вно, погибая от жажды, я выпил чашу с водою из Леты, наводящею  сны
[53] (лат.).}

     И впредь - ибо до настоящего времени, слава богу, больших неприятностей
от нее не было - мне, в отличие  от  других,  стремящихся  высказывать  свои
мысли в подходящее время и хорошо их обдумав, придется избегать какой бы  то
ни было подготовки из страха обременить себя известными обязательствами,  от
которых я буду всецело зависеть. Я путаюсь и сбиваюсь, когда меня что-нибудь
связывает и ограничивает и когда я завишу от такого ненадежного и  немощного
орудия, как моя память.
     Я не могу читать следующую историю, не возмущаясь  и  не  переживая  ее
всею душой. Когда некоего линкеста, обвиненного  в  злокозненном  умысле  на
Александра, поставили по обычаю перед войском, чтобы оно могло выслушать его
оправдания,  он,  припоминая  заранее  составленную  им  речь,  невнятно   и
запинаясь, пробормотал из нее лишь несколько слов. Пока он  бился  со  своей
памятью, стараясь собраться с мыслями, его волнение все возрастало, и воины,
стоявшие поблизости от него, сочтя,  что  он  полностью  себя  уличил  своим
поведением, бросились на него и убили его ударами копий.  Его  оцепенение  и
безмолвие были восприняты ими как признание в предъявленном  ему  обвинении:
ведь в темнице у него было довольно досуга, чтобы подготовиться к этому дню,
и, на их взгляд, дело тут не в том, что ему изменила память, а  в  том,  что
совесть сковала ему язык и  отняла  у  него  последнее  мужество  [54].  Вот
поистине замечательный вывод! А между тем, самое место,  скопление  стольких
людей, ожидание вселяют в душу смятение, особенно  если  помыслы  направлены
только на то, чтобы говорить красноречиво и убедительно. Что тут  поделаешь,
если от этой речи зависит жизнь твоя или смерть?
     Что до меня, то у меня земля уходит из-под ног при мысли о том, что  на
мне путы и я могу говорить только о том-то и о  том-то.  Когда  я  вверяю  и
препоручаю себя моей памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что  чрезмерно
отягощаю ее, и она пугается своего груза. Пока я неотступно следую за нею, я
выхожу из себя, и настолько, что едва не теряю самообладание, и мне  не  раз
приходилось превеликим трудом скрывать, что я раб моей  памяти,  причем  это
случалось со мной именно там, где для меня было необычайно важно  произвести
впечатление, что я говорю с полной  непринужденностью,  что  выражения  моих
чувств  случайны  и   заранее   не   продуманы,   но   порождены   нынешними
обстоятельствами. По-моему, не высказать ничего стоящего нисколько не  хуже,
чем обнаружить перед всеми, что явился сюда, подготовившись красно говорить,
- вещь совершенно неподобающая, и тем более для людей моего  ремесла,  да  и
вообще возлагающая чрезмерные обязательства, непосильные для того, кто не  в
состоянии на себя положиться: от подготовки ждут  большего,  чем  она  может
дать. Часто по глупости надевают на себя короткий камзол, чтобы прыгнуть  не
лучше, чем в обычном плаще.
     Nihil est his qui  placere  volunt  tam  adversarium  quam  expectatio.
{Ничто  так  не  вредит  желающим  произвести   хорошее   впечатление,   как
возлагаемые на них надежды [55] (лат.)} Существует письменное  свидетельство
об ораторе Курионе, что, хотя он и разбивал свою  речь  на  три  или  четыре
части и определял количество своих основных положений и доводов, с  ним  все
же нередко случалось, что он что-нибудь забывал или добавлял новое  [56].  Я
всегда остерегался стеснений этого рода, ненавидя  всяческие  ограничения  и
предписания, и не только из недоверия к моей памяти, но также и потому,  что
все это слишком  надуманно  и  искусственно.  Simpliciora  militares  decent
{Военным людям к лицу простота [37] (лат.).}. Хватит с меня и  того,  что  я
дал себе обещание никогда больше не выступать в почтенных собраниях. Если же
читать свою речь по написанному, то помимо  того,  что  этот  способ  просто
чудовищен, он вдобавок крайне невыгоден всякому, кто благодаря своим  данным
мог  бы  кое-чего  достигнуть  и  при  помощи  жестов.  Еще  меньше  могу  я
рассчитывать в настоящее время на собственную находчивость: моя мысль тяжела
на подъем и лишена гибкости, и мне не найтись в  обстоятельствах  сложных  и
значительных.
