ке выходить  из-за  стола  раньше  всех
[99]. Напротив, я люблю длительный отдых за  столом  после  еды  и  рассказы
сотрапезников, только бы мне самому не приходилось говорить, ибо я  устаю  и
плохо себя чувствую, если говорю на полный желудок, хотя нахожу, что крики и
споры перед едой очень полезны и приятны. Древние греки и римляне  поступали
правильнее, чем мы, посвящая,  если  их  не  отвлекало  какое-нибудь  другое
чрезвычайное дело, принятию пищи - главному  событию  повседневной  жизни  -
много часов и даже добрую половину ночи: они ели и пили не так  быстро,  как
мы, привыкшие во всем, что  нами  делается,  мчаться,  словно  на  почтовых,
уделяли этому естественному удовольствию больше времени  и  предавались  ему
более утонченно, сопровождая его поучительной и приятной беседой.
     Те, кто обо мне заботится, легко могут не подавать  мне  пищи,  которую
считают для меня вредной: ибо я никогда не желаю и не требую ничего  такого,
чего не вижу на столе. Но зато они даром теряли  бы  время,  проповедуя  мне
воздержание от стоящих передо  мной  кушаний.  Так  что,  возымев  намерение
попоститься, я должен не выходить к общему столу, и мне надо подавать  ровно
столько, сколько в данном случае положено, ибо едва я усядусь за  стол,  как
сразу  забываю  о  своем  намерении.  Когда  я  отдаю  распоряжение,   чтобы
какое-нибудь блюдо было приготовлено по-другому, слуги мои уже знают, что  я
потерял к нему аппетит и не стану есть его в прежнем виде.
     Мясо,  если  оно   подходящего   сорта,   я   люблю   недоваренное,   а
предпочтительнее провяленное и в некоторых случаях даже с легким душком.  Не
переношу лишь, когда оно жесткое, что же касается всяких других свойств,  то
здесь я не привередлив и  меня  легче  удовлетворить,  чем  любого  из  моих
знакомых. Вопреки общему вкусу, я даже рыбу нахожу иногда чрезмерно свежей и
твердой. Дело не в моих зубах - они у меня всегда были превосходные, и  даже
возраст мой начинает угрожать  им  только  сейчас.  С  детства  я  приучился
вытирать их салфеткой и по утрам, и перед едой, и после.
     Бог милостив к тем, у кого проявление жизни он отнимает постепенно: это
единственное преимущество старости. Тем менее  тяжкой  и  мучительной  будет
окончательная смерть: она унесет лишь пол- или четверть человека. Вот у меня
только что выпал зуб - без усилий, без боли: ему пришел естественный срок. И
эта частица моего существа  и  многие  другие  уже  отмерли,  даже  наиболее
деятельные, те, что были самыми важными, когда я находился в  расцвете  сил.
Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю. Я опустился уже настолько низко, что
было бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я  упал
с большой высоты. Надеюсь, что этого не будет.
     По правде говоря, при мысли о смерти главное  мое  утешение  состоит  в
том, что явление это естественное, справедливое и что если бы я  требовал  и
желал от судьбы какой бы то ни было милости в этом отношении, такая  милость
была бы чем-то незаконным. Люди воображают, что некогда  род  их  обладал  и
более высоким ростом, и большим долголетием. Но Солон, живший в  те  древние
времена, считает крайним пределом  существования  семьдесят  лет  [100].  Я,
всегда безраздельно чтивший arioton metron {Благодетельную уверенность [101]
(греч.).} древности и считавший самой совершенной  мерой  золотую  середину,
могу ли притязать за  чрезмерную,  противоестественную  старость?  Все,  что
противостоит естественному течению вещей, может быть пагубным,  но  то,  что
ему соответствует, всегда должно быть приятным. Omnia quae secundum  naturam
fiunt, stint habenda in bonis {Все, что делается  согласно  природе,  должно
считать хорошим [102] (лат.).}. И Платон говорит в одном месте,  что  смерть
от ран и болезней насильственна и мучительна, та же, к которой нас  приводит
старость,  -  наиболее   легкая   и   даже   восхитительная!   [103]   Vitam
adolescentibus vis aufert, senibus maturitas {Молодых лишает жизни  насилие,
стариков - преклонный возраст [104] (лат.).}.
