рый  за  десять
асперов [33] сам себе нанесет глубокую рану на руке или ляжке [34].
     Мне чрезвычайно приятно, что там, где нам  особенно  бывают  необходимы
свидетели, они тут как тут, ибо христианский мир поставляет их  в  изобилии.
После примера, явленного  нам  нашим  всеблагим  пастырем,  нашлось  великое
множество людей, которые из  благочестия  возжелали  нести  крест  свой.  Мы
узнаем от заслуживающего доверия свидетеля [35], что король  Людовик  Святой
носил власяницу до тех пор, пока его не освободил от нее,  уже  в  старости,
его духовник, а также, что всякую пятницу  он  побуждал  его  бить  себя  по
плечам, употребляя для этого пять железных цепочек, которые постоянно  возил
с собою в особом ларце. Гильом, наш последний герцог  Гиеньский  [36],  отец
той самой Альеноры, от которой это  герцогство  перешло  к  французскому,  а
затем к английскому королевским домам, последние десять или  двенадцать  лет
своей жизни постоянно носил под монашеской одеждой, покаяния ради,  панцырь;
Фульк [37], граф Анжуйский, отправился даже в Иерусалим с  веревкой  на  шее
для того, чтобы там, по его приказанию, двое слуг бичевали его перед  гробом
господним. А разве не видим мы каждый год, как толпы мужчин и женщин  бичуют
себя в страстную пятницу, терзая тело до самых костей? Я видел это не раз и,
признаюсь, без особого удовольствия. Говорят, среди них (они надевают в этих
случаях маски) бывают такие,  которые  берутся  за  деньги  укреплять  таким
способом набожность в других, вызывая в них величайшее презрение к боли, ибо
побуждения благочестия еще сильнее побуждений корыстолюбия.
     Квинт Максим похоронил своего  сына,  бывшего  консула,  Марк  Катон  -
своего, избранного на должность претора,  а  Луций  Павел  -  двух  сыновей,
умерших один за другим, - и  все  они  внешне  сохраняли  спокойствие  и  не
выказывали никакой скорби. Как-то раз, в дни моей молодости, я сказал в виде
шутки про одного человека, что он увильнул от кары небесной. Дело в том, что
он в один  день  потерял  погибших  насильственной  смертью  троих  взрослых
сыновей, что легко можно было истолковать, как удар карающего  бича;  и  что
же, он был недалек от того, чтобы принять это  как  особую  милость!  Я  сам
потерял двух-трех детей, правда в  младенческом  возрасте,  если  и  не  без
некоторого сожаления, то, во всяком случае, без ропота.  А  между  тем,  нет
ничего, что могло бы  больше  потрясти  человека,  чем  это  несчастье.  Мне
известны и другие невзгоды,  которые  обычно  считаются  людьми  достаточным
поводом к огорчению, но они едва ли могли бы задеть меня за живое,  если  бы
мне пришлось столкнуться с ними; и действительно, когда они все же  постигли
меня, я отнесся к ним с полным пренебрежением, хотя тут были вещи, относимые
всеми к самым ужасным, так что я не посмел бы хвалиться  этим  перед  людьми
без краски стыда на лице. Ех quo intelligitur non in natura, sed in opinione
esse aegritudinem. {Из чего явствует, что огорчение существует  не  само  по
себе, но в нашем представлении [38] (лат.).}
     Наше представление  о  вещах  -  дерзновенная  и  безмерная  сила.  Кто
стремился с такою жадностью к безопасности и покою, как Александр Великий  и
Цезарь к опасностям  и  лишениям?  Терес,  отец  Ситалка,  имел  обыкновение
говорить, что, когда он не на войне, он не видит между собой и своим конюхом
никакого различия [39].
