,  к  отправлению  всех
должностей и обязанностей.
     А философ Антисфен не делает  различия  между  добродетелями  женщин  и
нашими [211].
     Гораздо  легче  обвинить  один  пол,  нежели  извинить  другой.  Вот  и
получается, как говорится в пословице: потешается  кочерга  над  сковородой,
что та закоптилась.



        Глава VI - О СРЕДСТВАХ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ 

     Нетрудно удостовериться, что большие писатели, перечисляя причины  того
или иного явления, не ограничиваются теми из них, которые они  сами  считают
подлинными, но наряду с ними приводят также причины, не внушающие доверия  и
им самим, лишь бы они привлекали внимание и  казались  правдоподобными.  Они
говорят достаточно правдиво и с пользою, если  говорят  умно.  Мы  не  имеем
возможности установить главную и основную причину; мы сваливаем  их  в  одну
кучу в надежде, что, быть может, случайно в их числе окажется и она,

                         namque unam dicere causam
             Non satis est, verum plures, unde  una  tamen sit.

     {Ибо указать одну  единственную  причину  недостаточно:  нужно  указать
многие, из которых одна и окажется подлинной [1] (лат.).}

     Вы спросите меня, откуда берет начало обычай желать здоровья  чихающим?
Мы  производим  три  вида  ветров:  тот,  который  исходит  низом,   слишком
непристоен; исходящий из нашего рта  навлекает  на  нас  некоторый  упрек  в
чревоугодии; третий вид - это чихание; и так как оно  исходит  из  головы  и
ничем  не  запятнано,  мы  и  оказываем  ему  столь  почетную  встречу.   Не
потешайтесь над этими тонкостями; говорят, что  они  принадлежат  Аристотелю
[2].
     Кажется, я прочел у Плутарха [3] (а он лучше всех известных мне авторов
умеет сочетать искусство с природою и рассуждение с знанием),  там,  где  он
разъясняет причину тошноты, возникающей у путешествующих по  морю,  что  она
вызывается у них якобы страхом, ибо, опираясь на некоторые  доводы,  Плутарх
доказывает, что страх может производить подобные действия. Что до меня,  то,
весьма подверженный ей, я хорошо знаю, что это объяснение на меня отнюдь  не
распространяется, и я знаю это не умозрительно, а по своему  личному  опыту.
Не стану приводить здесь того, о чем мне рассказывали, а именно, что морскою
болезнью так же часто  страдают  животные,  и  особенно  свиньи,  хотя  они,
разумеется, не имеют ни  малейшего  представления  об  опасности,  не  стану
передавать и рассказ одного из моих знакомых, также очень подверженного этой
болезни, о том, как у него раза два или три бесследно  проходили  позывы  ко
рвоте, подавленные обуявшим его во время разыгравшейся бури  ужасом,  совсем
как у  некоего  древнего  автора:  Peius  vexabar  quam  ut  periculum  mihi
succurreret {Я слишком мучился,  чтобы  мне  приходила  в  голову  мысль  об
опасности [4] (лат.).}, укажу лишь  на  то,  что,  находясь  на  воде,  как,
впрочем, и в любых других обстоятельствах, я никогда не испытывал страха  (а
у меня было немало случаев, когда он был бы вполне оправдан,  если  грозящая
тебе гибель - достаточное для него оправдание), который хотя бы немного меня
смутил или заставил потерять голову.
     Иногда он рождается столько же от недостатка благоразумия,  сколько  от
недостатка мужества. Всем опасностям, с которыми я сталкивался лицом к лицу,
я всегда  открыто  смотрел  в  глаза  взглядом  ясным,  зорким  и  ничем  не
стесненным; чтобы бояться, тоже потребна храбрость. И однажды это мне  очень
помогло, когда я бежал, ведя за собой моих людей и сохраняя во время бегства
порядок, не в пример лучший, чем у других; бежали мы, не то  чтобы  не  зная
боязни, но во всяком случае не объятые ужасом и не сломя  голову;  мы  были,
конечно, встревожены, но не ошалели от  страха  и  не  утратили  способности
соображать.
