них обычаю, стали судить, кому принадлежит слава этого  великого
подвига,  я  признали,  что  наибольшую  доблесть  в  этой  битве   проявили
спартанцы. Когда же спартанцы, эти отличные судьи в делах добродетели, стали
решать, в свою очередь, кому из них принадлежит честь свершения в этот  день
наиболее выдающегося деяния, они пришли к выводу, что храбрее всех  сражался
Аристодем; и все же они не дали ему этой почетной награды,  потому  что  его
доблесть воспламенялась желанием смыть  пятно,  которое  лежало  на  нем  со
времени Фермопил, и он жаждал пасть смертью  храброго,  дабы  искупить  свой
прежний позор5. Следуя за общей порчею нравов, пошатнулись и наши  суждения.
Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том,  чтобы  умалить
славу прекрасных и  благородных  деяний  древности,  давая  им  какое-нибудь
низменное истолкование и подыскивая  для  их  объяснения  суетные  поводы  и
причины.
     Велика хитрость! Назовите мне какое-нибудь самое  чистое  и  выдающееся
деяние, и я берусь обнаружить  в  нем,  с  полным  правдоподобием,  полсотни
порочных  намерений.  Одному   богу   известно,   сколько   разнообразнейших
побуждений можно, при желании, вычитать в  человеческой  воле!  Но  любители
заниматься подобным злословием поражают  при  этом  не  столько  даже  своим
ехидством, сколько грубостью и тупоумием.
     С таким же усердием и готовностью, с каким глупцы стремятся унизить эти
великие имена, я хотел бы приложить все силы, чтобы вновь их возвысить. Я не
тешу себя надеждой, что мне удастся восстановить в их былом достоинстве  эти
драгоценнейшие образцы, могущие, по мнению мудрецов,  служить  примером  для
всего мира, но я все же постараюсь использовать для этого все доступные  мне
возможности и всю силу моей аргументации, как бы недостаточна она  ни  была.
Ибо надо помнить, что все усилия нашего воображения не в состоянии подняться
до уровня их заслуг.
     Долг честных людей - изображать добродетель как можно более прекрасною,
и не беда, если мы увлечемся страстью к этим священным образам.  Что  же  до
наших умников, то они всячески их чернят либо по злобе, либо в силу порочной
склонности мерить "все по собственной мерке, о чем я говорил уже выше,  либо
- что мне представляется наиболее вероятным  -  от  того,  что  не  обладают
достаточно ясным н острым зрением, чтобы различить блеск добродетели во всей
ее первозданной чистоте: к таким вещам их глаз  непривычен.  Так,  например,
Плутарх говорит, что в его время  некоторые  считали  причиной  самоубийства
Катона Младшего его мнимый страх  перед  Цезарем,  и,  вполне  основательно,
возмущается этим толкованием [8]; можно себе представить, какое  негодование
вызвали  бы  у  него  те  из  наших   современников,   которые   приписывают
самоубийство Катона его  честолюбию!  Глупцы!  Он  совершил  бы  прекрасное,
благородное и возвышенное деяние даже в том случае, если бы  его  ожидал  за
это позор, а не слава.  Этот  человек  был,  поистине,  образцом,  избранным
природой для того, чтобы  показать  нам,  каких  пределов  могут  достигнуть
человеческая добродетель и твердость [7].
     Я не буду пытаться исчерпать здесь эту благородную тему.  Мне  хочется,
однако, устроить своего  рода  соревнование  между  стихами  пяти  латинских
поэтов, восхвалявших Катона и этим поставивших памятник не только ему, но, в
известном  смысле,  и  самим  себе.  Всякий  мало-мальски  развитой  ребенок
заметит, что первые два из высказываний, по сравнению с остальными,  немного
хромают, а третье, хотя и будет покрепче, именно в силу избытка  своей  силы
отличается  некоторой  сухостью;  словом,  целая  ступень,  или  даже   две,
поэтического совершенства  отделяют  их  от  четвертого,  прочитав  которое,
всякий всплеснет руками от  восхищения.  Наконец,  прочитав  последнее  или,
лучше  сказать,  первое,  идущее  впереди  всех   остальных   на   известном
расстоянии, на таком,  однако,  что,  готов  поклясться,  его  не  заполнить
никаким усилием  человеческого  ума,  -  он  будет  поражен,  он  замрет  от
восторга.
     Но странная вещь: у нас  больше  поэтов,  чем  истолкователей  и  судей
поэзии. Творить ее легче, чем разбираться в ней. О  поэзии,  не  превышающей
известного, весьма невысокого уровня, можно судить на основании  предписаний
и  правил  поэтического  искусства.  Но   поэзия   прекрасная,   выдающаяся,
божественная - выше правил и выше нашего разума. Тот, кто  способен  уловить
ее красоту твердым и уверенным взглядом, может разглядеть ее не  более,  чем
сверкание  молнии.  Она  нисколько  не  обогащает  наш  ум;  она  пленяет  и
опустошает его. Восторг, охватывающий всякого, кто умеет проникнуть в  тайны
такой поэзии, заражает и тех, кто слушает, как рассуждают о ней  или  читают
ее образцы; тут то же самое, что с магнитом, который не  только  притягивает
иглу, но и передает ей способность притягивать в свою очередь другие иглы. И
всего отчетливее это заметно в театре. Мы видим, как  священное  вдохновение
муз, ввергнув сначала поэта в гнев, скорбь, ненависть, самозабвение, во все,
что им будет угодно,  потрясает  затем  актера  через  посредство  поэта  и,
наконец, зрителей через посредство актера. Это целая  цепь  наших  магнитных
игл, висящих одна на другой. С самого раннего детства поэзия приводила  меня
в упоение и пронизывала  все  мое  существо.  Но  заложенная  во  мне  самой
природой  восприимчивость  к  ней  с  течением  времени  все  обострялась  и
совершенствовалась благодаря знакомству со всем ее многообразием - я имею  в
виду не то, чтобы поэзию прекрасную и дурную (ибо я избирал всегда  наиболее
высокие образцы в каждом  поэтическом  роде),  а  различие  в  ее  оттенках;
вначале это  была  веселая  и  искрометная  легкость,  затем  возвышенная  и
благородная утонченность и,  наконец,  зрелая  непоколебимая  сила.  Примеры
скажут об этом еще яснее: Овидий, Лукан, Вергилий. Но вот мои поэты, - пусть
каждый говорит за себя.