     Ко всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинается
еще до своего часа, а  отблеск  его  освещает  даже  наше  победное  шествие
вперед. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пяти
лет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты  уже  не
я, и насколько я такой, каким стал сейчас,  дальше  от,  них,  чем  от  того
облика, который приму в миг кончины. Мы слишком много  требуем  от  природы,
надоедая ей так  долго,  что  она  вынуждена  лишать  нас  своей  поддержки,
оставлять наши глаза, зубы, ноги  и  все  остальное  на  милость  чуждых  ей
помощников,  которых  нам  приходится  умолять  о  помощи:  устав  от  наших
домогательств, природа препоручает нас искусству.
     Я не очень большой любитель овощей и фруктов, за исключением дынь.  Мой
отец терпеть не мог соусов, я же люблю соусы всякого  рода.  Пресыщение  для
меня тягостно, но не могу  сказать,  чтобы  какой-либо  сорт  мяса  был  мне
вреден. Безразлично мне также, полная ли светит луна или ущербная, осень  ли
на дворе или весна. От времени  до  времени  в  нас  рождаются  случайные  и
бессознательные причуды. Так, например, редьку я сперва находил полезной для
себя, потом вредной, теперь она снова приносит мне пользу. Во многом желудок
мой меняет свои склонности, появляется аппетит то к одному, то к другому: от
белого вина я перешел к кларету, потом опять вернулся от кларета к белому. Я
охотник до рыбы и постные дня превращаю в  скоромные,  праздником  для  меня
становятся посты. Я согласен с теми, кто считает,  что  рыба  переваривается
легче мяса. Признавшись, что в постные дни я ем мясо, добавлю, что вкус  мой
побуждает меня перемежать рыбные и мясные блюда: резкое различие между  ними
для него приятно.
     С юных лет я порою нарочно лишал себя какой-нибудь  трапезы:  либо  для
того,  чтобы  с  большей  охотой  поесть   на   следующий   день   (ибо,   в
противоположность Эпикуру, который постничал, чтобы  отучить  свой  вкус  от
изобилия яств  [105],  я  это  делал  для  того,  чтобы  потом  с  особенным
удовольствием  излишествовать);  либо  для   того,   чтобы   сохранить   для
какого-нибудь дела телесные или  умственные  силы,  ибо  у  меня  пресыщение
весьма тягостно отражается и на том и на другом,  и  мне  особенно  противно
недостойное совокупление богини столь бодрой и веселой с этим божком плохого
пищеварения  и  отрыжки,  раздувшимся  от  винных  паров  [106];  либо  ради
излечения больного желудка; либо из-за того, что у меня не было  подходящего
общества, ибо я согласен с тем же Эпикуром, что важно не столько  то,  какую
пищу ты вкушаешь, сколько то, с кем ты ее вкушаешь [107], и одобряю  Хилона,
который не захотел обещать, что придет на пир к Периандру, пока ему не стало
известно, кто будут другие сотрапезники [108]. Приятное общество для меня  -
самое вкусное блюдо и самый аппетитный соус.
     Я полагаю, что  правильнее  есть  зараз  меньше,  но  вкуснее,  и  чаще
принимать пищу. Однако я хочу удовлетворить при этом и свой аппетит и голод:
мне не доставило бы никакого удовольствия  поглощать  унылую  пищу  три  или
четыре раза в день насильно, по предписанию врача. Кто  может  обещать  мне,
что охота к еде, которую я испытываю сегодня утром, вернется ко мне и в  час
ужина? Нам, старикам, надо особенно стараться не упустить времени, когда нам
вдруг захотелось поесть. Предоставим составителям календарей и врачам советы
и  предсказания.  Самый  ценный  плод  здоровья   -   возможность   получать
удовольствие: будем  же  пользоваться  первым  попавшимся  удовольствием.  Я
избегаю упорно следовать одним  и  тем  же  правилам  воздержания.  Если  вы
хотите, чтобы привычка к тому или иному роду пищи пошла вам  на  пользу,  не
надо  злоупотреблять  ею.  В   противном   случае   ваша   чувствительность,
восприимчивость слабеет, и через каких-нибудь полгода желудок у вас до такой
степени освоится с этой пищей, что достигнете вы  лишь  одного:  он  уже  не
способен будет переварить что-либо иное без вреда для себя.
