е создают себе богов  (а
это вполне правдоподобно!), то они, несомненно, создают их по своему подобию
и так же превозносят их, как и мы. Действительно, почему, например,  гусенок
не мог бы утверждать о себе следующее [427]: "Внимание вселенной  устремлено
на меня; земля служит мне, чтобы я мог ходить по ней;  солнце  -  чтобы  мне
светить; звезды - чтобы оказывать на меня свое влияние; ветры  приносят  мне
одни блага, воды -  другие;  небосвод  ни  на  кого  не  взирает  с  большей
благосклонностью, чем на меня; я любимец природы. Разве человек не ухаживает
за мной, не дает мне убежище и не служит мне?  Для  меня  сеет  и  мелет  он
зерно. Если он съедает меня, то ведь то же  самое  делает  он  и  со  своими
сотоварищами - людьми, а я поедаю червей, которые  точат  и  пожирают  его".
Сходным образом мог бы рассуждать о себе журавль и даже более  красноречиво,
ибо он свободно летает в этой прекрасной небесной выси  и  владеет  ею:  tam
blanda conciliatrix et tam sui est lena ipsa  natura  {Насколько  природа  -
ласковая  примирительница,  настолько  она  благоприятствует  тому,  что  ею
создано! [428] (лат. ).}.
     Рассуждая подобным же образом, мы утверждаем, что все предназначено для
нас: для нас существует вселенная, для нас - свет, для нас гремит гром,  как
творец, так и все твари существуют для нас. Мы - цель всего, мы -  центр,  к
которому тяготеет все сущее. Посмотрите летопись  небесных  дел,  отмеченных
философами  на  протяжении  более  двух  тысячелетий;  боги  действовали   и
говорили, имея в виду только человека; у них не было никаких других забот  и
занятий. То они воевали против людей:

          domitosque Herculea manu
     Telluris iuvenes, nnde periculum
     Fulgens contremuit domus
     Saturni veteris,

     {Сыновья  Земли,  от  которых,  трепеща,  ждал  гибели  сверкающий  дом
древнего Сатурна, были укрощены рукой Геракла [429] (лат. ).}

     то участвовали в наших смутах, воздавая нам за то,  что  мы  много  раз
бывали участниками в их распрях:

     Neptunus muros magnoque emota tridenti
     Fundamenta quatit, totamque a sedibus urbem
     Eruit. Hic Iuno Scaeas saevissima portas
     Prima tenet.

     {Здесь Нептун потрясает стены  и  основания,  выворачивая  их  огромным
трезубцем, и весь город рушит до основания.  Там  беспощадная  Юнона  первая
завладевает Скейскими воротами [430] (лат. ).}

     Желая обеспечить поклонение одним лишь богам своих отцов,  все  кавнии,
вооружившись до зубов, бегут по своей земле, ударяя мечами по воздуху, чтобы
поразить и изгнать из своих пределов чужеземных богов [431]. Боги наделяются
теми способностями, которые нужны человеку: один исцеляет лошадей, другой  -
людей; один лечит чуму, другой - паршу, третий - кашель; один лечит такой-то
вид чесотки, другой - такой-то  (adeo  minimis  etiam  rebus  prava  religio
inserit deos {Так суеверие связывает богов с самыми ничтожными делами  [432]
(лат. ).}). Один бог содействует произрастанию винограда, другой -  чеснока;
один покровительствует разврату, другой - торговле; у ремесленников  всякого
рода - свой особенный бог; каждый бог имеет свою  область:  один  чтится  на
востоке, другой - на западе:

     hic illius arma Hic currus fuit.

     {3десь были ее [Юноны] оружие и колесница [433] (лат. ).}

     О sancte Apollo, qui umbilicum certum terrarum obtines!

     {О святой Аполлон, обитающий в самом центре земли [434]! (лат. ).}

     Pallada Cecropidae, Minoia Creta  Dianam,  Vulcanum  tellus  Hypsipylea
colit,
     Iunonem Sparte Pelopeladesque Mycenael  Pinigerum  Fauni  Moenalis  ora
caput;
     Mars Latio venerandus erat.