     Люди великой души идут в этом гораздо  дальше,  и  если  им  приходится
обращаться в бегство, они  проявляют  при  этом  не  только  сдержанность  и
уравновешенность, но, сверх того, даже гордость. Приведем рассказ  Алкивиада
о бегстве Сократа, его товарища по оружию [5]:  "Я  увидел  его,  -  говорит
Алкивиад, - после поражения нашего войска, его и Лахеса, среди  последних  в
толпе беглецов; я мог рассмотреть его спокойно и неторопливо, потому что был
на хорошем коне, а он пешим, как мы  и  сражались  в  бою.  Прежде  всего  я
заметил, насколько в нем, по сравнению с Лахесом, больше рассудительности  и
решимости;  затем  я  обратил  внимание  на  непринужденность  его  походки,
нисколько  не  отличавшейся   от   обычной,   на   его   взор,   твердый   и
сосредоточенный, на то, как он непрерывно наблюдал за происходившим вокруг и
оценивал положение, обращая взгляд то на одних, то на других,  на  друзей  и
врагов, и ободряя им первых и предупреждая вторых,  что  он  дорого  продаст
свою кровь и свою жизнь, если кому-нибудь вздумается на них  посягнуть;  так
они и спаслись, ибо никто не жаждет напасть на  подобного  беглеца;  гонятся
только за обезумевшими  от  страха".  Таково  свидетельство  этого  великого
полководца, и от него мы слышим о том же, в чем убеждаемся на каждом шагу, а
именно,  что  наибольшие  опасности  навлекает  на  нас  именно   неразумное
стремление поскорее от них уйти. Quo  timoris  minus  est,  eo  minus  ferme
periculi est {Чаще всего, чем меньше испытываешь страх, тем меньше опасности
[6] (лат).}. Наш народ неправ, когда говорит, что такой-то боится смерти,  в
то время как хочет выразить в этих словах, что такой-то размышляет о  ней  и
ее предвидит. Предвидение может равно относиться и к тому, что для нас  зло,
и к тому, что благо. Рассматривать и оценивать угрожающую опасность означает
до некоторой степени не бояться ее.
     Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы  выдержать  удары  и  натиск
страсти, именуемой страхом, или какой-либо другой, столь же  могущественной,
как эта. Если бы она одолела меня и повергла наземь, я  бы  уже  никогда  не
встал как следует на ноги. Кто сдвинул бы мою  душу  с  того  основания,  на
которое она опирается, тот никогда бы не смог водворить ее на прежнее место;
она слишком рьяно исследует себя и в себе копается  и  никогда  бы  не  дала
зарубцеваться и зажить нанесенной ей ране. Какое счастье, что  пока  еще  ни
одна болезнь не проделала этого с моей душой! При всяком совершаемом на меня
нападении я встречаю его и сопротивляюсь ему, облаченный во все доспехи; это
значит, что, окажись я побитым,  у  меня  не  останется  никаких  средств  к
обороне. Я ничего не держу про запас, и  в  каком  бы  месте  наводнение  ни
прорвало  мою  плотину,  я  окажусь  беззащитным  и  утону  окончательно   и
бесповоротно. Эпикур говорит, что мудрый не может превратиться в безмозглого
[7]. Что до меня, то я считаю справедливой  и  изнанку  этого  изречения,  а
именно: кто хоть  раз  был  по-настоящему  глупым,  тот  никогда  не  станет
по-настоящему мудрым.
     Господь дает каждому крест по силам его, - а мне он дал страсти по моим
возможностям справиться с ними.  Природа,  обнажив  меня  с  одной  стороны,
прикрыла  с  другой;  лишив   меня   оружия   силы,   она   вооружила   меня
нечувствительностью и ограниченной или притупленной восприимчивостью.
     Так вот, я плохо переношу (а в молодости переносил еще хуже) длительную
поездку в карете, конных носилках или на судне;  я  ненавижу  всякий  другой
способ передвижения, кроме езды верхом, как в городе,  так  и  среди  полей.