     И  летом  и  зимою  ноги  и  ляжки  у  меня  одеты  одинаково:  на  них
натягиваются  обыкновенные  шелковые  чулки.  Чтобы  не  простуживаться,   я
принужден был потеплее  закрывать  голову,  а  также  и  живот  из-за  своих
почечных колик. Болезни мои быстро применились  к  этому,  и  обычные  меры,
которые я принимал, перестали их удовлетворять. В качестве головного убора я
стал носить колпак на теплой подкладке я поверх него еще и  шляпу.  Стеганый
камзол служит мне теперь только для осанки: для тепла я должен подбивать его
шкуркой зайца или пухом и перьями коршуна,  а  на  голове  постоянно  носить
ермолку. Продолжайте в том же духе, и вы далеко зайдете. Я этого не сделаю и
даже отказался бы и от того, с чего начал, если бы только  мог  решиться  на
это. Ну, а если  с  вами  еще  что-нибудь  приключится?  Принятые  уже  меры
окажутся недостаточными - вы к ним привыкли, надо выдумать новые. Так  губят
себя те, кто следует насильственно навязанному себе  же  режиму  и  суеверно
держится за него: им нужно идти тем же путем все дальше и  дальше,  так  что
конца этому не видно.
     Для наших дел и удовольствий было бы  гораздо  удобнее  поступать,  как
древние, - не  обедать  среди  дня  и  тем  прерывать  его,  а  основательно
принимать пищу под вечер, когда наступает время отдыха.  Когда-то  и  я  так
делал. В отношении здоровья я на собственном опыте убедился, что,  напротив,
следует обедать днем, так как пищеварение происходит  лучше,  когда  человек
бодрствует.
     Жажда на меня нападает редко - и когда я здоров, и  когда  я  болен:  в
последнем случае у меня нередко сохнет во рту, но пить при этом не  хочется.
Обычно я пью только за едой  и  не  в  начале  ее.  Для  человека  мало  чем
отличного от других я пью не так уж мало. Летом  и  за  хорошей  трапезой  я
держусь в границах, установленных для себя Августом, который пил  всего  три
раза в день [109]. Но, не желая нарушить правило Демокрита, не советовавшего
делать  что-либо  четыре  раза  [110],  ибо  это  число  несчастливое,  я  в
зависимости от потребности пью до пяти раз и осушаю около трех  стопок,  так
как люблю пить из небольших стаканов и притом до дна, хотя  многие  избегают
этого, как чего-то не  вполне  пристойного.  Вино  я  разбавляю  наполовину,
иногда на треть водой. У меня дома,  по  старому  предписанию  нашего  врача
моему отцу и себе самому, вино мое разбавляют за два-три часа до  того,  как
его надо подать. Говорят,  что  обычай  разбавлять  вино  водой  введен  был
Кранаем, царем Афинским [111]. Хорошо это или нет - вопрос, как я  убедился,
для многих спорный. Я считаю более приличным и более  здоровым,  чтобы  дети
начинали пить вино лишь после того, как  им  минет  шестнадцать-восемнадцать
лет. Самый обычный и распространенный образ жизни и есть самый прекрасный, и
немец, разбавляющий вино водой, был бы мне так же  неприятен,  как  француз,
пьющий вино неразбавленным. Общераспространенность обычая превращает  его  в
закон.
     Я не люблю спертого воздуха, а дым для меня -  просто  смерть  (первое,
что я привел в порядок у себя дома, были камины и  отхожие  места  в  старых
зданиях,  постепенно  приходящие  в  негодность  и  невыносимо   отравляющие
воздух), а к тяготам войны надо отнести и густую пыль, в которой  мы  целыми
днями маршируем по жаре. Дышу я вообще свободно, легко, и  простуды  у  меня
большей частью проходят без осложнений в легких и без кашля.