     Прими же, читатель, и эти мои  писания,  и  это  третье  восполнение  к
написанной мною  картине.  Я  добавляю,  но  никоим  образом  не  исправляю.
Во-первых, потому, что тот, кто отдал в заклад всему свету  свое  сочинение,
по-моему, начисто потерял на него права. Пусть, если  может,  говорит  более
складно где-нибудь в другом месте, но не искажает  работы,  которую  продал.
Покупать у таких людей нужно  только  после  их  смерти.  Пусть  они  прежде
хорошенько подумают и лишь потом берутся за дело. Кто их торопит?
     Моя книга неизменно все та же. И если ее печатают заново, я  разве  что
позволяю себе вставить в нее лишний  кусочек,  дабы  покупатель  не  ушел  с
пустыми руками: ведь она не более чем беспорядочный  набор  всякой  всячины.
Это всего лишь довески, нисколько не нарушающие ее  первоначального  облика,
но придающие с помощью какой-нибудь  существенной  мелочи  дополнительную  и
особую ценность всему последующему. Отсюда легко может возникнуть  кое-какое
нарушение хронологии, но мои побасенки размещаются как придется и не  всегда
в зависимости от своего возраста.
     Во-вторых, если дело идет обо мне, я боюсь потерять при обмене; мой  ум
не всегда шагает вперед, иногда он бредет  и  вспять.  Я  ничуть  не  меньше
доверяю своим измышлениям от того, что они первые, а не вторые  или  третьи,
или потому, что они прежние, а не нынешние. Нередко мы исправляем себя столь
же нелепо, как исправляем других. Впервые мое сочинение увидело свет в  1580
г. За этот длительный промежуток времени я успел постареть, но  мудрости  во
мне, разумеется, не прибавилось даже на  самую  малость.  Я  тогдашний  и  я
теперешний - совершенно разные люди, и какой из  нас  лучше,  я,  право,  не
взялся бы ответить. Если бы мы шли прямым  путем  к  совершенству,  старость
была бы и лучшей  порой  человеческой  жизни.  Но  наше  движение  -  скорее
движение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное,  как  раскачивание  тростинки,
колеблемой по прихоти ветра.
     Антиох с великой горячностью превозносил Академию [58]; однако он же на
старости лет примкнул к стану ее врагов; за каким из этих двух Антиохов я бы
ни последовал, разве это не означало  бы,  что  в  любом  случае  я  все  же
последовал за Антиохом? Внести во взгляды людей сомнение  и  затем  пытаться
внести в них же определенность - не означает ли,  в  конце  концов,  все  же
внести сомнение, а не определенность, и не предвещает ли  также,  что,  буде
этому человеку было бы предоставлено прожить еще один век,  он  и  тогда  бы
неизменно проявлял склонность к какому-нибудь новому увлечению,  не  столько
лучшему, сколько другому.
     Благосклонность читателей придала мне несколько больше смелости, чем  я
от себя ожидал. Но ничего я так не боюсь,  как  наскучить;  я  предпочел  бы
скорее навлечь на себя гнев, но  только,  упаси  боже,  не  опостылеть,  как
сделал один ученый моего времени. Похвала всегда и везде приятна,  откуда  б
она ни исходила и что бы ее ни вызывало, но чтобы по-настоящему  насладиться
ею, нужно знать, чем она вызвана. Даже недостатки находят себе  поклонников.
Признание со стороны невежественной толпы редко бывает  обоснованным,  и  я,
пожалуй, не ошибусь, если скажу, что писания, превыше всего поднятые  в  мое
время на щит народной молвой, - наихудшие.  Конечно,  я  глубоко  благодарен
почтенным и порядочным людям, отметившим своей благосклонностью мои немощные
усилия. Погрешности в отделке никогда  не  сказываются  так  явственно,  как
тогда, когда материал не может сам  за  себя  постоять.  Не  вини  же  меня,
читатель, за те из них, которые сюда просочились по прихоти и по небрежности
кого-либо другого: каждый, кто прикасался к  моему  сочинению,  вносил  сюда
свои собственные. Я  не  вмешиваюсь  ни  в  орфографию  -  единственное  мое
желание, чтобы не отступали от общепринятой,  -  ни  в  пунктуацию:  я  мало
сведущ как в той, так и в другой. Когда меня лишают  всякого  смысла,  я  не
очень-то об этом печалюсь, ибо  тут  с  меня  снимается,  по  крайней  мере,
ответственность; но где его искажают или выворачивают  на  свой  собственный
лад, как это часто случается, там меня, можно сказать,  окончательно  губят.
