здоров, я жалел больных в гораздо большей степени,  чем  сам  заслуживаю
сожаления теперь во время своей болезни, и что воображение  заставляло  меня
почти вдвое преувеличивать истинное положение  вещей.  Надеюсь,  что  то  же
случится и тогда, когда я буду умирать, и что не стоит так много  хлопотать,
суетиться и готовиться к смерти, как это обычно делают люди. Но все  же,  на
всякий случай, никакие меры предосторожности тут не могут быть лишними.
     Во время нашей второй или третьей гражданской  войны  [4]  (не  могу  в
точности  припомнить,  какой  именно)  я  вздумал  однажды   покататься   на
расстоянии  одного  лье  от  моего  замка,  расположенного  в  самом  центре
происходивших смут.
     Находясь  поблизости  от  своего  дома,  я  считал  себя  настолько   в
безопасности, что не взял с  собой  ничего,  кроме  удобного,  но  не  очень
выносливого  коня.  При  возвращении  случилось  неожиданное   происшествие,
заставившее меня воспользоваться моим конем для  дела,  к  которому  он  был
непривычен. Один из моих людей, человек рослый и сильный, ехавший верхом  на
коренастом и тугоуздом жеребце, желая  выказать  отвагу  и  опередить  своих
спутников, пустил его во весь опор прямо по той дороге, по которой ехал я, и
со всего размаха лавиной налетел на меня и мою лошадь, опрокинув  нас  своим
напором и тяжестью. Оба мы полетели вверх ногами,  моя  лошадь  свалилась  и
лежала совершенно оглушенная,  я  же  оказался  поодаль,  в  десятке  шагов,
бездыханный, распростертый навзничь; лицо мое было  в  сплошных  ранах,  моя
шпага отлетела еще на десяток шагов,  пояс  разорвался  в  клочья,  я  лежал
колодой, без движения, без чувств. Это был первый обморок в моей жизни.  Мои
спутники всеми силами тщетно пытались привести меня в чувство;  и,  наконец,
решив, что я мертв, подняли меня и с огромным трудом на  руках  перенесли  в
мой дом, отстоявший примерно в полумиле от места  происшествия.  По  дороге,
после того как в течение более двух  часов  меня  считали  мертвым,  я  стал
слегка шевелиться и дышать; за это время столько крови попало в мой желудок,
что мне необходимо было разгрузиться от нее. Меня поставили на  ноги,  и  из
меня вылилось целое ведро крови; и еще несколько раз, пока меня  несли,  мне
пришлось повторить эту операцию. Благодаря этому я начал чуть-чуть  оживать,
но это происходило так медленно и с  такими  промежутками,  что  мои  первые
ощущения были скорее похожи на смерть, чем на жизнь:

     Perche, dubbiosa anchor del suo ritorno,
     Non s'assecura attonita la mente.

     {Так как, все еще сомневаясь в своем  пробуждении,  потрясенный  ум  не
уверен в себе [5] (ит. ).}

     Это воспоминание, так сильно врезавшееся мне  в  память  и  давшее  мне
возможность увидеть  лицо  смерти  почти  вплотную  и  без  прикрас,  как-то
примирило меня с нею. Когда глаза мои стали что-то разбирать и я стал что-то
видеть, я видел так смутно, слабо и как бы  в  тумане,  что  сначала  я  мог
различать только свет -

                    come que ch'or apre or chiude
     Gli occhi, mezzo tra'l sonno e l'esser desto.

     {Как тот, кто, одолеваемый  сном,  то  закрывает,  то  открывает  глаза
[6](ит. )}

     Что касается моих душевных способностей, то они восстанавливались столь
же медленно, как и физические. Я видел себя сплошь  окровавленным,  так  как
плащ мой весь был пропитан моей кровью. Первой моей мыслью  было,  что  меня
ранили  из  аркебузы  в  голову,  так  как  в  ту  пору  вокруг  нас  сильно
постреливали. Мне казалось, что жизнь моя держится лишь на кончиках  губ;  я
закрывал глаза, стараясь, как мне представлялось, помочь ей уйти от меня,  и
мне было приятно изнемогать  и  отдаваться  течению.  Это  была  мысль,  еле
брезжившая в моем сознании, такая же слабая и зыбкая, как и  все  остальные,
но она не только не была мне неприятна, а напротив, к ней  примешивалось  то
сладостное ощущение, которое бывает, когда мы погружаемся в сон.
     Мне сдается, что это и  есть  то  состояние,  которое  мы  наблюдаем  у
выбившихся из сил и находящихся в агонии людей, и я думаю, что  мы  напрасно
оплакиваем их, считая, что их мучат в это время жестокие боли или  что  душа
их подавлена мрачными мыслями. Я  всегда  считал,  расходясь  во  мнениях  с
другими и даже с Этьеном Ла Боэси [7], что те, кого мы видим  лежащими,  так
же как и я, ничком и как бы отходящими ко сну в ожидании конца, или те,  кто
измождены долгими муками или разбиты апоплексическим ударом, или в  припадке
падучей, -