     Невзгоды летнего времени мне более тягостны, чем зимнего.  Кроме  жары,
от которой уберечься труднее,  чем  от  холода,  кроме  возможных  солнечных
ударов, мучителен и яркий  свет,  который  глаза  мои  плохо  переносят:  я,
например, не мог бы обедать, сидя напротив ярко пылающего очага. Когда я еще
много читал, то закрывал страницу кусками стекла, чтобы  белизна  бумаги  не
так резала мне глаза, и получал  от  этого  облегчение.  До  сих  пор  я  не
употребляю очков, и зрение у меня сейчас не хуже, чем в былое время и чем  у
любого здорового человека. Правда,  на  склоне  дня  читать  мне  становится
труднее, но, впрочем, чтение всегда утомляло мне глаза, особенно ночью. Это,
конечно, шаг назад, однако едва заметный. Затем я отступлю еще на один  шаг,
второй, затем на третий, с третьего на четвертый - с  такой  постепенностью,
что, видно, буду уже совсем слеп, когда  старческая  слабость  моего  зрения
сделается для меня ощутимой. Так искусно распускают Парки пряжу нашей жизни.
Я до сих пор не могу убедить себя, что  становлюсь  туговат  на  ухо,  и  вы
увидите,  что,  даже  наполовину  потеряв  слух,  я  буду  уверен,  что  это
собеседники недостаточно громко говорят. Чтобы душа наша почувствовала,  как
она истекает из тела ей надо дать очень резкий толчок.
     Шаг у меня быстрый и твердый, и  я  даже  не  знаю,  чье  движение  мне
труднее задержать - тела или мысли. Для того чтобы я до конца  со  вниманием
выслушал речь проповедника, он должен быть очень  близким  моим  другом.  Во
время торжественных  церемоний,  когда  каждый  внимателен  и  сосредоточен,
когда, как я замечал, даже глаза дам устремлены в  одну  точку,  я  не  могу
справиться с собой и не делать хоть каких-нибудь телодвижений: даже когда  я
сижу,  я  непоседлив.  Прислужница  философа  Хрисиппа  говорила   о   своем
господине, что у него только ноги хмелеют (ибо у него была привычка шевелить
ими, в каком бы положении он ни находился, и она говорила это, как раз когда
вино, разгорячившее сотрапезников Хрисиппа, на  него  самого  совершенно  не
подействовало) [112]. Так и обо мне в детстве говорилось, что в ногах у меня
бешенство или что они налиты ртутью, и доныне, куда и как бы я  ни  поставил
или ни положил ноги, они у меня в непрерывном движении.
     Ем я с большой жадностью, что и неприлично, и вредно  для  здоровья,  и
отнимает часть удовольствия: поспешность при еде у меня такая, что я нередко
прикусываю себе язык и порою даже пальцы. Диоген, встретив однажды  ребенка,
который так ел, дал за это оплеуху его воспитателю [113]. В Риме были  люди,
обучавшие пристойно  жевать,  как  учат  пристойно  ходить  [114].  Эта  моя
привычка мешает мне принимать участие в беседе,  а  она  является  одним  из
приятнейших удовольствий застолья, если, конечно, речи ведутся недлинные и о
вещах приятных.
     Наши удовольствия частенько испытывают друг к другу зависть  и  вражду:
между ними происходят  столкновения  и  распри.  Алкивиад,  любивший  хорошо
поесть, не допускал за столом даже музыки,  чтобы  она  не  мешала  приятной
беседе; объяснял он это, по свидетельству Платона, тем, что  звать  на  пиры
певцов  и  музыкантов  -   обычай   простонародья,   не   способного   вести
занимательной беседы и складно  говорить:  этим  угощать  друг  друга  умеют
только  люди  просвещенные  [115].  Варрон   считал,   что   подлинный   пир
предполагает  общество  людей  привлекательной  внешности,  умеющих  приятно
побеседовать, не молчаливых,  но  и  не  болтливых,  отменно  приготовленную
вкусную пищу, красивое убранство помещения,  погожее  время  [116].  Хорошая
трапеза - празднество, требующее умелой подготовки  и  доставляющее  немалое
наслаждение: и великие полководцы, и великие философы не считали ниже своего
достоинства участвовать в пирах и уметь их устраивать. В воображении моем  и
в памяти  запечатлелись  три  таких  празднества,  доставивших  мне  большое
наслаждение в разное время, когда я находился в более цветущем возрасте. Ибо
каждый из пирующих делится с  сотрапезниками  лучшим,  что  в  нем  есть,  в
зависимости от своего телесного и душевного самочувствия.  В  нынешнем  моем
состоянии я для пира не гожусь.
