чною  городской
печатью. Дано от основания Рима в году 2331, а от Рождества Христова 1580  в
тринадцатый день месяца марта. Орацио Фуско, секретарь священного  Сената  и
народа Римского, Винченцо Мартоли,  секретарь  священного  Сената  и  народа
Римского" (лат.).}

     Не являясь гражданином ни одного города, я  был  весьма  рад  сделаться
гражданином  самого  благородного  из  всех,  какие  когда-либо   были   или
когда-либо будут. Если бы и другие всматривались в себя так  же  пристально,
как это делаю я, то и они  нашли  бы  себя  такими  же,  каков  я,  то  есть
заполненными всякой тщетой и всяким вздором. Избавиться от этого я  не  могу
иначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто  это
чувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ.
     Всеобщее обыкновение и  стремление  всматриваться  во  что  угодно,  но
только не в самих себя, в высшей степени  благодетельно  для  нашего  брата.
Ведь мы  представляем  собой  не  очень-то  приятное  зрелище:  суетность  и
убожество - вот и вся наша сущность. Чтобы не отнять у  нас  бодрости  духа,
природа направила - и, надо сказать, весьма  кстати  -  деятельность  нашего
органа зрения лишь на пребывающее вне нас. Мы плывем по течению, а повернуть
в обратную сторону и возвратиться к себе - дело исключительно трудное;  ведь
и море злится и препятствует себе самому, когда, встретив преграду,  отходит
назад. Посмотрите, говорит каждый, как разыгрывается ненастье, посмотрите на
окружающих, посмотрите на иск, предъявленный тем-то, посмотрите на цвет лица
того-то, на завещание, оставленное таким-то; короче говоря, посмотрите вверх
или вниз, или вбок, или перед собой,  или  оглянитесь  назад.  Но  повеление
дельфийского  бога,  полученное  нами  от  него   в   стародавние   времена,
предъявляет  нам  требования,  идущие   наперекор   всем   нашим   повадкам:
"Всмотритесь в себя, познайте себя, ограничьтесь самими собой; ваш  разум  и
вашу волю, растрачиваемые  вами  вовне,  направьте,  наконец,  на  себя;  вы
растекаетесь, вы разбрасываетесь; сожмитесь,  сосредоточьтесь  в  себе;  вас
предают, вас отвлекают, вас похищают у вас самих. Разве ты  не  видишь,  что
этот мир устремляет свои взоры внутрь себя и его глаза созерцают  лишь  себя
самого? Суетность - вот твой удел и в тебе самом и вне тебя, но, заключенная
в тесных границах, она все-таки менее суетна. О, человек, кроме тебя одного,
- говорит этот бог, - все  сущее  прежде  всего  познает  самого  себя  и  в
соответствии со своими потребностями устанавливает пределы  своим  трудам  и
своим желаниям. И нет ни одного существа, которое было бы столь же  нищим  и
одолеваемым нуждами, как ты, человек, жаждущий объять всю  вселенную.  Ты  -
исследователь  без  знаний,  повелитель  без  прав  и,   в   конце   концов,
всего-навсего шут из фарса".



        Глава X - О ТОМ, ЧТО НУЖНО ВЛАДЕТЬ СВОЕЙ ВОЛЕЙ 

     По сравнению с другими людьми меня задевают  или,  правильнее  сказать,
захватывают только немногие вещи; что задевают, это вполне естественно, лишь
бы они не держали нас в своей власти. Я прилагаю всяческие старания, чтобы с
помощью упражнения и размышления усилить в  себе  душевную  неуязвимость,  к
чему я в немалой мере приуготовлен самой природой  и  что  является  большим
преимуществом для человека. Меня  увлекает  и,  стало  быть,  волнует  очень
немногое. Взгляд у меня острый, но  я  останавливаю  его  лишь  на  немногих
предметах; чувства у меня тонкие и сильные. Но что касается  восприимчивости
и внимательности, то тут я глух и туп: меня трудно пронять. Насколько это  у
меня получается, я занимаюсь только собой; но и любовь к себе  я  бы  охотно
обуздывал и укрощал, чтобы она не поглотила меня целиком и полностью, потому
что и она направлена на предмет, которым я владею  по  чужой  милости  и  на
который судьба имеет больше прав, нежели я. Таким  образом,  даже  здоровья,
которое я так высоко ценю, - и его я не должен желать и отдаваться заботам о
нем с таким пылом,  чтобы  болезни  стали  казаться  мне  чем-то  совершенно
невыносимым. Следует держаться между ненавистью  к  страданию  и  любовью  к
наслаждению; и Платон советует избирать средний жизненный путь  между  этими
двумя чувствами [1].
     Но чувствам, отвлекающим меня  от  себя  и  привязывающим  к  чему-либо
другому, - им я противлюсь изо всех  сил.  Я  считаю,  что  хотя  и  следует
одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно только себе самому. Если бы
моя воля с легкостью предоставляла себя в распоряжение кого-то другого, я бы
не выдержал этого, - слишком уж я изнежен и от природы и  вследствие  давних
моих привычек,