     Когда  Катон  в  бытность  свою   консулом,   желая   обеспечить   себе
безопасность в нескольких городах Испании,  запретил  их  обитателям  носить
оружие, многие из них наложили на себя руки; Ferox gens  nullam  vitam  rati
sine armis esse. {Дикое племя, которое не может представить себе  жизнь  без
оружия [40] (лат.).} А сколько мы знаем таких, кто бежал от утех  спокойного
существования у себя  дома,  в  кругу  родных  и  друзей,  навстречу  ужасам
безлюдных пустынь, кто сам себя обрек нищете, жалкому прозябанию и презрению
света и настолько был удовлетворен этим образом жизни, что полюбил его  всей
душой! Кардинал  Борромео  [41],  скончавшийся  недавно  в  Милане,  в  этом
средоточии роскоши и наслаждений,  к  которым  его  могла  бы  приохотить  и
знатность происхождения, и богатство, и самый  воздух  Италии,  и,  наконец,
молодость, жил в такой строгости, что одна и та  же  одежда  служила  ему  и
зимою и летом, и ему было незнакомо другое ложе, кроме охапки соломы; и если
у него оставались свободные от его  обязанностей  часы,  он  их  проводил  в
непрерывных занятиях, стоя на коленях и имея возле своей книги немного  воды
и хлеба, составлявших всю его пишу, которую он и  съедал,  не  отрываясь  от
чтения. Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды  и  добивавшихся
благодаря ей продвижению, а между тем одно это  слово  приводит  большинство
людей в содрогание. Если зрение и не самое необходимое из наших чувств,  оно
все же среди них то, которое доставляет нам  наибольшее  наслаждение;  а  из
органов нашего тела,  одновременно  доставляющих  наибольшее  наслаждение  и
наиболее полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те,
которые служат деторождению. А между тем,  сколько  людей  возненавидели  их
лютой ненавистью только  из-за  того,  что  они  дарят  нам  наслаждение,  и
отвергли именно потому, что они особенно важны и ценны. Так же  рассуждал  и
тот, кто сам лишил себя зрения [42].
     Большинство людей, и притом самые  здоровые  среди  них,  считают,  что
иметь много детей - великое счастье; что до меня и еще некоторых, мы считаем
столь же великим счастьем не иметь их совсем. Когда  спросили  Фалеса  [48],
почему он не женится, от ответил, что не имеет охоты плодить потомство.
     Что ценность вещей зависит от мнения, которое мы  имеем  о  них,  видно
хотя бы уже из того, что между  ними  существует  много  таких,  которые  мы
рассматриваем не только затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценить
их для себя.
     Мы не принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности;  для
нас важно лишь то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основное
в их сущности: и ценностью их мы называем не то, что  они  в  состоянии  нам
доставить, но то,  какой  ценой  мы  себе  их  достали.  Из  этого  я  делаю
заключение, что мы расчетливые хозяева и не позволяем себе лишних  издержек.
Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших  глазах  столько,  сколько
стоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о  вещи,  никогда  не
допустит, чтобы она имела несоразмерную  цену.  Алмазу  придает  достоинство
спрос, добродетели -  трудность  блюсти  ее,  благочестию  -  претерпеваемые
лишения, лекарству - горечь.
     Некто, желая сделаться бедняком, выбросил все свои деньги  в  то  самое
море, в котором везде и всюду копошится столько других людей, чтобы  уловить
в свои сети богатство [44]. Эпикур [45] говорит, что богатство не  облегчает
наших забот, но подменяет одни заботы другими. И действительно, не нужда, но
скорей изобилие порождает в нас жадность. Я хочу  поделиться  на  этот  счет
своим опытом.
