только  что  принятого
решения.  Я  люблю  частную  жизнь  потому,  что  устраиваю  ее  по   своему
усмотрению, а не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы,
пожалуй, не меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю  из-за
того, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума, а  не
в силу каких-то  особых,  лежащих  на  мне  обязательств  или  потому,  что,
нежелательный ни в какой другой партии и всеми отвергнутый, я  был  вынужден
примкнуть к его стану. Так и со всем остальным. Я  ненавижу  куски,  которые
мне выкраивает необходимость. И любое преимущество комом стало бы у  меня  в
горле, если бы я зависел исключительно от него:

                Alter remus aquas, alter mihi radat arenas.

     {Пусть одно весло у меня задевает воду, а другое песок [116] (лат.).}

     Чтобы связать меня накрепко, нужна не одна  веревка,  а  несколько.  Вы
скажете, что к такому развлечению, как путешествия, приметалась суетность. А
почему бы ей и не быть? Ведь и прославленные и  превосходные  наставления  -
суетность, и суетность - всякое мудрствование.  Dominus  novit  cogitationes
sapientium, quoniam vanae sunt {Господь знает умствования мудрецов, что  они
суетны [117] (лат.).}. Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей;
это  все  -  речи,  которые  тщатся  переправить  нас  в  иной  мир   совсем
готовенькими к нему.  Жизнь  -  движение  телесное  и  вещественное,  всякая
деятельность - несовершенна и беспорядочна по  самой  своей  сущности;  и  я
стремлюсь служить жизни в соответствии с ее требованиями.

                        Quisque suos patimur manes.

     {Каждый из нас претерпевает свои особые страдания [118] (лат.).}

     Sic est faciendum ut contra naturam  universam  nihil  contendamus;  ea
tamen conservata, propriam sequamur.

     {Мы должны действовать таким образом, чтобы не идти наперекор  всеобщим
законам природы, но, соблюдая их, следовать, вместе с тем, своим склонностям
[119] (лат.).}

     К  чему  эти  высоко  взнесенные  вершины  философии,  если  ни  одному
человеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти  правила,
которым не подчиняются наши обычаи и которые людям  не  по  плечу?  Я  часто
вижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют  ни
малейшей надежды - и, что еще хуже, охоты - ни тот, кто  их  предлагает,  ни
его слушатели. От того же листа бумаги, на котором он  только  что  начертал
обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы
написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы  придете,
чтобы насладиться  с  нею  запретной  любовью,  вскоре  затем,  в  вашем  же
присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь  из  своих
товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции  [120].  И
такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более
чем проступками. В моей юности мне довелось видеть,  как  некий  дворянин  в
одно и то же мгновение протянул народу одной  рукой  стихи,  выдающиеся  как
своей прелестью, так и распущенностью, а другою - самое горячее обличение  в
безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [121].
     Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью,  мы
же живем своею; в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую  и
потому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными  глазами.
Послушайте  какое-нибудь  философское   рассуждение   -   богатство   мысли,
красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но  в
нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло
вашу совесть, - ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, что
и баня и урок - бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек не
становится чище [122]. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала  из
нее следует высосать мозг: ведь и мы,  лишь  влив  в  себя  доброе  вино  из
превосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок и
судить о работе мастера.
     Во всех философских сообществах древности  всегда  можно  найти  такого
работника, который в поучении всем  оглашает  свои  правила  воздержности  и
умеренности и вместе с тем предает  гласности  свои  сочинения,  воспевающие
любовь и распутство. И Ксенофонт,  предаваясь  любовным  утехам  с  Клинием,
написал против Аристиппова учения о наслаждении  [123].  Это  происходило  с
упомянутыми философами не  потому,  что  они  переживали  какие-то  чудесные
превращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за  чего  Солон
предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говорит
для толпы, то для себя; и для себя он избирает  правила  естественные  и  не
стеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем  добрых
начал.

                  Curentur dubii medicis maioribus aegri.

     {Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей [124] (лат ).}

     Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать  все,
что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он  прозорливее,
чем они, и ему лучше ведомо,  что  есть  настоящая  добродетель  [125].  Его
ученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум,  судьбе
- твердость, законам - природу [126].
     Желудки,   подверженные   расстройству,   нуждаются   в   искусственных
ограничениях и предписаниях. Что  до  здоровых  желудков,  то  они  попросту
следуют предписаниям своего естественного влечения.  Так  и  поступают  наши
врачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином,  между  тем  как  держат
своих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
     "Я не знаю, какие они пишут книги, - говорила куртизанка Лаиса, - в чем
их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь
же часто стучатся  ко  мне,  как  и  все  остальные"  [127].  Так  как  наша
распущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного  и  допустимого,
нашим житейским правилам и законам была придана, и  во  многих  случаях  без
достаточных оснований, излишняя жестокость.

                Nemo satis credit tantum delinquere quantum
                Permittas.

     {Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру  дозволенного
[128] (лат.).}

     Было  бы  желательно  установить  более  разумное   соотношение   между
требуемым  и  выполнимым;  ведь  цель,  достигнуть  которой  невозможно,   и
поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,
сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,
что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал  виселицы,  и
это относится даже к тем, карать и казнить которых было бы  и  очень  жалко,
принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.