                              vi morbi saepe coactus
     Ante oculos aliquis nostros, ut fulminis ictu,
     Concidit, et spumas agit; ingemit, et fremit artus.
     Desipit, extentat nervos, torquetur, anhelat,
     Inconstanter et in iactando membra fatigat,

     {Часто человек, сраженный болезнью, словно от удара молнии,  падает  на
наших глазах с пеной у рта; он стонет и дрожит всем телом,  лишен  сознания,
мышцы его сведены судорогой, он дышит прерывисто и беспорядочными движениями
изнуряет свои члены [8] (лат. ).}

     или те, что ранены в голову, - когда мы слышим, как они иногда вопят  и
отчаянно стонут, - я всегда считал, повторяю,  что  их  душа  и  тело  спят,
окутанные саваном, хотя по некоторым признакам мы и можем уловить, что в них
есть еще проблески сознания, и мы еще замечаем какие-то движения их тел:

     Vivit, et est vitae nescius ipse suae.

     {Он жив, но не сознает этого [9] (лат. ).}

     Я не могу  поверить,  чтобы  в  этом  состоянии,  когда  все  тело  так
пострадало и чувства ослаблены донельзя, у души хватало  еще  сил  сознавать
себя; мне кажется поэтому, что у этих людей не остается  никакого  проблеска
мысли, которая бы мучила их и способна была ощутить и уяснить всю тяжесть их
положения; из этого следует, что не к чему так уж сильно жалеть их.
     Я не представляю для себя лично ничего более невыносимого  и  ужасного,
чем, испытывая живое и острое страдание, не иметь возможности  как-либо  его
выразить. Это можно было бы сказать  про  тех,  кого  отправляют  на  казнь,
предварительно отрезав им язык, если бы не то, что  для  казнимого  публично
смерть без единого звука - наиболее пристойный  исход,  при  условии,  чтобы
лицо при этом выражало твердость и достоинство. Вполне  применимо  сказанное
мною к тем несчастным пленникам, которые попадают в руки мерзких  палачей  -
солдат нашего времени, подвергающих их самым  жестоким  истязаниям  с  целью
выжать из них какой-нибудь баснословный и необыкновенный выкуп, держа  их  в
таких условиях и в таких местах, что они не имеют никакой возможности подать
голос, заявить о постигшей их беде.
     Поэты придумали некоторых богов,  которые  будто  бы  облегчают  смерть
людям, терпящим такие жестокие муки:

                                   hunc ego Diti
     Sacrum iussa fero, teque isto corpore solvo.

     {По божественному приказу я явилась, чтобы  освободить  тебя  от  этого
тела [10] (лат. )}

     Но если окружающие, всячески тормоша таких умирающих и крича им в самое
ухо, и могут подчас исторгнуть у них какие-то краткие  и  бессвязные  ответы
или уловить какие-то движения, которые как бы выражают согласие на то, о чем
их спрашивают, - это еще не доказывает,  что  такие  люди  живы,  во  всяком
случае не доказывает, что они вполне живы. Ведь случается же с  нами,  когда
нас клонит ко сну, хоть мы еще не вполне в его власти, что мы  ощущаем,  как
во сне, все, что творится вокруг нас, и отвечаем спрашивающим нас смутным  и
неопределенным согласием, которое дается почти без  сознания;  мы  даем  эти
ответы на последние долетевшие  до  нас  слова,  ответы  случайные  и  часто
бессмысленные.
     Теперь, после того как я сам испытал это состояние, у меня нет  никаких
сомнений в том, что до сих пор я вполне правильно о нем судил! В самом деле,
я прежде всего, еще не приходя в сознание, попытался разорвать  свой  камзол
ногтями (ибо я был без оружия), а между тем я  хорошо  знаю,  что  вовсе  не
представлял  себе,  будто  ранен.  Ведь  есть  столько   движений,   которые
совершаются  без  нашего  ведома:  Semianimesque  micant  digiti   ferrumque
retractant {Полуживые пальцы дрожат и опять хватаются за меч [11] (