     С тех пор как я вышел из детского возраста, я испытал три рода  условий
существования. Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иных
средств, кроме случайных, без определенного положения и  дохода,  завися  от
чужой воли и помощи. Я тратил деньги беззаботно  и  весело,  тем  более  что
количество их определяла прихоть судьбы. И все же никогда  я  не  чувствовал
себя лучше. Ни разу не случилось, чтобы кошельки моих друзей  оказались  для
меня туго завязанными. Главнейшей моей заботой я считал в те времена  заботу
о  том,  чтобы  не  пропустить  срока,  который  я   сам   назначил,   чтобы
расплатиться. Этот срок, впрочем, они продлевали, может  быть,  тысячу  раз,
видя усилия, которые я прилагал, чтобы вовремя рассчитаться с ними; выходит,
что я платил им  со  щепетильною  и,  вместе  с  тем,  несколько  плутоватою
честностью. Погашая какой-нибудь долг,  я  испытываю  всякий  раз  настоящее
наслаждение: с моих  плеч  сваливается  тяжелый  груз,  и  я  избавляюсь  от
сознания своей зависимости. К тому же, мне доставляет некоторое удовольствие
мысль, что я делаю нечто справедливое и удовлетворяю другого. Сюда, конечно,
не относятся платежи, сопряженные с расчетами и необходимостью  торговаться,
так как если нет никого, на кого можно было бы свалить эту обузу, я, к стыду
своему, не вполне добросовестным образом  оттягиваю  их  елико  возможно;  я
смертельно боюсь всяких препирательств, к которым ни склад моего  характера,
ни мой язык никоим образом не  приспособлены.  Для  меня  нет  ничего  более
ненавистного, чем торговаться: это сплошное  надувательство  и  бесстыдство;
после целого часа споров и жульничества обе стороны нарушают  раньше  данное
ими слово ради каких-нибудь пяти  су.  Вот  почему  условия,  на  которых  я
занимал, бывали обычно невыгодными; не решаясь попросить  денег  при  личном
свидании, я обычно прибегал в таких случаях к письменным сношениям, а бумага
- не очень хороший ходатай и часто  соблазняет  руку  на  отказ.  Я  гораздо
охотнее и с более  легким  сердцем  доверял  в  ту  пору  ведение  моих  дел
счастливой  звезде,  чем  доварю  их  теперь  своей  предусмотрительности  и
здравому смыслу.
     Большинство  хороших  хозяев  считает  чем-то  ужасным  жить  в   такой
неопределенности; но, во-первых, они упускают из виду, что большинство людей
живет именно таким образом. Сколько весьма почтенных людей жертвовало  своей
уверенностью в завтрашнем дне и продолжает каждодневно делать то же самое  в
надежде на королевское благоволение и  на  милости  фортуны.  Цезарь,  чтобы
сделаться Цезарем, издержал, помимо своего имущества, еще  миллион  золотом,
взятый им в долг. А сколько купцов начинают свои торговые операции с продажи
какой-нибудь фермы, которую они посылают, так сказать, в Индию

     Tot per impotentia freta.

     {Через столько бурных морей [46] (лат.). }

     Мы  видим,  что,  несмотря  на  оскудение  благочестия,  многие  тысячи
монастырей не знают нужды, хотя дневное пропитание  живущих  в  них  монахов
зависит исключительно от  милостей  неба.  Во-вторых,  эти  хорошие  хозяева
забывают также о том, что обеспеченность, на которую  они  хотят  опереться,
столь же неустойчива и столь же подвержена разного рода случайностям, как  и
сам случай. Имея две тысячи экю годового дохода, я вижу себя столь близким к
нищете, как если бы она уже стучалась ко мне в дверь. Ибо судьбе  ничего  не
стоит пробить сотню брешей в нашем богатстве, открыв тем самым путь  нищете,
и нередко случается, что она не допускает ничего среднего  между  величайшим
благоденствием и полным крушением:

     Fortuna vitrea est; tunc cum splendet frangitur.

     {Судьба - стекло: блестя - разбивает [47] (лат.)}

     И поскольку она сметает все наши шанцы и бастионы, я считаю, что  нужда
столь же часто по разным причинам  бывает  гостьей  как  тех,  кто  обладает
значительным состоянием, так и тех, кто не имеет его;  и  подчас  она  менее
тягостна, когда встречается сама по себе, чем когда мы видим ее бок о бок  с
богатством.  Последнее  создается  не  столько  большими  доходами,  сколько
правильным ведением дел: faber est suae quisque fortunae. {Каждый  -  кузнец
своей судьбы [48] (лат.).} Озабоченный, вечно нуждающийся и занятый по горло
делами богач кажется мне еще более жалким, чем тот, кто попросту  беден:  in
divitiis inopes, quod genus egestatis gravissimum est. {Испытывать нужду при
богатстве - род нищеты наиболее тягостный [49](лат.).}
     Нужда и отсутствие денежных средств побуждали  самых  могущественных  и
богатых властителей к крайностям всякого рода. Ибо что  может  быть  большею
крайностью,  чем  превращаться   в   тиранов   и   бесчестных   насильников,
присваивающих достояние своих подданных?