                  Olle, quid ad te
                  De cute quit faciat ille, vel illa sua?

     {Что тебе, Олл, до того, как поступили со своей кожей такой-то и  такая
то? [129] (лат.).}

     А иной, может статься, и  не  нарушает  законов,  и  все  же  недостоин
похвалы за свои добродетели, и философия поступила  бы  вполне  справедливо,
если бы его как  следует  высекла.  Взаимоотношения  тут  крайне  сложные  и
запутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы  считать  себя  порядочными
людьми, если станем исходить из  законов,  установленных  для  нас  господом
богом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов.  Человеческое
благоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты,  которую  оно  себе
предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,
к чему бы всегда  тянулось  и  чего  жаждало;  вот  до  чего  наша  сущность
враждебна  всякой  устойчивости.  Человек  сам  себя  заставляет  впадать  в
прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для  себя  обязанности  не  по  своей
мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его же
собственному разумению никому  не  под  силу?  И  неужели  он  творит  нечто
неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
     Законы обрекают нас на невозможность выполнять их  веления,  и  они  же
судят нас за невыполнение этих велений.
     Если безобразная  наша  свобода  выказывать  себя  с  разных  сторон  -
действовать по-одному, рассуждать по-другому  -  и  простительна,  на  худой
конец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для  тех,  кто
говорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему  перу
подобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь.  Общественная  жизнь
должна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его  века
чрезмерно   суровыми,   и,   берясь   наставлять   других,   как    человек,
предназначенный для служения обществу, он  мог  бы  сказать  себе,  что  его
справедливость если и не окончательно  несправедлива,  то  по  меньшей  мере
слишком  суетна  и  несвоевременна.  И  мои  нравы,  которые  отличаются  от
общепринятых всего на какой-нибудь  волосок,  нередко  восстанавливают  меня
против моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованна
ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато  я  очень
хорошо знаю, насколько с моей стороны было бы  необоснованно  жаловаться  на
то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
     Добродетель,  потребная   для   руководства   мирскими   делами,   есть
добродетель с  выпуклостями,  выемками  и  изгибами,  чтобы  ее  можно  было
прикладывать  и  пригонять  к   человеческим   слабостям,   добродетель   не
беспримесная  и  не  безыскусственная,  не  прямая,   не   беспорочная,   не
устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он
слишком  бесхитростно  следовал  добрым   и   праведным   увещаниям   своего
исповедника [130]. Государственные дела требуют более смелой морали:

                                          exeat aula
                            Qui vult esse plus.

     {Кто хочет остаться честным, тот должен покинуть двор [131] (лат.).}

     Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих  служебных
обязанностей воззрениями и набором жизненных правил  -  строгих,  необычных,
жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или  привитых  мне  моим
воспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не  без  некоторых
затруднений,   то   все   же   уверенно;   короче   говоря,   я    попытался
руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же!  Я
обнаружил, что мои правила  совершенно  неприемлемы  и,  больше  того,  даже
опасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижать
к своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед,  даже  уклониться
от прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходится
жить не столько по своему вкусу, сколько  по  вкусу  других,  не  столько  в
соответствии со своими намерениями, сколько  в  соответствии  с  намерениями
других, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от  положения
дел.
     Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замарав
себя самым отвратительным  образом,  тот,  можно  сказать,  чудом  спасается
[132].  И  он  же  говорит,  что,  веля  своему  философу  стать  во   главе
государства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство  вроде
Афин [133] - и тем более  вроде  нашего,  в  котором  сама  мудрость,  и  та
потеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную и
непригодную  для  него  почву,  скорее  само  приспособляется  к  ней,   чем
приспособляет ее к себе.
     Я чувствую, что  если  бы  мне  пришлось  полностью  отдаться  подобным
занятиям,  я  был  бы  вынужден  во  многом  изменить  себя  и  ко   многому
примениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь только
у меня достаточно времени и старания), я бы ни  за  что  этого  не  захотел;
небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы я
проникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе  у  меня  копошатся
смутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и  не
даю им над собой воли:

                     At tu, Catulle, obstinatus obdura.