     Sit Cato, dum vivit, sane vel Caesare maior,-

     {И Катон, пока жил, был более велик, чем сам Цезарь [8] (лат.)}

заявляет один.

     Et invictum, devicta morte, Catonem,-

     {И непобедимого, победившего смерть, Катона [9] (лат.)}

вспоминает другой.

     Третий, касаясь гражданских войн между Цезарем и Помпеем, говорит:

     Victrix causa diis placuit, sed victa Catoni.

     {Боги были на стороне победителей, на стороне побежденных - Катон  [10]
(лат.)}

     Четвертый, воздав хвалу Цезарю, добавляет:

     Et cuncta terrarum subacta,
     Praeter atrocem animum Catonis.

     {И все на земле подчинилось, кроме суровой души Катона [11] (лат.)}

     И, наконец, корифей этого хора, перечислив всех наиболее  прославленных
римлян, которых он изобразил на своей картине, заканчивает именем Катона:

     His dantem iura Catonem.

     {Творящего над ними суд Катона [12] (лат.)}

       Глава XXXVIII

        О ТОМ, ЧТО МЫ СМЕЕМСЯ И ПЛАЧЕМ ОТ ОДНОГО И ТОГО ЖЕ

     Читая в исторических сочинениях  о  том,  что  Антигон  разгневался  на
своего сына, когда тот поднес ему голову врага его, царя Пирра,  только  что
убитого в сражении с его войсками, и что, увидев ее, Антигон  заплакал  [1],
или  что  герцог  Рене  Лотарингский  также  оплакал  смерть  герцога  Карла
Бургундского [2], которому он только что нанес поражение, и облачился на его
похоронах в траур, или что в битве при Оре3, которую граф де Монфор  выиграл
у Шарля де  Блуа,  своего  соперника  в  борьбе  за  герцогство  Бретонское,
победитель, наткнувшись на тело своего умершего врага, глубоко опечалился, -
давайте воздержимся от того, чтобы в ас кликнуть:

     Et cosi avven che l'animo clascuna
     Sua passion sotto'l contrario manto
     Ricopre, con la vista or'chiara, or bruna.