     {Афиняне чтят Палладу, миносский Крит - Диану, Лемнос -  Вулкана,  Спар
та и Микены - Юнону, Менал - голову Пана в сосновом венке; Марса же почитают
в Лациуме [435] (лат. ).}

     Некоторые боги имеют  в  своем  распоряжении  всего  лишь  какую-нибудь
деревню или владеют всего-навсего одним семейством; некоторые боги  живут  в
одиночестве, другие - в добровольном или вынужденном союзе друг с другом.

     Iunctaque sunt magno templa nepotis avo.

     {Храм внука соединен с храмом знаменитого предка [436] (лат. ).}

     Есть среди богов и столь захудалые (ибо число  их  было  очень  велико,
достигая тридцати шести тысяч [437]), что для  произрастания  одного  колоса
пшеницы требовалось не менее пяти или шести богов, и все  они  имели  разные
имена. У каждой двери было три божества: один у  порога,  другой  у  петель,
третий у косяка; четыре божества были при колыбели ребенка: один  ведал  его
пеленками, другой - его питьем, третий - пищей, четвертый -  сосанием.  Были
божества известные, неизвестные и сомнительные, а иные не допускались даже в
рай:

     Quos quoniam caeli nondum dignamur honore,
     Quas dedimus certe terras habitare sinamus.

     {Так как мы не считаем их  еще  достойными  неба,  то  позволим  им  по
крайней мере обитать на дарованных им землях [438] (лат. ).}

     Были божества,  введенные  поэтами,  физиками,  гражданскими  властями;
некоторые божества, обладая наполовину божественной, наполовину человеческой
природой, являлись посредниками между  нами  и  богом,  нашими  заступниками
перед ним. Им поклонялись с меньшим почтением, как божествам второго  ранга;
иные божества имели бесчисленное  количество  званий  и  обязанностей;  иные
почитались добрыми, иные - злыми. Были божества старые  и  дряхлые,  были  и
смертные. Хрисипп  полагал,  что  при  последнем  мировом  пожаре  все  боги
погибнут, кроме Юпитера [439]. Человек придумывает  тысячу  забавных  связей
между собой и богом: не бывает ли он иной раз его земляком?

     Iovis incunabula Creten.

     {Крит - колыбель Громовержца [440] (лат. ).}

     Вот как объясняли это дело великий понтифик Сцевола  и  великий  теолог
тех времен Варрон: народ не должен знать многого из того, что есть истина, и
должен верить во многое такое,  что  есть  ложь  [441]:  cum  veritatem  qua
liberetur, inquirat; credatur ei expedire, quod fallitur. {В то время как он
ищет истину, которая открыла бы ему все пути,  мы  считаем,  что  ему  лучше
обманываться [442] (лат. ).}
     Человеческий глаз может воспринимать вещи лишь в меру его способностей.
Вспомним, какой прыжок  совершил  несчастный  Фаэтон  [433],  когда  захотел
смертной рукой управлять конями своего отца. Наш разум рушится  в  такую  же
бездну и терпит  крушение  из-за  своего  безрассудства.  Если  вы  спросите
философов, из какого вещества состоят небо и солнце, то разве они не  скажут
вам, что из железа или  (вместе  с  Анаксагором)  из  камня  [444],  или  из
какого-нибудь другого знакомого нам вещества? Если спросить у Зенона  [445],
что такое природа, он ответит,  что  она  -  изумительный  огонь,  способный
порождать и действующий согласно твердым законам. Архимед [446],  величайший
знаток  той  науки,  которая  приписывала  себе  наибольшую   истинность   и
достоверность по  сравнению  с  другими,  утверждает:  "Солнце  -  это  бог,
состоящий из раскаленного железа".  Неплохая  выдумка,  к  которой  приводит
уверенность  в  красоте   и   неизбежной   принудительности   геометрических
доказательств! Однако они не так уж  неизбежны  и  полезны;  недаром  Сократ
считал [447], что достаточно знать из геометрии лишь  столько,  чтобы  уметь
правильно  измерить  участок  земли,  который   отдают   или   получают;   а
превосходный и знаменитый в этой области ученый Полиэн стал пренебрежительно
относиться  к  геометрическим   доказательствам,   считая   их   ложными   и
призрачными, после того как он вкусил сладких плодов  из  безмятежных  садов
Эпикура.
     Как  рассказывает  Ксенофонт  [448],   Сократ   утверждал   по   поводу
вышеприведенного суждения Анаксагора о солнце и небе (последний в  древности
ценился выше всех философов своим знанием небесных и божественных  явлений),
что он помутился рассудком, как это случается со  всеми  теми,  кто  слишком
глубоко вдается в исследование недоступных им вещей. Анаксагор, заявляя, что
солнце есть раскаленный камень, не сообразил того,  что  камень  в  огне  не
светит и - что еще хуже - разрушается  в  пламени;  далее,  он  считал,  что
солнце и огонь одно и то же, а между  тем  те,  кто  смотрит  на  огонь,  не
чернеют, и люди могут пристально смотреть на огонь, но не могут смотреть  на
солнце; не учел он и того, что растения и травы не могут расти без солнечных
лучей, но погибают от огня. Вместе с Сократом я  держусь  того  мнения,  что
самое мудрое суждение о небе - это отсутствие всякого суждения о нем.
     Платон заявляет в "Тимее" по поводу природы  демонов  следующее  [449]:
это дело превосходит наше понимание. Тут надо верить  тем  древним,  которые
сами, по их словам, произошли от богов. Неразумно  не  верить  детям  богов,
хотя бы  их  рассказы  и  не  опирались  на  убедительные  и  правдоподобные
доказательства, ибо они повествуют нам о своих домашних и семейных делах.
     Посмотрим, имеем ли мы более ясное представление о человеческих делах и
делах, касающихся природы.
     Разве не смешно  приписывать  вещам,  которых  наша  наука,  по  нашему
собственному признанию, не в состоянии постигнуть, другое тело и наделять их
ложной, вымышленной нами формой. Так, поскольку наш ум не может  представить
себе движение небесных светил и их естественное поведение,  мы  наделяем  их
нашими материальными, грубыми и физическими двигателями:

                    temo aureus, aurea summae
     Curvatura rotae, radiorum argenteus ordo.

     {Дышло и ободья вокруг больших колес были золотые, а спицы - серебряные
[450] (лат. ).}

     Похоже на то, как если бы  у  нас  были  возчики,  плотники  и  маляры,
которых мы отправили на небо, чтобы они там соорудили  машины  с  различными
движениями  и  наладили  кругообращение  небесных  тел,  отливающих  разными
цветами и вращающихся вокруг веретена необходимости,  о  коем  писал  Платон
[451].

     Mundus domus est maxima rerum,
     Quam quinque altitonae fragmine zonae
     Cingunt, per quam limbus pictus bis sex signis
     Stellimicantibus, altus in obliquo aethere, lunae
     Bigas acceptat.

     {Мир - это гигантский дом, опоясанный пятью зонами, из  которых  каждая
имеет особое звучание, и пересеченных поперек каймой, украшенной двенадцатью
знаками из сияющих звезд и увенчанный упряжью луны [452] (лат. ).}

     Все это - грезы и безумные фантазии. Если бы  в  один  прекрасный  день
природа захотела раскрыть нам свои тайны и мы увидели бы воочию,  каковы  те
средства, которыми она пользуется для своих движений, то, боже правый, какие
ошибки, какие заблуждения мы обнаружили бы  в  нашей  жалкой  науке!  Берусь
утверждать, что ни в одном из своих заявлений она  не  оказалась  бы  права.
Поистине, единственное, что я сколько-нибудь знаю, - это то, что я полнейший
невежда во всем.
     Разве не Платону принадлежит божественное изречение, что  природа  есть
не  что  иное,  как  загадочная  поэзия  [453]!  Она  подобна  прикрытой   и
затуманенной  картине,  просвечивающей  бесконечным  множеством   обманчивых
красок, над которой мы изощряемся в догадках.
     Latent ista omnia crassis occultata et circumfusa  tenebris,  ut  nulla
acies humani ingenii tanta sit, quae penetrare  in  caelum,  terram  intrare
possit {Все эти вещи скрыты  и  погружены  в  глубокий  мрак,  и  нет  столь
проницательного человеческого ума, который смог бы проникнуть в тайны неба и
земли [454] (лат. ).}.
     Поистине, философия есть не что иное, как софистическая  поэзия.  Разве
все авторитеты древних авторов не были поэтами? Да и сами  древние  философы
были лишь поэтами, излагавшими философию поэтически. Платон  -  всегда  лишь
расплывчатый  поэт.  Тимон,  насмехаясь  над  ним,  называет   его   великим
кудесником [455].
     Подобно тому как женщины, потеряв зубы, вставляют себе зубы из слоновой
кости и вместо естественного  цвета  лица  придают  себе  с  помощью  красок
искусственный, делают себе накладные груди и бедра  из  сукна,  войлока  или
ваты и на глазах у всех создают себе поддельную и мнимую красоту, не пытаясь
никого ввести в заблуждение, - совершенно так же  поступает  наука  (включая
даже правоведение, ибо оно пользуется  юридическими  функциями,  на  которых
зиждется истинность его правосудия); она выдает нам за  истины  и  вероятные
гипотезы вещи, которые она сама признает  вымышленными.  Действительно,  все
эти  концентрические  и  эксцентрические   эпициклы,   которыми   астрономия