     {Но ты, Катулл, продолжай упорствовать [134] (лат.).}

     Меня не призывают к  подобной  деятельности,  и  я  нисколько  этим  не
огорчаюсь.  Свободолюбие  и  приверженность  к  праздности  -  мои  основные
свойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.
     Мы не умеем распознавать человеческие  способности;  их  оттенки  и  их
границы  с  трудом  поддаются  определению  и  едва  уловимы.  На  основании
пригодности  кого-либо  к  частной  жизни  заключать  о  его  пригодности  к
исполнению служебных обязанностей  -  значит  делать  ошибочное  заключение:
такой-то прекрасно себя ведет,  но  он  не  умеет  вести  за  собой  других,
такой-то творит "Опыты", но не очень-то горазд  на  дела;  такой-то  отлично
руководит осадой, но  не  мог  бы  руководить  сражением  в  поле;  такой-то
превосходно рассуждает в частной  беседе,  но  он  плохо  говорил  бы  перед
народом или перед лицом государя. И если кто-нибудь  отлично  справляется  с
тем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что  с  чем-либо  другим
ему, пожалуй, не справиться.  Я  нахожу,  что  души  возвышенные  не  меньше
способны на низменные дела, чем низкие - на возвышенные.
     Можно ли поверить,  что  Сократ  неизменно  подавал  афинянам  повод  к
насмешкам на его счет из-за того, что никогда не  умел  правильно  сосчитать
черепки при голосовании своей филы  и  соответствующим  образом  доложить  о
результатах Совету [135]?
     Восхищение, с каким я отношусь  к  совершенствам  Сократа,  заслуживает
того,  чтобы  судьба  этого  человека  явила  столь   великолепный   пример,
извиняющий главнейшие мои недостатки.
     Способности наши раздроблены, и каждая из них  приурочена  к  чему-либо
строго определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнин
заявил передававшим ему верховное начальствование над войском:  "Друзья,  вы
лишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего"  [136].
Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он  отдает
на служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе  ее
не знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и  в  самом  деле,
послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте,  как  большинство
из них хвастается своим мерзостным неведением  и  как  они  определяют  свои
житейские правила: вместо того, чтобы  изобразить  добродетель,  они  рисуют
самую очевидную неправедность, а также явный порок,  и  в  таком  искаженном
виде преподносят в поучение государям), или, если он  все  же  имеет  о  ней
понятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этом
ни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.
     Я охотно поверил бы Сенеке,  обладавшему  большой  опытностью  в  делах
этого рода, если бы он пожелал  говорить  со  мною  вполне  чистосердечно  и
искренне.  Наивысшая   степень   добропорядочности   в   таком   сложном   и
затруднительном положении  -  это  смело  обнаружить  как  свои  собственные
ошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое  влияние  и
могущество, дурным наклонностям государя  и  сдерживать  их,  насколько  это
возможно; уступать им  лишь  скрепя  сердце;  уповать  на  лучшее  и  желать
лучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и  распрей,  в
которые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы  отстоять  свое
дело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал  бы
писать о нем с  полною  откровенностью,  написал  бы  что-нибудь  дерзкое  и
безрассудное. Но и наиболее чистая наша партия  -  не  что  иное  как  часть
некоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя  кишащего  ими.  Впрочем,
наименее больную часть подобного тела называют здоровой -  и  с  достаточным
правом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения  с  другими.
Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и  времени.  Я
считал бы вполне  справедливым,  если  бы  Ксенофонт  похвалил  Агесилая  за
следующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросил
его позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием  и
предоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не  бросил
его в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его  власти,  но  оказал
ему любезный прием и ничем его не обидел [137]. При воззрениях того  времени
в этом не было ничего особенного; но в другие времена и в  другом  месте  на
благородство и великодушие такого поступка  обратили  бы  несомненно  больше
внимания. А наши прожженные молодцы без  чести  и  совести  подняли  бы  его
насмех - вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!
     И у нас не перевелись добродетельные мужи -  правда,  по  нашей  мерке.
Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся  над  общим
уровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит  эти
правила, либо, и это я бы ему скорее  всего  посоветовал,  забьется  в  свою
конуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?

                Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri
                Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro
                Piscibus inventis, et foetae comparo mulae.

     {Если я замечаю выдающегося и непорочного мужа, я сравниваю это чудо  с
двуголовым ребенком, или с рыбами, вдруг на  удивление  пахарю  оказавшимися
под плугом, или с беременным мулом [138] (лат.).}

     Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя  уйти  от  своего  времени;
можно мечтать о других правителях, но  повиноваться,  несмотря  ни  на  что,
приходится существующим. И, пожалуй, большая  заслуга  повиноваться  дурным,
чем хорошим. Пусть хоть  какой-нибудь  уголок  нашего  королевства  озарится
светом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Но
если эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг  другу
и на этой почве  возникнут  две  враждебные  партии,  выбор  между  которыми
затруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет  состоять
в том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем  за
мною, быть может, протянут руку сама природа  или  превратности  гражданской
войны. Я мог бы без околичностей высказаться,  за  кого  я,  за  Цезаря  или
Помпея. Но при тех трех мошенниках [139],  которые  пришли  вслед  за  ними,
только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это  считаю
вполне  позволительным,  если  разум  больше  не  в   состоянии   руководить
государством,

                             Quo diversus abis?

     {Куда же ты отклоняешься? [140] (лат.).}

     Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я  блуждаю
из стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем  по  неумелости.
Мои мысли следуют одна за другой, - правда, иногда не в затылок друг  другу,
а на некотором расстоянии, - но они все же всегда видят друг друга  хотя  бы
краешком глаза. Я пробегаю взглядом  некий  диалог  Платона,  представляющий
собой причудливую и пеструю  смесь:  начало  его  о  любви,  конец  посвящен
риторике. Древние ничуть не боялись  такого  переплетения  и  с  невыразимым
изяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже  возможно,
притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих  глав  не  всегда
полностью охватывают их содержание; часто они только  слегка  его  намечают,
служа как бы вехами