Во всяком случае, если то или  иное  суждение  скроено  не  по  моей  мерке,
порядочный человек должен считать его не моим. Узнав,  до  чего  я  ленив  и
своенравен, всякий легко поверит, что я охотнее  продиктую  еще  столько  же
опытов, лишь бы не закабалять себя пересмотром  этих  ради  внесения  в  них
мелочных исправлений.
     Я уже говорил, что, сойдя в глубочайший  рудник,  чтобы  добывать  этот
новый металл, я не только лишен близкого общения с  людьми  другого  склада,
нежели мой собственный, и других взглядов, сплачивающих их в особую группу и
отделяющих от всех остальных, но и подвергаюсь также  опасности  со  стороны
тех, кому решительно все  позволено  и  кто  в  таких  дурных  отношениях  с
правосудием, хуже которых и представить себе невозможно, что и делает их  до
последней степени наглыми и распущенными. Если иметь в виду  все  касающиеся
меня особые обстоятельства, я не вижу никого среди нас, кому бы  отстаивание
законности обходилось  дороже,  чем  мне,  принимая  во  внимание  и  потерю
возможных выгод и прямые убытки, как говорят наши юристы. И хотя иные делают
в этом смысле несомненно гораздо меньше моего, они все  же  корчат  из  себя
храбрецов, похваляясь своей резкостью и горячностью.
     Являясь  домом,  сохранившим  во  все  времена  независимость,   широко
посещаемым и открытым для всех (ибо я не позволил себя совратить и поставить
его на службу войне, в которую я охотнее всего вмешиваюсь тогда,  когда  она
дальше всего от меня), дом мой заслужил общую любовь  и  признательность,  и
было бы трудно поносить меня на моей же навозной куче; и  все  же  я  считаю
подлинным и редкостным чудом, что он все еще сохраняет,  так  сказать,  свою
девственность, - ведь в нем ни разу не лилась кровь и  он  ни  разу  не  был
отдан на  поток  и  разорение,  несмотря  на  столь  продолжительную  грозу,
столькие перемены и волнения по соседству со мной. Говоря по правде, человек
моего душевного склада мог бы изменить  своей  твердости  и  непреклонности,
какими бы они ни были; но набеги,  и  вражеские  вторжения,  и  перемены,  и
превратности военного счастья рядом со мною больше ожесточали до  последнего
времени, чем смягчали нравы моих земляков, и они  по-прежнему  угрожают  мне
всяческими опасностями и неодолимыми трудностями. Я изворачиваюсь, но мне не
по нраву,  что  это  удается  скорее  по  счастливой  случайности  или  даже
благодаря моему  собственному  благоразумению,  а  не  благодаря  защите  со
стороны правосудия, и мне не по нраву, что я живу не под  сенью  законов,  и
под иною охраной, чем та, которую  они  должны  обеспечивать.  Положение  во
всяком случае таково, что я на добрую половину, если  не  больше,  существую
благодаря чужой благосклонности, а это для меня тягостная зависимость. Я  не
хочу быть обязанным своей безопасностью ни доброте  и  благодеяниям  сильных
мира сего, которым угодно ограждать  меня  от  насилий  и  предоставить  мне
свободу действий, ни простоте нравов моих предшественников или  лично  моих.
Ну, а будь я другим? Если  мои  поступки  и  безупречность  моего  поведения
налагают на моих соседей и родичей в отношении меня известные обязательства,
то просто ужасно, что они вправе считать себя в расчете  со  мной,  сохраняя
мне  жизнь,  и  вправе  сказать:  "Мы  оставляем  ему  возможность  свободно
отправлять богослужение в его домашней часовне, хотя все остальные церкви' в
округе мы разорили или разрушили; мы оставляем ему возможность распоряжаться
его имуществом и его жизнью, раз и он, когда это необходимо, оберегает наших
жен и наших быков". В нашем  доме  так  повелось  уже  издавна,  и  похвалы,
расточавшиеся когда-то Ликургу, который был у своих сограждан  чем-то  вроде
главного  казначея  и  хранителя  их  кошельков  [59],  в   некоторой   мере
распространяются и на нас.