     Мне,  преданному  земной  жизни,  враждебна   бесчеловечная   мудрость,
стремящаяся заставить нас презирать и ненавидеть заботу о своем теле.
     Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными  наслаждениями  так  же
неправильно,  как  и  слишком  страстно  предаваться  им.  Ксеркс,  которому
доступны были все наслаждения жизни, но который  обещал  награду  тому,  кто
придумает для него другие, небывалые, был просто самодовольным хлыщом [117].
Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные  ему
природой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать.  Я  же
принимаю их восторженней, радостней, чем многие  другие,  охотно  предаваясь
своим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, она
и без того все время чувствуется и сказывается. Мы  можем  благодарить  свой
дух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому:
он обращается и с собой, и со всем, что ему  дается  раньше  или  позже,  по
причудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.

            Sincerum est nisi vas, quodcunque infundis, acescit.

     {Если сосуд недостаточно чист, скиснет все, что бы ты в  него  ни  влил
[113] (лат.).}

     Я, похваляющийся тем, что так усердно, с таким упоением тешу себя всеми
прелестями жизни, даже я, приглядываясь к ним  повнимательнее,  нахожу,  что
они - всего-навсего дуновение ветра. Но и мы-то сами - всего-навсего  ветер.
А ветер, более мудрый, чем мы, любит шуметь,  волноваться  и  довольствуется
теми проявлениями, какие ему  свойственны,  не  стремясь  к  устойчивости  и
прочности, которые ему чужды.
     Чистые радости воображения, так же  как  и  его  страдания,  по  мнению
некоторых, - самые для нас важные, как показали весы Критолая [119]. Это  не
удивительно: оно само  творит  их,  выкраивая  из  целого  куска.  Ежедневно
приходится наблюдать примеры того, как это совершается, примеры убедительные
и даже достойные подражания.  Но  я,  состоящий  из  вещества  смешанного  и
грубого, не могу удовольствоваться одним воображением. Я так прост,  что  не
могу не  влечься  тяжелой  поступью  к  наслаждениям,  сужденным  нам  общим
законом, которому подвластно человечество,  ощутимым  для  нашего  разума  и
разумным для ощущения.
     Философы киренской школы считают, что  как  страдания,  так  и  радости
плоти являются более сильными, как бы удвоенными и более подлинными [120].
     Есть люди, которые по своей, как говорит Аристотель, дикости и  тупости
испытывают к ним отвращение [121]. Я же знаю людей, которые отказываются  от
них из честолюбия. Почему людям не отказаться и от дыхания? Почему бы им  не
жить лишь тем, что они могут извлечь из себя, и не отказаться также от света
- ведь он  дается  им  даром,  они  не  изобрели  его,  не  тратили  на  его
приобретение никаких усилий? Посмотрим, как бы их поддержали в жизни  только
Марс, Паллада или Меркурий - вместо Венеры, Цереры и Вакха [122]. Или, может
быть, они станут искать квадратуру круга в объятиях своих  жен?  Терпеть  не
могу, чтобы дух наш призывали витать в облаках, в то  время  как  наше  тело
сидит за столом. Я не хочу, чтобы дух был пригвожден к наслаждению, чтобы он
барахтался в нем, я хочу, чтобы и там он бдил, чтобы на пирах жизни он был в
сидячем, а не в лежачем положении. Аристипп выступал лишь  в  защиту  плоти,
словно у нас нет души [123];  Зенон  считался  только  с  душой,  словно  мы
бестелесны [124]. И оба  ошиблись.  Говорят,  что  Пифагор  предавался  лишь
созерцательной философии, Сократ учил только о  нравственности  и  поведении
человека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями [125].  Но
все это одни сказки. Истинный путь обрел Сократ, Платон же в гораздо большей
степени последователь  Сократа,  чем  Пифагор,  и  это  ему  гораздо  больше
подходит.
     Когда я танцую, я занят танцами, когда я  сплю,  я  погружаюсь  в  сон.
Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое  время
заняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к  саду,
к сладостному уедин