                   fugax rerum, securaque in otia natus.

     {Бегущий от дел, рожденный для безмятежного досуга [2] (лат.).}

     Ожесточенные и упорные прения, в которых мой противник, в конце концов,
взял бы надо мной верх,  их  исход,  делающий  постыдной  мою  горячность  в
отстаивании своей правоты,  нанесли  бы  мне,  по  всей  вероятности,  очень
жестокий удар. Если бы я уходил в мои дела  с  головой,  как  это  бывает  с
другими,  моя  душа  никогда  бы  не  смогла  справиться   с   тревогами   и
треволнениями, неотступно следующими за теми, кто всегда и везде  увлекается
и горит: этим внутренним возбуждением она была  бы  немедленно  подавлена  и
разбита. В тех случаях, когда меня  все-таки  заставляют  браться  за  чужие
дела, я обещаю, что возьму их в свои руки, но не в легкие и не в печень; что
возложу их на себя; что буду о них радеть - это так, - но не стану ради  них
расшибаться в лепешку; я за ними присматриваю, но я  их  не  высиживаю,  как
курица яйца. У меня достаточно забот с налаживанием и приведением в  порядок
моих собственных дел, которые сидят у меня в печенках и тянут из меня  жилы,
чтобы принимать и взваливать на себя еще и чужие, и  я  достаточно  поглощен
моими делами  -  существенными,  сугубо  личными  и  навязанными  мне  самою
природой, чтобы обременять себя, вдобавок, и посторонними. Кто хорошо видит,
в каком он долгу пред собою и сколько обязан для себя сделать, тот понимает,
что природа возложила на него достаточно сложное  и  отнюдь  не  допускающее
праздности поручение. У тебя сколько угодно  дела  с  самим  собой;  так  не
отдаляйся же от себя.
     Люди предоставляют себя внаймы. Их способности служат не им, но тем,  к
кому они идут в кабалу; в них обитают их наниматели, но  не  они  сами.  Это
всеобщее поветрие не по мне; нужно оберегать свободу нашей души  и  ущемлять
ее только в тех случаях, когда это безусловно необходимо; а  таких  случаев,
если  рассудить  здраво,  очень  немного.  Взгляните   на   людей,   которым
свойственно вечно гореть и вмешиваться во  все  на  свете;  они  делают  это
всегда и везде, как в малом, так и в большом, как в том,  что  их  касается,
так и в том, что их ни с какой стороны не касается; и они суются во все, что
им сулит хлопоты и обязанности, и не чувствуют, что живут, если не исполнены
тревоги и возбуждения. In negotiis sunt negotii causa {Занятия ради  занятия
[3] (лат.).}. Они ищут себе занятий лишь для того, чтобы себя занять.
     И это вовсе не потому, что им хочется двигаться, а потому, что они не в
состоянии остаться на месте; ни дать ни взять, как падающий с высоты камень,
которому никак не остановиться, пока он не шлепнется на землю. Занятость для
известного сорта людей  -  доказательство  их  собственных  дарований  и  их
достоинств. Их дух успокаивает встряхивание, подобно тому  как  младенцев  -
люлька. Они могли бы себе сказать, что столь же услужливы  для  других,  как
несносны самим себе. Никто не раздает всех своих денег другим,  а  вот  свое
время и свою жизнь раздает каждый; и нет ничего, в чем бы мы были  настолько
же расточительны и в чем скупость была бы полезнее и похвальнее.
     Что до меня, то я совершенно другого склада. Я цепко держусь за себя  и
обычно вяло желаю того, чего желаю, а желаю я малого; то же  относится  и  к
моим занятиям и трудам; я предаюсь им редко и не теряя спокойствия. А рвутся
к этому всеми своими помыслами и изо всех сил. Но ведь бывает столько ложных
шагов, что для большей уверенности и безопасности следовало  бы  ступать  по
этому миру полегче и едва касаясь его поверхности. Следовало бы скользить по
нему, а не углубляться в него. Даже наслаждение в глубинах своих мучительно.

