ать небо; вечно вращая его,  он  открывает
свои лики и тело; и он запечатлевает и обнаруживает себя самого, чтобы можно
было бы достоверно его постигать, чтобы  научить  нас  в  проявлениях  жизни
распознавать его поступь и соблюдать его законы [35] (лат. ).}

     Наши человеческие доводы и  рассуждения  подобны  косной  и  бесплодной
материи; только  благодать  божья  их  образует:  она  придает  им  форму  и
ценность. Подобно  тому  как  добродетельные  поступки  Сократа  или  Катона
остаются незачтенными и бесполезными, поскольку они  не  были  направлены  к
определенной  цели,  поскольку  они  не  знали  истинного  бога  и  не  были
проникнуты любовью к творцу всех вещей и повиновением ему, -  точно  так  же
обстоит дело и с нашими взглядами и суждениями: они имеют некое  содержание,
но остаются неопределенной и бесформенной массой, не  просветленной  до  тех
пор, пока они не соединятся с верой и  божьей  благодатью.  Так  как  доводы
Раймунда  Сабундского  пронизаны  и  озарены  верой,  то   она   делает   их
несокрушимыми и убедительными; они могут служить первым вожатым  ученика  на
этом пути. Его рассуждения  до  известной  степени  подготовляют  ученика  к
восприятию божьей благодати, с помощью которой достигается  и  в  дальнейшем
совершенствуется наша вера. Я знаю одного почтенного и весьма  образованного
человека, который признался мне, что он выбрался из  заблуждений  неверия  с
помощью доводов Раймунда Сабундского. Если даже лишить эти доводы той  веры,
которая является их украшением и  подтверждением,  и  принять  их  просто  в
качестве чисто человеческих суждений для опровержения тех, кто  склонился  к
чудовищному мраку неверия, то и в этом случае они остаются  непоколебленными
и настолько убедительными, что им  нельзя  противопоставить  никаких  других
равноценных доводов. Таким образом, мы можем сказать нашим противникам:

     Si melius quid habes, accerse, vel imperium fer,

     {Если есть у тебя нечто лучшее, предложи, если же нет - покоряйся  [36]
(лат. ).}

     либо признайте силу наших доказательств, либо покажите нам какие-нибудь
другие более обоснованные и более несокрушимые доводы.
     Развивая эти мысли, я незаметно перешел уже ко второму  возражению,  на
которое я хотел ответить за Раймунда Сабундского.
     Некоторые утверждают, что его доводы слабы и  не  способны  подтвердить
то, что он хочет, и берутся легко  их  опровергнуть.  Эти  лица  заслуживают
более резкой отповеди, ибо они опаснее и зловреднее первых. Мы обычно охотно
истолковываем  высказывания  других  людей  в  пользу   наших   собственных,
укоренившихся в нас, предрассудков; для атеиста, например, все  произведения
ведут к атеизму: самую невинную вещь он заражает своим собственным  ядом.  У
этих людей есть некое  умственное  предубеждение,  в  силу  которого  доводы
Раймунда Сабундского до них не доходят. А  между  тем  им  кажется,  что  им
предоставляется  благоприятный  случай  свободно  опровергать  своим   чисто
человеческим оружием нашу религию, на  которую  они  иначе  не  решились  бы
нападать, памятуя о всем ее величии, о ее авторитете и  предписаниях.  Чтобы
обуздать это безумие, вернейшим средством я считаю низвергнуть и  растоптать
ногами  это  высокомерие,  эту  человеческую  гордыню,  заставить   человека
почувствовать его ничтожество и суетность, вырвать из рук его жалкое  оружие
разума, заставить его склонить голову и грызть прах земной из уважения перед
величием бога и его авторитетом. Знание и мудрость  являются  уделом  только
бога, лишь он один может что-то о себе мнить, мы же крадем у него то, что мы
себе приписываем, то, за что мы себя хвалим.