     {Так прикрывает душа сокровенные свои чувства противоположной  личиной;
печаль - радостью, радость - печалью [4] (ит.)}

     Историки  сообщают,  что,  когда  Цезарю  поднесли  голову  Помпея,  он
отвратил от него взор, как от ужасного и тягостного зрелища [5]. Между  ними
так долго царило согласие, они так долго сообща  управляли  государственными
делами, их  связывали  такая  общность  судьбы,  столько  взаимных  услуг  и
совместных деяний, что  нет  никаких  оснований  полагать,  будто  поведение
Цезаря было не более, как притворством, хотя  такого  мнения  придерживается
автор следующих стихов:
                                       tutumque putavit
     Iam bonus esse soeer: lacrimas non sponte cadentes
     Effudit, gemitusque expressit pectore laeto.

     {И тогда, решив, что он может без опасности для себя разыграть  доброго
тестя, он стал проливать  притворные  слезы  и  исторгать  вздохи  из  своей
ликующей груди [6] (лат.)}

     Ибо хотя большинство наших поступков и в самом деле не  что  иное,  как
маска и лицемерие, и поэтому иногда вполне соответствует истине, что

     Haeredis fletus eub persona risus est,

     {Плач наследника - это смех под маской [7] (лат.)}

     все же, размышляя по поводу вышеприведенных случаев,  нужно  учитывать,
до чего часто нашу душу раздирают противоположные  страсти.  В  нашем  теле,
говорят  врачи,  существует  целый  ряд  различных  соков,   среди   которых
господствующим является тот, который обычно преобладает в нас в  зависимости
от нашего телосложения; так и в нашей душе: сколько бы различных  побуждений
ни волновало ее, среди них есть такое, которое  неизменно  одерживает  верх.
Впрочем, его победа никогда не бывает настолько  решительной,  чтобы,  из-за
податливости  и  изменчивости  нашей  души,  более  слабые   побуждения   не
отвоевывали  себе  при  случае  места  и  не  добивались,  в  свою  очередь,
кратковременного преобладания. Именно по этой причине одна и та же вещь, как
мы  видим,  может  заставить  и  смеяться  и  плакать  не  только  детей,  с
непосредственностью следующих во всем природе, но зачастую и  нас  самих;  в
самом деле, ведь ни один из нас не может похвастаться,  что,  отправляясь  в
путешествие, сколь бы желанным оно для него ни было, и отрываясь от семьи  и
друзей, он не чувствовал бы, что у него щемит сердце; и, если у него тут  же
не выступят слезы, все же он будет вдевать ногу в стремя с лицом, по меньшей
мере, унылым и опечаленным. И  как  бы  ни  согревало  нежное  пламя  сердце
благонравной девицы, ее приходится,  можно  сказать,  насильно  вырывать  из
объятий матери, дабы вручить супругу, что бы ни говорил  на  этот  счет  наш
добрый приятель Катулл:

     Estne novis nuptis odio Venus, anne parentum Frustrantur falsis  gaudia
lacrimulis,
     Ubertim thalami quas intra limina  fundunt?  Non,  ita  me  divi,  vera
gemunt, iuverint.

     {Или новобрачным ненавистна Венера, или притворными слезами  они  хотят
нарушить радость родителей, когда обильно проливают их у порога  супружеской
спальни. Нет, призываю богов во свидетели, они плачут неискренно [8] (лат.)}

     Итак, нет ничего удивительного, что иной  оплакивает  смерть  человека,
которого он вовсе не желал бы видеть живым.
     Когда я браню моего слугу, я браню его от всего сердца, и проклятия мои
искренние, а не притворные; но пусть только уляжется мое  раздражение,  и  у
того же слуги будет нужда во мне, я охотно сделаю все, что в моих силах, как
ни в чем не бывало. Когда я называю его болваном или ослом, у меня нет  и  в
мыслях  прилепить  к  нему  навсегда  эти  прозвища,  и  я  не  считаю,  что
противоречу себе, когда, через короткое время, называю  его  славным  малым.
Нет таких качеств, которые целиком и полностью господствовали бы в нас. Если
бы разговаривать с самим собой не было свойством сумасшедших, то каждый день
можно было слышать, как я ворчу на себя, обзывая себя дерьмом. И все же я не
считаю, что это слово точно определяет мою сущность.
     Глупцом был бы тот, кто, видя меня то равнодушным, то влюбленным  возле
моей жены, счел бы, что я притворяюсь в обоих  случаях.  Нерон,  прощаясь  с
матерью, когда ее уводили, чтобы по его приказанию утопить, испытал  все  же
при этом сыновнее чувство; он содрогнулся и пожалел ее! [9]
     Говорят, что солнечный свет не представляет собой чего-то сплошного, но
что солнце настолько часто мечет свои лучи один  за  другим,  что  мы  не  в
состоянии заметить промежутки, которые их отделяют:

     Largus enim liquidi fons luminis, aetherius sol
     Inrigat assidue coelum candore recenti,
     Suppeditatque novo confestim lumine lumen

     {Ведь неиссякаемый источник светового потока - солнце - с эфирных высот
заливает небо все новым светом и непрерывной чередой шлет луч за лучом  [10]
(лат.)}

     так и наша душа испускает различные лучи с  неуловимыми  переходами  от
одного из них к другому.
     Артабан, заметив однажды внезапную перемену  в  выражении  лица  своего
племянника Ксеркса, пожурил его за  это.  Ксеркс  в  это  время  смотрел  на
несметные полчища, переправлявшиеся через Геллеспонт,  чтобы  вторгнуться  в
Грецию. При виде стольких тысяч подвластных  ему  людей,  он  затрепетал  от
удовольствия, и на лице его появилось выражение торжества. Но вдруг в то  же
мгновение ему пришла в голову мысль, что не пройдет и ста лет, как из  всего
этого великого множества не останется в живых ни одного человека, - и тут на
чело его набежали морщины и он огорчился до слез.
     Мы, не колеблясь, отомстили за нанесенное нам  оскорбление  и  испытали
глубокое удовлетворение, добившись своего;  и  вдруг  мы  залились  слезами.
Разумеется, не успех побудил нас заплакать, и все осталось  по-прежнему;  но
душа наша смотрит теперь на дело другими глазами, и оно представляется ей  в
новом обличий, ибо всякая вещь  многообразна  и  многоцветна.  Теперь  нашим
воображением овладели воспоминания о родственных связях, давнем знакомстве и
дружбе, и, в зависимости от их яркости, оно оказывается  потрясено  ими;  но
только образы эти проносятся в нашем сознании так стремительно, что мы не  в
состоянии задержаться на них:

     Nil adeo fieri celeri ratione videtur
     Quam si mens fieri proponit et inchoat ipsa.
     Ocius ergo animus quam res se perciet ulla,
     Ante oculos quarum in promptu natura videtur.

     {Ничто, по-видимому, не  совершается  столь  же  быстро,  как  то,  что
замышляет и приводит в исполнение ум. Итак, душа движется быстрее, чем любая
другая вещь из тех, что, не скрываясь, находятся у  нас  пред  глазами  [11]
(лат.)}

     И  по  этой  причине,  желая  объединить   все   эти   последовательные
переживания в нечто цельное, мы впадаем в ошибку. Когда Тимолеон  оплакивает
убийство, совершенное  им  после  возвышенного  и  зрелого  размышления,  он
оплакивает не свободу, возвращенную его деянием  родине,  он  оплакивает  не
тирана, нет, он оплакивает брата  [12].  Часть  своего  долга  он  выполнил,
предоставим же ему выполнить и другую.

       Глава XXXIX

        ОБ УЕДИНЕНИИ

     Оставим в  стороне  пространные  сравнения  жизни  уединенной  и  жизни
деятельной.  Что  же   касается   красиво   звучащего   изречения,   которым
прикрываются честолюбие и стяжательство, а именно: "Мы рождены не для  себя,
но для общества", то пусть его твердят те, кто без стеснения пляшет со всеми
другими под одну дудку. Но если у них есть хоть крупица совести, они  должны
будут сознаться, что за привилегиями, должностями и прочей  мирской  мишурой
они гонятся вовсе не ради служения  обществу,  а  скорей  ради  того,  чтобы
извлечь из общественных дел выгоду для себя. Бесчестные средства, с  помощью
которых многие в наши дни возвышаются, ясно говорят о том, что и цели  также
не стоят доброго слова. А честолюбию давайте ответим, что оно-то и прививает
нам вкус к уединению, ибо чего же чуждается оно больше, чем  общества,  и  к
чему оно стремится с такой же настойчивостью, как не  к  тому,  чтобы  иметь
руки  свободными?  Добро  и  зло  можно  творить  повсюду:   впрочем,   если
справедливы слова Бианта, что "большая часть - это  всегда  наихудшая"  [1],
или также Экклезиаста, что "и в целой тысяче не найти ни одного доброго", -