Впрочем, носилки для меня еще несноснее, чем карета, и по той же  причине  я
легче переношу  сильное  волнение  на  воде,  вселяющее  в  нас  страх,  чем
небольшое покачивание, ощущаемое нами при тихой погоде. От  легких  толчков,
производимых веслами и словно бы вырывающих  из-под  нас  лодку,  я  начинаю
ощущать какое-то замешательство в голове и желудке, и я не выношу этого  так
же, как когда подо мной шаткое кресло. Но если судно, на котором я нахожусь,
плавно уносят паруса или течение, или его  ведут  на  буксире,  однообразное
покачивание этого рода на меня  совершенно  не  действует;  раздражает  меня
только прерывистое движение, и  тем  больше,  чем  оно  медленнее.  Лучше  и
обстоятельнее обрисовать его я не могу. Врачи  велели  мне  стягивать  тугой
перевязкой низ живота, уверяя, что в таких  случаях  это  хорошее  средство;
однако я ни разу  не  воспользовался  этим  их  указанием,  так  как  привык
бороться с присущими мне недостатками и справляться с ними,  ни  к  кому  не
обращаясь за помощью.
     Будь моя память не такой немощной,  я  бы  не  пожалел  времени,  чтобы
пересказать здесь все то, что сообщает история  о  бесконечно  разнообразном
использовании боевых колесниц, у всякого народа и во всякий век имевших свои
особенности в устройстве, и насколько они были полезны и, как  мне  кажется,
даже необходимы; так что просто диву даешься, что мы утратили о  них  всякое
представление. Я опишу только ту их разновидность, что  совсем  недавно,  на
памяти наших отцов, была с большим успехом применена венграми против  турок;
в каждой из таких колесниц помещались один щитоносец и один стрелок, и в ней
было  известное  количество  установленных,  изготовленных  к   стрельбе   и
заряженных аркебуз; вся она со всех сторон  была  покрыта  щитами,  как  это
делается на галиотах. Венгры выстраивали на поле сражения лицом к неприятелю
тысячи таких колесниц и по пушечному  сигналу  высылали  вперед,  чтобы  они
обрушили на противника, прежде чем начнут действовать в его гуще, залп своих
аркебуз, что бывало для него не очень-то приятным задатком; или бросали  эти
свои колесницы на эскадроны врага, чтобы прорвать их и сделать в них  брешь,
не говоря уже о той помощи, которую извлекали из них, прикрывая с флангов  в
уязвимых местах войска, передвигавшиеся по открытому полю,  или  обороняя  и
спешно укрепляя полевой лагерь [8]. В мое время некий дворянин,  проживавший
поблизости от одной из наших границ, калека и до того тучный, что  для  него
нельзя было подобрать лошадь, способную выдержать его вес, опасался мести со
стороны человека, с которым у него произошла ссора, и  потому  разъезжал  по
округе в повозке, похожей на колесницы описанного устройства, и  находил  ее
очень удобной. Но довольно об этих боевых колесницах.  Короли  нашей  первой
династии ездили по стране в колымаге, которую тащили две пары быков.
     Марк Антоний первым пожелал прокатиться по Риму вместе с сопровождавшей
его флейтисткой в колеснице, влекомой четырьмя львами.  Впоследствии  то  же
повторил и Элагабал [9], утверждая, что он - Сивилла, праматерь богов,  а  в
другой раз, когда в колесницу были впряжены тигры, он изображал бога  Вакха;
иногда он также запрягал в свою колесницу пару  оленей;  однажды  его  везли
четыре собаки, а еще как-то раз  он  приказал,  чтобы  его,  совсем  голого,
торжественно провезли четыре обнаженные женщины. Император Фирм [10] повелел
впрячь в его колесницу страусов поразительной величины,  так  что  казалось,
будто она скорее летит по воздуху, чем катится по земле. Причудливость  этих
выдумок внушает  мне  следующую,  не  менее  причудливую  мысль:  стремление
монархов возвеличиться в глазах окружающих,  постоянно  приковывать  к  себе
внимание непомерными тратами есть род малодушия и свидетельствует о том, что
эти государи не ощущают по-настоящему, что именно  они  собой  представляют.
Это - вещь простительная  для  государя,  пребывающего  в  чужих  краях,  но
поступать таким образом,  когда  он  среди  своих  подданных,  где  ему  все
подвластно и все позволено, - значит низводить свое достоинство с  наивысшей
ступени почестей, какая только  ему  доступна.  Точно  так  же  и  дворянину
незачем, по-моему, особенно тщательно одеваться, когда он в своем кругу; его
дом, образ жизни, кухня достаточно говорят за него.