     Ou gar ea froneein mega o ueoz allon h ewnivn

     {Божество не терпит, чтобы кто-нибудь другой, кроме него самого, мнил о
себе высоко [37] (греч. ).}

     Собьем с человека эту спесь, эту  главную  основу  тирании  зловредного
человеческого разума. Deus superbis resistit, humilibus  autem  dat  gratiam
{Бог гордым противится, а смиренным дает благодать [38] (лат. ).}. Все  боги
обладают разумом, заявляет Платон, из людей же - очень немногие [39].
     Разумеется, для христианина большое утешение видеть, что  наше  бренное
оружие столь же применимо к нашей святой и божественной вере, как и к  нашим
человеческим и бренным делам; оно действует в обоих случаях  одинаково  и  с
той же силой. Посмотрим же, имеет ли человек  в  своем  распоряжении  другие
аргументы,  более  сильные,  чем  доводы  Раймунда  Сабундского,  и  вообще,
возможно  ли  для  человека  прийти  путем  доказательств   и   суждений   к
какой-нибудь достоверности.
     Блаженный Августин [40], споря с неверующими, изобличает их в том,  что
они не правы, утверждая, будто те части нашей веры, которые  не  могут  быть
доказаны нашим разумом,  ложны;  желая  показать  им,  что  существует  -  и
существовало -  много  вещей,  причины  и  природа  которых  не  могут  быть
изъяснены  нашим  разумом,  он  ссылается  на  ряд  известных  и  бесспорных
примеров, относительно которых человек признает, что  он  ничего  в  них  не
понимает; с этой целью Августин приводит, как и  во  многих  других  местах,
очень тонкие и остроумные доказательства. Но надо пойти дальше  и  показать,
что для того, чтобы убедить их  в  слабости  человеческого  разума,  незачем
ссылаться  на  редкостные  явления;   что   человеческий   разум   настолько
недостаточен и слеп, что нет ни одной вещи, которая была бы  ему  достаточно
ясна; что для него все равно - что трудное, что легкое; что  все  явления  и
вся природа вообще единодушно отвергают его компетенцию и притязания.
     Чему  учит  нас  вера,  когда  она  проповедует  остерегаться  светской
философии [41], когда она постоянно внушает нам, что наша  мудрость  -  лишь
безумие перед лицом бога [42], что  человек  -  самое  суетное  существо  на
свете, и что человек, кичащийся своим знанием, даже не знает того, что такое
знание [43], и что человек, который почитает себя чем-нибудь, будучи  ничто,
обольщает и обманывает сам себя [44]? - Эти наставления  Священного  писания
так ясно и наглядно выражают то, что я хочу доказать, что для людей, которые
беспрекословно и смиренно признавали бы авторитет  Священного  писания,  мне
ничего больше не требовалось бы. Но  те,  которым  я  возражаю,  хотят  быть
побитыми их же оружием: они желают, чтобы борьба с разумом велась не  иначе,
как с помощью самого разума.
     Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой  посторонней
помощи,  вооруженного  лишь  своими  человеческими  средствами  и  лишенного
божественной милости и  знания,  составляющих  в  действительности  всю  его
славу, его силу, основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем  этим
великолепным, но чисто человеческим вооружением.  Пусть  он  покажет  мне  с
помощью  своего  разума,  на  чем  покоятся  те  огромные  преимущества  над
остальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, что
это  изумительное  движение  небосвода,  этот  вечный  свет,   льющийся   из
величественно  вращающихся  над  его  головой  светил,  этот  грозный  ропот
безбрежного моря, - что все это сотворено и существует столько веков  только
для него, для его удобства и к его услугам  [45]?  Не  смешно  ли,  что  это
ничтожное и жалкое создание, которое не  в  силах  даже  управлять  собой  и
предоставлено  ударам  всех  случайностей,  объявляет  себя  властелином   и
владыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не
то что повелевать ею! На чем основано  то  превосходство,  которое  он  себе
приписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один  способен
распознать его красоту и устройство, что  только  он  один  может  воздавать
хвалу его  творцу  и  отдавать  себе  отчет  в  возникновении  и  распорядке
вселенной? Кто дал  ему  эту  привилегию?  Пусть  он  покажет  нам  грамоты,
которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности.
     Даны ли они только одним мудрецам? Относятся ли они только  к  немногим
людям? Или безумцы и злодеи также стоят того,  чтобы  они,  худшие  существа
вселенной, пользовались таким предпочтением перед всеми остальными?
     Можно ли этому поверить? Quorum igitur causa quis dixerit effectum esse
mundum? Eorum scilicet animantium quae  ratione  utuntur.  Hi  sunt  dii  et
homines, quibus profecto nihil est melius {Итак, кто  скажет,  для  кого  же
создан мир? Для тех, следовательно, одушевленных  существ,  которые  одарены
разумом, то есть для богов и для людей, ибо нет ничего лучше их  [46]  (лат.
).}. Нет слов, чтобы достаточно осмеять это бесстыдное приравнивание людей к
богам.
     Есть ли  в  этом  жалком  существе  хоть  что-нибудь  достойное  такого
преимущества? Подумайте только о нетленной жизни небесных тел,  их  красоте,
их величии, их непрерывном и столь правильном движении:

          cum  suspicimus  magni  caelestia  mundi
     Templa super, stellisque micantibus aethera fixum,
     Et venit in mentem lunae solisque viarum.

     {Когда мы устремляем взор к необъятным небесным пространствам и видим в
мерцании звезд неподвижное  сияние  эфира  над  нами,  и  обращаем  мысль  к
движениям луны и солнца [47] (лат. ).}

     Подумайте о том, какую огромную власть и силу имеют эти  небесные  тела
не только над нашей жизнью и превратностями нашей судьбы,

     Facta etenim et vitas hominum suspendit ab astris,

     {Жизнь и действия людей он  [бог]  ставит  в  зависимость  от  небесных
светил [48] (лат. ).}

     но, как учит нас наш разум, даже над  нашими  склонностями,  над  нашей
волей, которой они управляют и движут по своему усмотрению:

                            speculataque longe
     Deprendit tacitis dominantia legibus astra,
     Et totum alterna mundum ratione moveri,
     Fatorumque vices certis discernere signis.

     {Человек понимает, что эти издали глядящие светила властвуют над ним  в
силу сокровенных законов,  что  вся  вселенная  движется  благодаря  череде,
причин и что исход судеб можно различить по определенным знакам  [49]  (лат.
).}

     Подумайте о том, что не только отдельный человек, будь то даже  король,
но и целые монархии, целые империи и весь этот подлунный мир изменяется  под
воздействием малейших небесных движений:

     Quantaque quam parvi faciant discrimina motus:
     Tantum est hoc regnum, quod regibus imperat ipsis!

     {Столь малые движения порождают такие  различия;  таково  это  царство,
властвующее над самими государями [50] (лат. ).}

     А что сказать, если наши добродетели, наши  пороки,  наши  способности,
наши знания и даже само это рассуждение о силе небесных светил  и  само  это
сравнение их с нами проистекают - как полагает наш разум - с их помощью и по
их милости;

                                     furit alter amore
     Et pontum tranare potest et vertere Troiam;
     Alterius sors est scribendis legibus apta;
     Ecce patrem nati perimimt, natosque parentes;
     Mutuaque armati coeunt in vulnera fratres:
     Non nostrum hoc bellum est, coguntur tanta movere,
     Inque suas ferri poenas, lacerandaque membra;
     Нос quoque fatale est, sic ipsum expendere fatum.


     {Один, обезумев от любви, может переплыть море и разрушить Трою. Другой
судьбою предназначен к созданию законов. Вот сыновья,  убивающие  отца,  вот
отцы, убивающие детей, вот сходятся вооруженные братья, наносящие друг другу
раны. Не мы виною этих распрей. Мы  вынуждены  так  действовать,  наказывать
самих себя и раздирать на части. Неизбежно и  то,  что  сама  судьба  должна
оцениваться под этим углом зрения [51] (лат. ).}