                                       incedis per ignes
                             Suppositos cineri doloso.

     {Ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом [4] (лат.).}

     Горожане Бордо избрали меня мэром их города,  когда  я  был  далеко  от
Франции и еще дальше от мысли об этом [5]. Я отнекивался, но  мне  принялись
доказывать, что я поступаю  неправильно,  и  к  тому  же  дело  было  решено
повелением короля. Эта должность должна казаться  тем  привлекательнее,  что
она никак не оплачивается и не приносит никаких иных  выгод,  кроме  почета,
связанного с ее исполнением. Срок пребывания в ней - два года;  впрочем,  он
может быть удлинен повторным избранием, что случается чрезвычайно редко. Это
произошло и со мной; а до меня происходило лишь дважды: несколько  лет  тому
назад с господином де Лансаком, а совсем недавно  с  господином  де  Бироном
[6], маршалом  Франции,  место  которого  я  и  занял,  освободив  свое  для
господина де Матиньона [7], также маршала Франции. Я горжусь столь  знатными
сотоварищами,

                   uterque bonus pacis bellique minister.

     {Оба - выдающиеся деятели в мирное и в военное время [8] (лат.).}

     Судьба захотела особо отметить мое возвышение,  привнеся  от  себя  это
частное  обстоятельство.  Однако  оно  вовсе  не  маловажно.   Александр   с
пренебрежением  выслушал  коринфских   послов,   предложивших   ему   звание
гражданина их города; когда же они сослались на то, что Вакх и Геракл  также
были гражданами Коринфа, он с благодарностью принял их предложение [9].
     По возвращении я честно и добросовестно рассказал городским советникам,
каков я на мой собственный взгляд: у меня нет  ни  памяти,  ни  усердия,  ни
опыта, ни настойчивости, но вместе с тем нет и ненависти к  кому  бы  то  ни
было, нет честолюбия, жадности, жажды насилия; я это сделал ради того, чтобы
они были полностью обо мне осведомлены и знали, чего могут ожидать от меня в
этой должности. И так как к моему избранию их побудило исключительно то, что
им был хорошо известен мой покойный отец и они продолжали высоко  чтить  его
память,  я  добавил  с  полною  откровенностью,  что  мне  было  бы   крайне
прискорбно, если бы  что-нибудь  поглотило  меня  так  же  сильно,  как  его
поглощали дела их города в те времена, когда он  управлял  ими,  занимая  ту
самую должность, на которую они меня призывают [10]. Мне вспомнилось, как  в
дни моего детства я видел его, уже старика, постоянно в жестоких волнениях и
тревогах, связанных с этими многотрудными  общественными  обязанностями;  он
забывал о том, что дышит сладостным воздухом своего дома, к которому его  за
много лет перед  тем  приковали  естественные  для  его  возраста  недуги  и
слабость, о своем хозяйстве, своем  здоровье;  и,  ставя  под  угрозу  самую
жизнь, - он считал, что все это для него гибельно, -  пускался,  побуждаемый
городскими делами, в дальние и утомительные поездки. Таков  он  был;  и  эта
свойственная ему черта объясняется бесконечной  его  добротой,  вложенной  в
него самою природой; никогда еще не бывало  души  более  благожелательной  и
милосердной. И хотя я не склонен придерживаться схожего образа жизни, на что
у меня найдутся свои оправдания, все же я  считаю  его  достойным  всяческой
похвалы. От кого-то мой отец слышал, что ради ближнего нужно забывать о себе
и что личное не идет ни в какое сравнение с общим.
     Большинство распространенных в мире правил и  наставлений  ставит  себе