     Второй период моей жизни - это то время, когда  у  меня  завелись  свои
деньги. Получив возможность распоряжаться ими  по  своему  усмотрению,  я  в
короткий срок отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием,
сбережения, считая, что по-настоящему мы  имеем  лишь  то,  чем  располагаем
сверх наших обычных издержек и что нельзя полагаться на те  доходы,  которые
мы только надеемся получить, какими бы  верными  они  нам  не  казались.  "А
вдруг, - говорил я себе,  -  меня  постигнет  та  или  другая  случайность?"
Находясь во власти этих пустых и  нелепых  мыслей,  я  думал,  что  поступаю
благоразумно, откладывая излишки, которые должны были выручить меня в случае
затруднений. И тому, кто указывал мне на  то,  что  таким  затруднениям  нет
числа, я отвечал, не задумываясь, что если это и не  избавит  меня  от  всех
трудностей, то предохранит, по крайней мере, от некоторых  и  притом  весьма
многих. Дело не обходилось без мучительных волнений. Я из всего делал тайну.
Я, который позволяю себе рассказывать так откровенно о себе самом, говорил о
своих средствах,  многое  утаивая,  неискренне,  следуя  примеру  тех,  кто,
обладая богатством, прибедняется, а будучи бедным, изображает себя  богачом,
но никогда не признается по совести, чем он располагает в  действительности.
Смешная и постыдная  осторожность!  Отправлялся  ли  я  в  путешествие,  мне
постоянно казалось, что у меня недостаточно при себе денег.  Но  чем  больше
денег я брал с собой, тем больше возрастали мои опасения: то  я  сомневался,
насколько безопасны дороги, то - можно ли доверять  честности  тех,  кому  я
поручил мои вещи, за которые, подобно многим  другим,  я  никогда  не  бывал
спокоен, если только они не были у меня перед глазами. Если  же  шкатулку  с
деньгами я держал при себе, - сколько подозрений, сколько  тревожных  мыслей
и, что самое худшее, - таких, которыми ни с кем не поделишься! Я был  всегда
настороже. В общем, уберечь свои деньги стоит больших трудов, чем добыть их.
Если, бывало, я и не испытывал всего того, о чем здесь рассказываю, то каких
трудов мне стоило удержаться от этого! О своем удобстве я заботился мало или
совсем не заботился. От того,  что  я  получил  возможность  тратить  деньги
свободнее, я не стал расставаться с ними с  более  легкой  душой.  Ибо,  как
говорил Бион [50], волосатый злится не меньше плешивого, когда его дерут  за
волосы. Как только вы приучили себя к мысли,  что  обладаете  той  или  иной
суммой, и твердо это запомнили, - вы уже больше не властны над  ней,  и  вам
страшно хоть сколько-нибудь из нее израсходовать. Вам  все  будет  казаться,
что перед вами строение, которое разрушится до  основания,  стоит  вам  лишь
прикоснуться к нему. Вы решитесь начать  расходовать  эти  деньги  только  в
случае, если вас схватит за горло  нужда.  И  в  былое  время  я  с  большею
легкостью закладывал свои пожитки или продавал верховую лошадь,  чем  теперь
позволял себе прикоснуться к заветному кошельку, который я хранил в потайном
месте. И хуже всего то, что нелегко положить себе в этом предел (ведь всегда
бывает трудно установить границу того, что считаешь благом)  и  остановиться
на должной  черте  в  своем  скопидомстве.  Накопленное  богатство  невольно
стараешься все время увеличить и приумножить, не беря из него  чего-либо,  а
прибавляя, вплоть до того, что позорно отказываешься от пользования  в  свое
удовольствие своим же  добром,  которое  хранишь  под  спудом,  без  всякого
употребления.
     Если так распоряжаться своим  богатством,  то  самыми  богатыми  людьми
придется назвать тех, кому поручено охранять ворота  и  стены  какого-нибудь
богатого города. Всякий денежный человек, на мой взгляд, - скопидом.
     Платон в следующем порядке перечисляет  физические  и  житейские  блага
человека: здоровье, красота, сила, богатство. И богатство, говорит он, вовсе
не слепо; напротив, оно весьма прозорливо, когда его  освещает  благоразумие
[51].