     Если даже та доля разума, которой мы обладаем, уделена нам  небом,  как
же может эта крупица разума равнять себя с  ним?  Как  можно  судить  о  его
сущности и его способностях по нашему знанию! Все, что мы видим  в  небесных
телах, поражает и потрясает нас. Quae molitio, quae ferramenta, quae vectes,
qui machinae, qui ministri tanti operis fuerunt {Какие приготовления,  какие
орудия,  какие  рычаги,  какие  машины,  какие  рабочие  потребовались   для
постройки такого грандиозного здания? [52] (лат. ).}? На каком же  основании
лишаем мы их души, жизни,  разума?  Убедились  ли  мы  в  их  неподвижности,
бесчувствии, неразумии, мы, не имеющие с ними никакого общения и вынужденные
им лишь повиноваться? Сошлемся ли мы на то,  что  мы  не  видели  ни  одного
существа, кроме человека, которое наделено было бы разумной душой? А  видели
ли мы нечто подобное солнцу? Перестает ли оно быть солнцем от того,  что  мы
не видели ничего подобного? Перестают ли существовать его  движения  на  том
основании, что нет подобных им? Если нет того, чего мы не  видели,  то  наше
знание становится необычайно куцым: Quae sunt tantae animi angustiae {К чему
заключать наш разум в такие теснины?  [53]  (лат.  ).}!  Не  химеры  ли  это
человеческого  тщеславия  -  превращать  луну  в  некую  небесную  землю   и
представлять себе на ней, подобно Анаксагору [54], горы и  долины,  находить
на ней человеческие селения и жилища и даже устраивать на ней,  ради  нашего
удобства, целые колонии, как это делают  Платон  и  Плутарх,  а  нашу  землю
превращать в сверкающее и  лучезарное  светило?  Inter  cetera  mortalitatis
incommoda et hoc est, caligo mentium,  nec  tantum  necessitas  errandi  sed
errorum amor {Среди множества недостатков  нашей  смертной  природы  есть  и
такой: ослепление ума - не только неизбежность заблуждений, но  и  любовь  к
ошибкам [55] (лат. ).}. Corruptibile corpus  aggravat  animam,  et  deprimit
terrena inhabitatio sensum multa  cogitantem  {Ибо  тленное  тело  отягощает
душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум [56] (лат. ).}.
     Самомнение - наша прирожденная и естественная  болезнь.  Человек  самое
злополучное и хрупкое создание и  тем  не  менее  самое  высокомерное  [57].
Человек видит и чувствует, что он помещен среди грязи и  нечистот  мира,  он
прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на
самой низкой ступени мироздания, наиболее удаленной от небосвода,  вместе  с
животными наихудшего из трех видов [58], и, однако же, он мнит себя  стоящим
выше луны и попирающим небо. По суетности того  же  воображения  он  равняет
себя с богом, приписывает себе божественные способности, отличает и выделяет
себя из множества других созданий, преуменьшает возможности животных,  своих
собратьев и сотоварищей, наделяя их такой долей сил  и  способностей,  какой
ему заблагорассудится. Как он может познать усилием своего разума внутренние
и скрытые движения животных? На основании какого сопоставления их с нами  он
приписывает им глупость [59]?
     Когда я играю со своей кошкой, кто знает, не забавляется ли скорее  она
мною, нежели я ею! Платон в своем изображении  золотого  века  Сатурна  [60]
относит  к  важнейшим  преимуществам  человека  тех  времен  его  общение  с
животными, изучая и  поучаясь  у  которых,  он  знал  подлинные  качества  и
особенности каждого из них; благодаря этому он совершенствовал свой разум  и
свою проницательность, и в результате жизнь его была во много раз счастливее
нашей. Нужно ли лучшее доказательство глупости обычных человеческих суждений
о животных? Этот выдающийся автор  полагал  [61],  что  ту  телесную  форму,
которую дала им природа, она в большинстве случаев назначила лишь для  того,
чтобы  люди  по  ней  могли  предсказывать  будущее,  чем  в  его  время   и
пользовались.
     Тот недостаток, который препятствует общению животных с нами, -  почему
это не в такой же мере и наш недостаток, как их? Трудно сказать, кто виноват
в том, что люди и животные не понимают друг друга, ибо ведь мы  не  понимаем
их так же, как и они нас. На этом основании они так же  вправе  считать  нас
животными, как мы их. Нет ничего особенно удивительного в  том,  что  мы  не
понимаем их: ведь точно так же мы не понимаем басков и  троглодитов.  Однако
некоторые люди хвастались тем, что понимают их, например Аполлоний Тианский,
Меламп, Тиресий, Фалес и другие [62].  И  если  есть  народы,  которые,  как
утверждают географы, выбирают себе в цари собаку [63], то они  должны  уметь
истолковывать ее лай и движения.  Нужно  признать  равенство  между  нами  и
животными: у нас есть некоторое понимание их движений и чувств, и примерно в
такой же степени животные понимают нас. Они ласкаются к нам,  угрожают  нам,
требуют от нас; то же самое проделываем и мы с ними.
     В то же  время  известно,  что  и  между  самими  животными  существует
глубокое общение и полное взаимопонимание, причем не только между  животными
одного и того же вида, но и различных видов:

     Et mutae pecudes et denique saecla ferarum
     Dissimiles soleant voces variasque cluere
     Cum metus aut dolor est, aut cum iam gaudia gliscunt.

     {Ведь и бессловесные домашние животные и дикие звери  издают  различные
звуки, в зависимости от того, испытывают ли они страх, боль или радость [64]
(лат. ).}

     Заслышав собачий лай, лошадь  распознает,  злобно  ли  лает  собака,  и
нисколько не пугается, когда собака лает совсем по-иному. Но и  относительно
животных, лишенных голоса, мы без труда догадываемся по тем услугам, которые
они оказывают  друг  другу,  о  каком-то  существующем  между  ними  способе
общения; они рассуждают и говорят с помощью своих движений:

     Non alia longe ratione atque ipsa videtur
     Protrahere ad gestum pueros infantia linguae.

     {В силу тех же причин, какие, судя по  всему,  и  детей,  не  владеющих
речью, вынуждают жестикулировать [65] (лат. ).}

     Почему бы и нет? Ведь видим же мы, как немые при помощи жестов  спорят,
доказывают и рассказывают разные вещи. Я видел таких искусников в этом деле,
что их действительно можно было  понимать  полностью.  Влюбленные  ссорятся,
мирятся, благодарят, просят друг друга, уславливаются и говорят  друг  другу
все одними только глазами:

     Е'l silenzio ancor suole
     Aver prieghi e parole.

     {Само молчание наполнено словами и просьбами [66] (ит. ).}

     А чего только мы не выражаем  руками?  Мы  требуем,  обещаем,  зовем  и
прогоняем, угрожаем,  просим,  умоляем,  отрицаем,  отказываем,  спрашиваем,
восхищаемся,  считаем,   признаемся,   раскаиваемся,   пугаемся,   стыдимся,
сомневаемся,  поучаем,  приказываем,   подбадриваем,   поощряем,   клянемся,
свидетельствуем,  обвиняем,  осуждаем,  прощаем,   браним,   презираем,   не
доверяем, досадуем, мстим, рукоплещем, благословляем, унижаем,  насмехаемся,
примиряем,   советуем,   превозносим,   чествуем,   радуемся,   сочувствуем,
огорчаемся,  отказываемся,  отчаиваемся,  удивляемся,  восклицаем,   немеем.
Многоразличию и многообразию этих выражений позавидует  любой  язык!  Кивком
головы  мы  соглашаемся,  отказываем,  признаемся,   отрекаемся,   отрицаем,
приветствуем,  чествуем,  почитаем,  презираем,  спрашиваем,  выпроваживаем,
потешаемся,  жалуемся,  ласкаем,  покоряемся,  противодействуем,  увещеваем,
грозим, уверяем, осведомляем. А чего только не выражаем мы с помощью  бровей
или с помощью плеч! Нет движения, которое не говорило бы и притом на  языке,
понятном всем без всякого  обучения  ему,  на  общепризнанном  языке.  Таким
образом, если учесть наличие множества  других  языков,  каждый  из  которых
принят лишь в определенных  областях  или  государствах,  то  язык  движений
следует, пожалуй, признать наиболее пригодным для человеческого рода. Я  уже
не говорю о том, как под давлением необходимости  ему  сразу  научаются  те,
кому это нужно; не говорю я ни об азбуке пальцев, ни о грамматике жестов, ни
о