     Между тем, по-моему, нужно, чтобы мы жили под защитою права и власти, а
не благодаря чьей-то  признательности  или  милости.  Сколько  смелых  людей
предпочло распрощаться с жизнью, чем быть ею кому-то обязанными.  Я  избегаю
брать на себя какие бы то ни было  обязательства,  и  особенно  те,  которые
связывают меня долгом чести. Для меня нет ничего драгоценнее, чем полученное
мною как дар; вот  почему  моя  воля  попадает  в  заклад  ко  всякому,  кто
располагает моей благодарностью, и вот почему  я  охотнее  пользуюсь  такими
услугами, которые можно купить. Мой расчет вполне правилен; за  последние  я
отдаю только деньги, за все остальное - самого себя. Узы, налагаемые на меня
честностью, кажутся  мне  намного  стеснительнее  и  тяжелее,  чем  судебное
принуждение. Мне  не  в  пример  легче,  когда  меня  душат  при  посредстве
нотариуса, чем при моем собственном. Разве не справедливо, что  моя  совесть
чувствует  себя  более  скованной  в  тех  случаях,  когда  мне  оказывается
безоговорочное доверие?  В  других  условиях  моя  добропорядочность  никому
ничего не должна, потому что никто ей ничего не одалживал; пусть  обращаются
ко всевозможным обеспечениям и гарантиям, предоставляемым помимо  меня.  Мне
было бы значительно проще вырваться из плена казематов  и  законов,  чем  из
того плена, в котором держит меня мое слово. В отношении  своих  обещаний  я
щепетилен до педантизма и поэтому, чего бы то ни касалось,  стараюсь,  чтобы
они были, насколько возможно, неопределенными и условными. Даже тем из  них,
которые сами по себе не  важны,  я  придаю  несвойственную  им  важность  из
ревностного стремления неизменно следовать моему правилу; оно мне  мешает  и
обременяет меня, и притом ради себя самого, а не  во  имя  чего-либо  иного.
Больше того, если, затевая те или иные дела, даже сугубо личные, в которых я
волен действовать всецело по своему усмотрению, я рассказываю кому-нибудь  о
моем замысле, то мне начинает казаться, что отныне я уже не вправе  от  него
отступиться и что сообщить о нем кому-либо другому -  означает  сделать  его
своим непреложным законом;  мне  кажется,  что,  говоря,  я  тем  самым  даю
обещание. Вот почему я редко делюсь моими намерениями.
     Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебного
приговора, ибо судья применяет ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда  как
тиски моей совести крепче  и  беспощаднее.  Я  не  очень-то  рьяно  исполняю
обязанности, к которым меня бы принудили, если бы я их не нес. Нос ipsum ita
iustum est quod  recte  fit,  si  est  voluntarium  {Праведный  поступок  по
настоящему  праведен  только  тогда,  когда  он  доброволен  [60]  (лат.).}.
Поступки, которых не озаряет отблеск свободы, не  доставляют  ни  чести,  ни
удовольствия.

                Quod те ius cogit, vix voluntate impetrent.

     {Едва ли я стал бы по своей воле заниматься делами,  которые  вменяются
мне в обязанности [61] (лат.).}

     К чему меня побуждает необходимость, того мне не хочется, quia quicquid
imperio cogitur, exigenti  magis  quam  praestanti  acceptum  refertur  {Ибо
всякое приказание доставляет больше удовольствия тому, кто его  отдает,  чем
тому, кто его выполняет [62] (лат.).}. И я знаю  таких,  которые  доходят  в
этом до явной несправедливости: они охотнее дарят, чем  возвращают,  охотнее
ссужают, чем платят, и всего расчетливее по отношению к тем, с  кем  связаны
теснее всего. Я не иду этим путем, но не слишком далек от этого.