     Rari quippe boni: numero vix sunt totidem, quot
     Thebarum portae, vel divitis ostia Nili

     {Хорошие  люди  редки;  едва  ли  наберется  их  столько  же,   сколько
насчитывается ворот в Фивах или устьев у плодоносного Нила [2] (лат.)}

     то в этой толчее  недолго  и  заразиться.  Нужно  или  подражать  людям
порочным, или же ненавидеть их. И то и другое опасно: и походить на них, ибо
их превеликое множество, и сильно ненавидеть их, ибо они на нас непохожи.
     Купцы, отправляясь за море, имеют все основания приглядываться к  своим
попутчикам на корабле, не развратники ли они, не богохульники ли, не  злодеи
ли, считая, что подобная компания  приносит  несчастье.  Вот  почему  Биант,
обратившись к тем, которые, будучи с ним  на  море  во  время  разыгравшейся
бури, молили богов об избавлении от опасности, шутливо  сказал:  "Помолчите,
чтобы боги не заметили, что и вы здесь вместе со мной!"
     Еще  убедительнее  пример   Альбукерке   [8],   вице-короля   Индии   в
царствование португальского короля Мануэля. Когда  кораблю,  на  котором  он
находился, стала угрожать близкая гибель, он посадил себе на плечи мальчика,
с той единственной целью, чтобы этот невинный ребенок,  судьбу  которого  он
связал со своей, помог ему снискать и обеспечил милость  всевышнего,  и  тем
самым спас бы их от гибели.
     Сказанное вовсе  не  означает,  что  мудрец  не  мог  бы  жить  в  свое
удовольствие где угодно, чувствуя себя одиноким даже среди толпы придворных;
но если бы ему было дано выбирать, то, как учит его философия, он постарался
бы даже не глядеть на  этих  людей.  Он  готов  снести  это,  если  окажется
необходимым, но  если  дело  будет  зависеть  от  него  самого,  он  выберет
совершенно иное. Ему будет казаться, что он и сам  не  вполне  избавился  от
пороков, если ему понадобится бороться с пороками остальных.
     Харонд карал как преступников даже тех, кто был уличен, что он  водится
с дурными  людьми.  И  нет  другого  существа,  которое  было  бы  столь  же
неуживчиво и столь же общительно, как  человек:  первое  -  по  причине  его
пороков, второе - в силу его природы.
     И Антисфен, когда кто-то упрекнул его в том, что он общается с  дурными
людьми, ответил, по-моему, не вполне убедительно, сославшись на  то,  что  и
врачи проводят жизнь среди больных. Дело в том,  что,  заботясь  о  здоровье
больных, врачи, бесспорно, наносят ущерб своему собственному, поскольку  они
постоянно соприкасаются с больными и  имеют  дело  с  ними,  подвергая  себя
опасности заразиться.
     Цель, как я полагаю, всегда и у всех одна, а  именно  жить  свободно  и
независимо; но не всегда люди избирают правильный  путь  к  ней.  Часто  они
думают, что удалились от дел, а оказывается,  что  только  сменили  одни  на
другие. Не меньшая мука управлять своею семьей, чем целым государством: ведь
если что-нибудь тяготит душу, она  уже  полностью  отдается  этому;  и  хотя
хозяйственные заботы не столь важны, все же  они  изрядно  докучливы.  Сверх
того, отделавшись от двора и городской площади, мы не отделались от основных
и главных мучений нашего существования:

                           ratio et prudentia curas,
     Non locus effusi late maris arbiter, aufert.

     {Отгоняют заботы разум и мудрость, а не какая-либо местность с видом на
широкий простор моря [4] (лат.)}

     Честолюбие, жадность, нерешительность, страх и вожделения  не  покидают
нас с переменой места.

     Et post equitem sedet atra cura.

     {И позади всадника сидит мрачная забота [5] (лат.)}

     Они преследуют нас нередко даже в монастыре, даже в убежище  философии.
Ни пустыни, ни пещеры в скалах, ни власяницы, ни посты не избавляют от них:

     haeret lateri letalis arundo.

     {В бок впилась смертоносная стрела [6] (лат.)}

     Сократу сказа