задачей извлечь нас из нашего  уединения  и  выгнать  на  площадь,  дабы  мы
трудились на благо обществу. Они задуманы с  тем,  чтобы,  оказав  на  людей
благотворное действие, принудить их отвернуться и отвлечься от  своего  "я";
при этом они исходят из представления, что мы слишком за себя держимся и что
в этом повинна чрезмерная, хотя и естественная привязанность к самому  себе;
в них не упущено ничего, что может быть сказано с этой целью. Ведь  мудрецам
вовсе не внове изображать вещи не такими, каковы они в  действительности,  а
такими, чтобы они могли сослужить известную службу. Истина иногда бывает для
нас  затруднительна,  неудобна  и   непригодна.   Нам   нередко   необходимо
обманывать, чтобы не обмануться,  щуриться  и  забивать  себе  мозги,  чтобы
научиться отчетливее видеть и  донимать.  Imperiti  enim  iudicant,  et  qui
frequenter inhoc ipsum fallendi sunt, ne errent {Судят люди  невежественные,
и часто их нужно обманывать, чтобы они не заблуждались [11] (лат.).}.  Когда
правила эти велят нам любить три, четыре, пятьдесят разрядов вещей  сильнее,
чем самих себя, они идут по стопам искусного лучника, который  целит,  чтобы
попасть в нужную ему точку,  намного  выше  своей  мишени.  Чтобы  выпрямить
изогнутый кусок дерева, нужно гнуть его в противоположную сторону.
     Думаю, что в храме Афины-Паллады,  как  и  в  остальных  известных  нам
культах, были таинства явные, предназначенные для  всех,  и  таинства  более
возвышенные и более сокровенные,  предназначенные  только  для  посвященных.
Весьма вероятно, что именно здесь закладывались корни учения о той дружбе  к
себе, которой подобает жить в каждом из нас. Это - не та мнимая дружба,  что
заставляет нас любить славу, науку, богатство и тому подобные вещи такой  же
всеохватывающей и безграничной любовью, какую  мы  питаем  к  членам  нашего
тела; это - и не та расслабленная и неразумная дружба, с  которой  случается
то же, что бывает, как  мы  наблюдаем,  с  плющом,  портящим  и  разрушающим
обвиваемую им стену; нет, речь идет о дружбе благодетельной и упорядоченной,
как полезной, так равно и приятной. Кто знает ее обязанности и  исправно  их
выполняет, тот, поистине, в обиталище муз:  он  достиг  вершин  человеческой
мудрости и доступного для нас счастья. Зная в точности, в чем его долг  пред
собой, он находит в списке предъявленных к нему требований, что ему надлежит
придерживаться обыкновения, принятого другими людьми и всем миром, и в  силу
этого  -  служить  обществу,  выполняя  обязанности,  которые  оно  на  него
возлагает. Кто в некоторой мере не живет для других, тот совершенно не живет
для себя. Qui sibi amicus est, scito hunc amicum omnibus esse {Знай, что кто
друг тебе, тот друг и всем [12] (лат.).}. Главнейшая обязанность  каждого  -
это вести себя подобающим образом; и только благодаря этому  мы  существуем.
Кто забывает о том, что ему следует жить свято и праведно,  и  думает,  что,
подталкивая и направляя других, тем самым рассчитывается по лежащему на  нем
долгу, тот - глупец и тупица; а кто  отказывает  себе  в  удовольствии  жить
здраво и  весело  и  полностью  отдается  служению  на  благо  другим,  тот,
по-моему, также избирает себе плохой и противоестественный путь.
     Этим я отнюдь не хочу сказать, что, взяв на себя должность,  кто-нибудь
вправе затем отказывать ей во внимании, заботе, словах и поте и крови,  если
это понадобится:

                                   non ipse pro caris amicis
                         Aut patria timidus perire.