     Мне кажется не лишенным основания тот совет, который  Исократ  преподал
своему государю. А сказал он ему вот что: пусть у  него  будет  великолепная
домашняя утварь и соответствующая посуда, ибо потраченные на это средства не
вылетают на ветер, - все эти вещи останутся в наследство его преемникам;  но
пусть он, вместе с тем, избегает  расходов  на  такие  роскошества,  которые
тотчас выходят из употребления и улетучиваются из памяти [11].
     Пока я жил на  положении  младшего  сына,  я  любил  щегольнуть  своими
нарядами за невозможностью щеголять чем-либо  другим,  и  это  мне  было  на
пользу: это бывает на пользу  всем  тем,  кому  идет  красивое  платье.  Нам
известны рассказы о поразительной бережливости наших королей в  расходовании
средств на себя и на подарки, - королей, великих своею славой,  доблестью  и
удачливостью в делах. Демосфен с крайним ожесточением нападает [12]  на  тот
закон своего города, которым  предусматривалось  использование  общественных
денег на устройство торжественных игр  и  празднеств;  он  хотел  бы,  чтобы
величие  его  города  находило  свое  выражение  в  многочисленности  хорошо
снаряженного флота и в сильном, хорошо вооруженном войске.
     И Феофраста не без оснований порицают за то, что в  своем  сочинении  о
богатстве он  выдвигает  противоположное  мнение  и  утверждает,  что  траты
подобного рода - естественный  и  неизбежный  плод  изобилия  [13].  Но  эти
удовольствия, говорит Аристотель, нравятся только самой низменной  черни,  и
ни один положительный и здравомыслящий человек не  придает  им  ни  малейшей
цены [14]. Расходование всех этих средств, как мне кажется,  было  бы  более
под стать королям и более полезным, действенным и оправданным, если  бы  они
шли на постройку портов, гаваней, укреплений и городских стен, на  роскошные
здания, церкви, госпитали, учебные  заведения,  на  благоустройство  улиц  и
дорог; именно благодаря всему этому папа Григорий  XIII  [15]  в  мое  время
оставил по себе благодарную память, и на все  это  наша  королева  Екатерина
[16] распространяла бы в течение долгих лет свою врожденную щедрость и  свое
стремление благотворительствовать, если бы ее средства были  достаточны  для
удовлетворения ее  пожеланий.  Судьба  преподнесла  мне  сильное  огорчение,
прервав работы над сооружением в нашей великой столице замечательного Нового
моста [17] и отняв у меня надежду дожить до того времени, когда его  откроют
для общего пользования.
     Кроме того, подданным, зрителям всех этих торжеств, кажется, что  перед
ними выставляют напоказ  их  же  собственные  богатства  и  что  их  потчуют
празднествами за их собственный счет. Ибо народы смотрят в этом отношении на
своих королей совсем так же, как мы -  на  услужающих  нам,  а  именно:  они
должны взять на себя заботу о том, чтобы доставлять нам в изобилии все,  что
нам нужно, но никоим образом не должны уделять  себе  хотя  бы  крупицу  изо
всего этого. И император Гальба, получив во  время  ужина,  удовольствие  от
игры одного музыканта и повелев принести свой ларец, дал ему целую пригоршню
извлеченных им оттуда золотых монет и сказал: "Это не  государственное,  это
лично мое" [18]. Как бы там ни было, но чаще случается, что народ прав и что
его глаза насыщают тем, чем ему полагалось бы насыщать свое брюхо.  Щедрость
в руках королей - не такое уж блестящее качество; частные лица имеют на  нее
больше  права,  ибо,  в  сущности,  у  короля  нет  ничего  своего:  он  сам
принадлежит своим подданным.
     Судье вручается судебная власть не ради его блага, а ради  блага  того,
кто ему подсуден. Высшего назначают  не  ради  его  выгоды,  а  ради  выгоды
низшего; врач нужен больному, а  не  себе.  Цели,  преследуемые  как  всякою
властью, так равно и всяким искусством, пребывают не в них, а вне их:  nulla
ars in se versatur {Ни одно  искусство  не  замыкается  в  себе  самом  [19]
(лат.).}.