пользуется для объяснения движения светил, она выдает нам за лучшее, что она
могла по этому поводу придумать; и точно так же философы рисуют нам  не  то,
что есть, и не то, что они думают, а то,  что  они  измышляют  как  наиболее
правдоподобное и привлекательное. Так,  Платон,  объясняя  строение  тела  у
человека и у животных, говорит [456]: "Мы бы утверждали истинность того, что
мы сейчас изложили, если бы получили на  этот  счет  подтверждение  оракула;
поэтому мы заявляем, что это лишь наиболее правдоподобное из  того,  что  мы
могли сказать".
     Философы  не  только  наделяют  небо  своими   канатами,   колесами   и
двигателями. Послушаем, что они говорят о нас  самих  и  о  строении  нашего
тела. У планет и  небесных  тел  не  больше  всяких  отклонений,  сближений,
противостояний, скачков и затмений, чем они приписывали  жалкому  крохотному
человеческому телу. Они действительно  с  полным  основанием  могли  назвать
человеческое тело микрокосмом, поскольку употребили для создания его столько
различных частей и форм. На сколько частей разделили они  нашу  душу,  чтобы
объяснить движения человека, различные функции  и  способности,  которые  мы
ощущаем в себе, в скольких местах они поместили ее! А помимо естественных  и
ощутимых  нами  движений,  на  сколько  разрядов  и  этажей  разделили   они
несчастного человека! Сколько обязанностей и занятий придумали для него! Они
превращают его в якобы общественное  достояние:  это  предмет,  которым  они
владеют и распоряжаются; им предоставляется полная свобода  расчленять  его,
соединять и вновь составлять по своему усмотрению; и тем не  менее  они  все
еще не разобрались в нем. Они не в состоянии постигнуть  его  не  только  на
деле, но даже и своей  фантазией;  какой-то  штрих,  какая-то  черта  всегда
ускользает  от  них,  как  ни   грандиозно   придуманное   ими   сооружение,
составленное из тысячи фиктивных и вымышленных частей. Но это не основание к
тому, чтобы извинять их; в самом деле, если живописцы  рисуют  небо,  землю,
моря, горы и отдаленные острова, то мы  готовы  удовлетвориться,  чтобы  они
изображали нам лишь  нечто  слегка  им  подобное;  поскольку  это  вещи  нам
неизвестные, мы довольствуемся неясными и обманчивыми очертаниями; но  когда
они берутся рисовать нам  с  натуры  какой-нибудь  близкий  и  знакомый  нам
предмет, мы требуем от них точного и правильного изображения линий и красок,
и презираем их, если они не в состоянии этого сделать [457].
     Я одобряю ту  остроумную  служанку-милетянку,  которая,  видя,  что  ее
хозяин философ Фалес постоянно занят созерцанием небесного свода и взор  его
всегда устремлен  ввысь,  подбросила  там,  где  он  должен  был  проходить,
какой-то предмет, чтобы он споткнулся [458]; она хотела дать ему понять, что
он успеет насладиться заоблачными высями после того, как обратит внимание на
то, что лежит у его  ног.  Она  таким  образом  правильно  посоветовала  ему
смотреть больше на себя, чем на  небо,  ибо,  как  говорит  Демокрит  устами
Цицерона,

     Quod est ante pedes, nemo spectat; caeli scrutantur plagas.