     Я настолько  люблю  сбрасывать  с  себя  бремя  каких  бы  то  ни  было
обязательств,   что   порою   почитал    прибылью    различные    проявления
неблагодарности, нападки и недостойные выходки со стороны тех,  к  кому,  по
склонности или в силу случайного стечения обстоятельств, испытывал кое-какое
дружеское расположение, ибо я  рассматриваю  их  враждебные  действия  и  их
промахи как нечто такое, что целиком  погашает  мой  долг  и  позволяет  мне
считать себя в полном расчете с ними. И хотя я  продолжаю  платить  им  дань
внешнего уважения, возлагаемую на нас общественною  благопристойностью,  все
же я немало сберегаю на этом, так как, делая по принуждению то же самое, что
делал  и  раньше,  движимый  чувством,  я  тем  самым   несколько   ослабляю
напряженность и озабоченность моей внутренней воли (est prudentis  sustinere
ut cursum, sic impetum benevolentiae  {Мудрому  надлежит  сдерживать  порывы
своей приязни, как сдерживают  бег  коня  [68]  (лат.).}),  которая  у  меня
чрезмерно настойчива  и  беспокойна,  во  всяком  случае  для  человека,  не
желающего, чтобы  его  беспокоили;  и  эта  экономия  до  некоторой  степени
возмещает ущерб, причиняемый мне несовершенствами тех, с кем мне  приходится
соприкасаться. Мне, разумеется, неприятно, что они теряют в моих глазах,  но
зато и я не очень внакладе, так как уже не считаю себя  обязанным  расточать
им в такой мере свою внимательность и преданность. Я не  порицаю  того,  кто
меньше любит своего ребенка, потому что он покрыт  паршою  и  горбат,  и  не
только тогда, когда тот коварен и злобен, но  и  тогда,  когда  он  попросту
несчастлив и жалок (сам господь этим способом обесценил его и определил  ему
место ниже естественного), лишь бы при этом  охлаждении  чувств  соблюдалась
мера и должная  справедливость.  По  мне,  кровная  близость  не  сглаживает
недостатков, напротив, она их, скорее, подчеркивает.
     Итак, насколько я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платить
признательностью за те, что  тебе  оказаны,  -  а  это  искусство  тонкое  и
требующее большого опыта, - я не вижу вокруг себя никого, кто до  последнего
времени был бы независимее, чем я, и менее моего в долгу перед кем бы то  ни
было. Да и вообще, нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист перед
людьми, как я.

                        nec sunt mihi nota potentum
                            Munera.

     {И мне неведомы дары могущественных [64] (лат.).}

     Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и  благоволят
ко мне, когда не причиняют мне зла; вот и все, чего я от них хочу.  О  сколь
признателен я господу богу за то, что  ему  было  угодно,  чтобы  всем  моим
достоянием я был обязан исключительно его милости, и также еще за то, что он
удержал все мои долги целиком за  собой.  Как  усердно  молю  я  святое  его
милосердие, чтобы и впредь я не был  обязан  кому-нибудь  чрезмерно  большой
благодарностью!
     Благодатная свобода, так долго ведшая меня по моему пути! Пусть же  она
доведет меня до конца!
     Я стремлюсь не иметь ни в ком настоятельной надобности.
     In me omnis spes  est  mihi  {Вся  моя  надежда  только  на  себя  [65]
(лат.).}. Это вещь, доступная всякому, но она легче достижима для тех,  кого
господь избавил  от  необходимости  бороться  с  естественными  и  насущными
нуждами.
     Тяжело и чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой  воли.
Мы сами - а это наиболее надежное и безопасное наше прибежище - не слишком в
себе уверены. У меня нет ничего, кроме моего "я", но и этой собственностью я
как следует не владею, и она, к тому же, мною частично призанята. Я стараюсь
воспитать в себе крепость духа, что важнее  всего,  и  равнодушие  к  ударам
судьбы, чтобы у меня было на что  опереться,  если  бы  все  остальное  меня
покинуло.
     Гиппий из Эллиды, водя дружбу с музами, запасся  не  только  ученостью,
чтобы, в случае  необходимости,  с  радостью  прекратить  общение  со  всеми
другими,  и  не  только  знанием  философии,  чтобы   приучить   свою   душу
довольствоваться собой и, если так повелит ее участь, мужественно обходи