     Вот почему наставники будущих  государей,  стараясь  вложить  в  них  с
раннего детства пресловутую добродетель щедрости  и  внушая  им,  чтобы  они
никогда не отказывали в  денежных  просьбах  и  считали,  что  нет  расходов
полезнее,  чем  расходы  на  дары  и  раздачи  (наставление,  в  мое   время
считавшееся чрезвычайно разумным), или думают больше о своей выгоде,  чем  о
выгоде своего господина, или не понимают того, о чем  говорят.  Очень  легко
приучить к щедрости того, кто может проявлять ее за чужой счет,  сколько  бы
ему ни заблагорассудилось. И поскольку ее ценность определяется не размерами
дара,   а   размерами   доходов   дарителя,   щедроты,   расточаемые   столь
могущественными  руками,  стоят  немногого.  Юные  принцы   превращаются   в
расточителей  прежде,  чем  становятся  щедрыми.  По  сравнению  с   другими
королевскими добродетелями от щедрости мало проку, и она, как говорил  тиран
Дионисий, - единственная из них, которая хорошо уживается с тиранией [20].
     Я  бы  с  большей  охотой  научил  этих  принцев  следующему  присловью
земледельца:

Th ceiri dei speirein alla mh olw tw unlakw 

     означающему, что кто хочет собрать урожай, тому нужно сеять  руками,  а
не сыпать семена из мешка (нужно зерно разбрасывать, а не бросать), и еще  я
бы им прибавил, что, будучи в необходимости дарить или, правильнее  сказать,
платить и воздавать стольким людям по их заслугам, они должны беспристрастно
и вдумчиво распределять эти блага. Если  щедрость  властителя  прихотлива  и
чрезмерна, я предпочитаю, чтобы он был скупым.
     Из всех добродетелей королям всего нужнее, по-моему, справедливость;  а
из всех частных ее проявлений - справедливость  в  пожаловании  щедрот,  ибо
осуществление справедливости в этих случаях они полностью оставили за собой,
тогда как во  всем  остальном  охотно  осуществляют  ее  с  помощью  других.
Чрезмерная щедрость  -  плохое  средство  добиться  расположения;  она  чаще
отталкивает людей, чем их привлекает: Quo  in  plures  usus  sis,  minus  in
multos uti possis. Quid autem est stultius quam quod libenter facias, curare
ut id dautius facere non possis? {Чем большему числу людей ты ее расточаешь,
тем меньшему их числу сможешь ее расточать... Что может быть глупее старания
лишить себя возможности делать то,  что  ты  делаешь  с  такою  охотой  [22]
(лат.).}. И если кого-нибудь незаслуженно осыпают щедротами, тому становится
от этого стыдно и они не порождают в нем благодарности. Сколько тиранов было
отдано в жертву  народной  ненависти  руками  тех,  кого  они  несправедливо
возвысили! Ведь люди этой  породы  считают,  что  они  закрепляют  за  собой
владение неправедно нажитым, выказывая свое презрение  и  свою  ненависть  к
тому, кому они им обязаны, и присоединяясь к негодующей и выносящей приговор
толпе.
     Подданные государя, не знающего меры в щедротах, теряют  меру  в  своих
требованиях к нему: они  руководствуются  не  разумом,  а  примером.  И  нам
полагалось бы частенько краснеть за наше бесстыдство; нас  оплачивают  более
чем справедливо, когда вознаграждают соответственно нашей службе, ибо  ужели
мы все-таки ничего не должны государю в силу наших естественных обязательств
пред ним? Если он покрывает наши расходы, он  делает  для  нас  больше,  чем
нужно; вполне достаточно, если он нам помогает; ну, а если  мы  получаем  от
него сверх наших трат, то очевидно, что это - благодеяние,  которого  нельзя
требовать: ведь в нашем языке  слова  для  обозначения  щедрости  и  свободы
образованы от одного корня [23]. У нас, однако, повелось совсем  по-другому:
полученное в счет не идет; любят лишь будущие щедроты. Вот почему, чем более
тощей делается мошна государева из-за  его  щедрых  раздач,  тем  беднее  он
становится и по части друзей.
     Как же ему удовлетворить желания  своих  подданных,  если  эти  желания
возрастают по мере того, как они выполняются? Кто думает только о  том,  как
бы побольше ухватить для себя, тот не думает об уже ухваченном. Неотъемлемая
черта жадности - неблагодарность. Здесь, пожалуй, уместно вспомнить  о  том,
что некогда сделал Кир; его пример мог бы послужить  пробным  камнем  и  для
королей нашег