     {Никто из исследующих беспредельность небесного свода не смотрит на то,
что у него под ногами [459] (лат. ).}

     Но мы устроены так, что даже познание того, что лежит у нас в руках, не
менее удалено от нас и не менее для нас недосягаемо, чем  познание  небесных
светил.  Как  говорит  Сократ  у  Платона  [460],  всякого,  кто  занимается
философствованием, можно упрекнуть в том же, в  чем  эта  женщина  упрекнула
Фалеса, а именно - что он не замечает того, что  у  него  под  носом.  Такой
философ действительно не знает ни того, что представляет собой его сосед, ни
того, что он сам собой представляет; он не знает даже, являются ли  они  оба
людьми или животными.
     Не  приходилось  ли  тем  людям,  которые   находят   доводы   Раймунда
Сабундского слишком слабыми [461],  для  которых  нет  ничего  неизвестного,
которые воображают, будто управляют миром и все понимают:

     Quae mare compescant causae; quid temperet annum;
     Stellae sponte sua iussaeve vagentur et errent;
     Quid premat obscurum Lunae, qui proferat orbem;
     Quid velit et possit rerum concordia discors,

     {Что укрощает море и регулирует год; блуждают ли звезды по  своей  воле
или движение их предопределено; почему серп луны то растет,  то  убывает;  к
чему стремятся и на что способны гармония и раздор в мире? [462] (лат. ).}

     сталкиваться в своих книгах с трудностями, встающими перед всяким,  кто
хочет познать свое собственное существо? Мы ясно видим, что палец  двигается
и что нога двигается; что некоторые наши органы двигаются  сами  собой,  без
нашего  ведома,  другие  же,  наоборот,  приводятся  в  движение  по  нашему
повелению;  что  одно  представление  заставляет  нас  краснеть,  другое   -
бледнеть; что одно впечатление действует только на селезенку,  другое  -  на
мозг; что одно заставляет нас смеяться, другое - плакать, а бывает и  такое,
которое поражает все  наши  чувства  и  останавливает  движение  всех  наших
членов; что одно представление приводит в движение наш желудок, а  другое  -
орган, находящийся пониже. Но для человека  всегда  оставалось  неизвестным,
каким образом умственное впечатление вызывает такие изменения в  телесном  и
материальном  предмете,  какова  природа  этой  связи   и   сочетания   этих
удивительных сил.
     Omnia incerta ratione et in naturae  maiestate  abdita  {Все  эти  вещи
сокрыты от нас вследствие слабости нашего ума и величия природы [463]  (лат.
).}, - говорит Плиний. А блаженный Августин заявляет: Modus  quo  corporibus
adhaerent spiritus, omnino mirum est, nec comprehendi ab homine  potest:  et
hoc ipse homo est {Ведь способ, каким  соединяются  души  с  телами,  весьма
поразителен и решительно непонятен для человека; а между тем это и есть  сам
человек [464] (лат. ).}.
     И тем не менее эта связь никем не ставится под сомнение,  ибо  суждения
людей покоятся на авторитете древних; их принимают на веру, как если бы  это
были религия или закон.  То,  что  общепризнано,  воспринимается  как  некий
условный язык, непонятный непосвященным: такую истину  принимают  вместе  со
всей цепью ее доводов и доказательств, как нечто  прочное  и  нерушимое,  не
подлежащее дальнейшему обсуждению. Всякий старается,  наоборот,  укрепить  и
приукрасить эту принятую истину в меру сил своего разума, являющегося гибким
и подвижным орудием, прилаживающимся к любой  вещи.  Так  мир  переполняется
нелепостью и ложью. Во многих вещах не сомневаются потому, что  общепринятых
мнений никогда  не  проверяют;  никогда  не  добираются  до  основания,  где
коренится ошибка или слабое место;  спорят  не  о  корешках,  а  о  вершках;
задаются не вопросом, правильно ли что-нибудь, а лишь  вопросом,  понималось
ли это таким или иным образом. Спрашивают не о том, сказал  ли  Гален  [465]
нечто ценное, а сказал ли он так или иначе. Вполне естественно поэтому,  что
это подавление свободы наших суждений, эта  установившаяся  по  отношению  к
нашим взглядам тирания широко распространилась,  захватив  наши  философские
школы и науку. Аристотель - это бог схоластической науки  [466];  оспаривать
его законы - такое же кощунство, как нарушать законы Ликурга в  Спарте.  Его
учение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, столь
же