     {Он не боится умереть за дорогих друзей и за родину [13] (лат.).}

     Последнее, однако, не правило,  а  исключение:  нужно,  чтобы  дух  был
неизменно уравновешенным и спокойным; чтобы он не был бездеятелен, но вместе
с тем и не чувствовал гнета и оставался бесстрастным.  Обычная  деятельность
ему нипочем; он деятелен даже у спящего. Но встряхивать его  нужно  с  умом,
ибо, в то  время  как  тело  ощущает  возложенный  на  него  груз  в  полном
соответствии с его действительным весом, дух, нередко в ущерб  самому  себе,
усугубляет  и  преувеличивает   его   тяжесть,   определяя   ее,   как   ему
заблагорассудится. Одно и то же совершается нами с неодинаковыми усилиями  и
неодинаковым напряжением воли. Прямой связи тут нет. Какое  множество  людей
ежедневно рискуют жизнью, участвуя в  войнах,  до  которых  им,  в  сущности
говоря,  нет  ни  малейшего  дела,  сколь  многие  бросаются  в  самую  гущу
опасностей на полях битв, а случись им понести поражение, они и не  подумают
спать от этого хоть чуточку хуже. А иной, сидя у себя дома, вдали от  всякой
опасности, на которую не решился бы даже взглянуть,  с  большим  нетерпением
ожидает исхода войны и переживает ее гораздо сильнее, чем  солдат,  отдающий
ей свою кровь и самую жизнь. Я умел выполнять общественные  обязанности,  не
отдаляясь от себя ни на одну пядь, и отдавать себя на службу другим,  ничего
не отнимая от самого себя.
     Напряженность  и  неукротимость  желаний   скорее   препятствуют,   чем
способствуют достижению поставленной цели: они  вселяют  в  нас  нетерпение,
если события развиваются медленнее, чем мы  рассчитывали,  и  вопреки  нашим
предположениям, а также недоверие и подозрительность в отношении тех, с  кем
нам приходится иметь дело. Мы никогда не руководим тем, что безраздельно над
нами властвует и само нами руководит;

                           male cuncta ministrat
                                  Impetus.

     {Страсть всегда плохо руководит делами [14] (лат.).}

     Кто  прибегает  только  к  расчету  и  своей  ловкости,  тот  достигает
большего; он притворяется, изворачивается, в  зависимости  от  обстоятельств
откладывает и отступает; если он обманулся в своих  ожиданиях,  это  его  не
огорчает и не волнует; он неизменно готов к новой  попытке  и  неизменно  во
всеоружии;  и  он  всегда  держит  себя  в  узде.  Но  кто  поглощен   своим
тираническим  и  неукротимым  стремлением,  в  том  неизбежно  бывает  много
безрассудства и несправедливости; неудержимость его желания  берет  над  ним
верх и подчиняет его себе; он несется вперед, закусив удила, и если  ему  не
улыбнется удача,  плоды  его  стараний  ничтожны.  Философия  хочет,  чтобы,
собираясь отметить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свой
гнев, и не для того, чтобы наша месть была  мягче,  а  напротив,  для  того,
чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для  обидчика;
а этому, как представляется философия, неудержимость  наших  порывов  только
препятствует. Мало того, что гнев вносит в душу смятение;  он,  сверх  того,
сковывает  руки  карающего.  Это  пламя  их  расслабляет,  и  они   делаются
бессильными. Во всем, что бы ни взять, festinatio  tarda  est  {Торопливость
задерживает [15] (лат.).}, и торопливость сама себе ставит подножку, сама на
себя надевает путы и сама себя останавливает.  Ipsa  se  velocitas  implicat
{Поспешность сама  себе  препятствует  [16]  (лат.).}.  Так,  например,  для
алчности, судя по моим наблюдениям  над  повседневною  жизнью,  нет  большей
помехи, чем сама алчность: чем она беспредельнее и ненасытнее, тем  меньшего
достигает.  И  обычно  она  гораздо  быстрее  скапливает  богатства,   когда
прикрывается личиною щедрости.
     Некий дворянин,  весьма  порядочный  человек  и  мой  добрый  знакомый,
опасался, что может повредиться в рассудке  из-за  того,  что,  занимаясь  с
чрезмерным вниманием делами одного государя, своего господина, вносил в  это
излишнюю страстность. А этот  его  господин  сам  себя  обрисовал  следующим
образом: он видит значение того или иного события  совершенно  так  же,  как
всякий другой, но в отношении тех из них, против которых нет средств, он тут
же на месте решает, что нужно смириться; в остальном же,  отдав  необходимые
распоряжения, - а он это делает поразительно быстро благодаря живости своего
ума,  -  он  спокойно  ждет,  что  затем  последует.  И  действительно,  мне
приходилось видеть его в такие моменты, когда у  него  н