     Здесь уместно вспомнить о Дионисии Младшем,  который  весьма  остроумно
подшутил над одним скрягою. Ему сообщили, что один из его сиракузцев закопал
в землю сокровища. Дионисий велел ему доставить их к нему во дворец, что тот
и сделал, утаив, однако,  некоторую  их  часть;  а  затем,  забрав  с  собой
припрятанную им долю, этот человек переселился в другое место, где,  потеряв
вкус к накоплению денег, начал жить на более широкую ногу. Услышав об  этом,
Дионисий приказал возвратить ему отнятую у него часть сокровищ, сказав, что,
поскольку человек этот научился, наконец, пользоваться ими как подобает,  он
охотно возвращает ему отобранное [58].
     И я в течение нескольких лет был таким же. Не знаю, какой добрый  гений
вышиб, на мое счастье, весь этот вздор из моей головы, подобно тому как  это
случилось  и  с  сиракузцем.  Забыть  начисто  о  скопидомстве  помогло  мне
удовольствие,  испытанное  во  время  одного  путешествия,  сопряженного   с
большими издержками. С той поры я перешел уже к  третьему  по  счету  образу
жизни - так,  по  крайней  мере,  мне  представляется,  -  несомненно  более
приятному и упорядоченному. Мои расходы я соразмеряю с доходами; если  порою
первые превышают вторые,  а  порою  бывает  наоборот,  то  все  же  большого
расхождения между ними я не допускаю. Я живу себе потихоньку и доволен  тем,
что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что  же  до  нужд
непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств всего  мира.  Глупостью
было бы ждать, чтобы фортуна сама вооружила нас навсегда для  защиты  от  ее
посягательств. Бороться с нею мы должны своим собственным оружием. Случайное
оружие всегда может изменить  в  решительную  минуту.  Если  я  иной  раз  и
откладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь  крупного  расхода  в
ближайшем времени, не для того чтобы купить себе землю (с которою мне нечего
делать), а чтобы купить удовольствие. Non esse cupidum pecunia est, non esee
emacem vectigal  est.  {Не  быть  жадным  -  уже  есть  богатство;  не  быть
расточительным - доход [58](лат.).}
     Я не испытываю ни опасений, что  мне  не  хватит  моего  состояния,  ни
желания, чтобы оно у меня увеличилось: Divitiarum  fructus  est  inn  copia,
copiam declarat  satietas.  {Плод  богатства  -  обилие;  признак  обилия  -
довольство [54] (лат.).}Я считаю великим для себя счастьем, что эта перемена
случилась со мною в наиболее склонном к скупости возрасте и что я  избавился
от недуга, столь обычного у  стариков  и  притом  самого  смешного  из  всех
человеческих сумасбродств.
     Фераулес, унаследовав два состояния и  обнаружив,  что  с  возрастанием
богатства желание есть, пить,  спать  или  любить  жену  не  возрастает,  но
остается  таким  же,  как  прежде,  и  чувствуя,  с  другой  стороны,  какое
невыносимое бремя возлагает на него  стремление  соблюдать  бережливость,  -
совсем как это было со мной,  -  решил  облагодетельствовать  одного  юношу,
своего верного друга, который жаждал разбогатеть, и с этою целью подарил ему
не только все то, что уже имел, - а состояние его было огромным, - но и  то,
что продолжал получать от щедрот своего повелителя Кира, равно  как  и  свою
долю военной добычи, при условии, что этот молодой человек возьмет  на  себя
обязательство достойным образом содержать и кормить его, как гостя и  друга.
Так они и жили с этой поры в полном согласии, причем оба были в равной  мере
довольны  переменой  в  своих  обстоятельствах.  Вот  пример,   которому   я
последовал бы с величайшей охотою [55].
     Я весьма одобряю  также  поведение  одного  пожилого  прелата,  который
полностью освободил себя от забот  о  своем  кошельке,  о  своих  доходах  и
тратах, поручая их то одному из своих доверенных слуг, то другому, и  провел
долгие годы в таком неведении относительно состояния своих  дел,  словно  он
был во всем этом лицом  посторонним.  Доверие  к  добропорядочности  другого
является  достаточно  веским  свидетельством  собственной,  и   ему   обычно
покровительствует бог. Что касается упомянутого мною прелата, то нигде я  не