рошо
они относились к нам в старости, во время наших болезней и при разных  наших
делах?"  На  что  законодатель  отвечает  так:  "Друзья  мои,  вам,  которым
несомненно предстоит вскоре умереть, трудно  разобраться  в  вашем  нынешнем
имуществе, да и в самих себе, как это предписывает дельфийская надпись [25].
Вот почему я, устанавливающий законы, говорю: вы не принадлежите себе, и это
имущество,  которым  вы  пользуетесь,  не  принадлежит  вам;  все   нынешнее
поколение и его имущество принадлежит всей совокупности  предшествовавших  и
будущих поколений, а еще в большей мере государству. Поэтому я  не  позволю,
чтобы  какая-нибудь  одолевшая  вас  страсть   или   какой-нибудь   проныра,
подольстившийся к вам в годы вашей старости  или  во  время  вашей  болезни,
внушали  вам  мысль  составить  несправедливое  завещание.  Но,  относясь  с
уважением к тому, что наиболее полезно и государству в целом, и вашему роду,
я установлю соответствующие законы и заставлю признать разумным, что частное
благо  отдельного  гражданина  должно  подчиняться  общему  интересу.  А  вы
шествуйте  смиренно  и  добровольно  по  пути,  свойственному   человеческой
природе. Мне, который в меру сил охраняет общий интерес и для которого  одна
вещь не более важна, чем другая, надлежит позаботиться об  оставляемом  вами
имуществе".
     Возвращаясь  к  моему  рассуждению,  должен  сказать   следующее:   мне
представляется, что  при  всех  условиях  мужчины  не  должны  находиться  в
подчинении у женщин - за исключением  естественного  подчинения  материнской
власти, - если только это не делается в  наказание  тем  мужчинам,  которые,
поддавшись какому-то бурному порыву, сами добровольно подчинились  женщинам.
Но  это  не  относится  к  старым  женщинам,  о  которых  здесь  идет  речь.
Очевидность этого соображения побудила нас измыслить и начать применять  тот
самый закон [26], которого никто никогда не видел и  на  основании  которого
женщины лишаются права наследования французского престола. Нет в мире  такой
сеньории, где на этот закон не ссылались бы так же, как  и  у  нас,  в  силу
видимой его разумности, хотя в  одних  странах  он  получил  случайно  более
широкое распространение, чем в других.  Опасно  представлять  раздел  нашего
наследства на усмотрение женщин  на  основании  того  выбора  между  детьми,
который  они  сделают,  ибо  выбор  этот  всегда  будет   несправедливым   и
пристрастным. Те болезненные  причуды  и  влечения,  которые  проявляются  у
женщин во время беременности, таятся в  их  душах  всегда.  Сплошь  и  рядом
видишь, что они особенно привязываются к детям,  более  слабым  и  обиженным
природой, или к тем, которые еще сидят у них на шее. Не обладая  достаточной
рассудительностью, чтобы выбрать того из детей, кто этого  заслуживает,  они
легко отдаются природным влечениям и похожи в этом  отношении  на  животных,
которые знают своих детенышей лишь до тех пор, пока их кормят.
     Между тем легко убедиться на опыте, что та естественная  привязанность,
которой мы придаем такое огромное значение, имеет  очень  слабые  корни.  Мы
постоянно заставляем женщин  за  ничтожную  плату  бросать  кормление  своих
детей, чтобы выкормить  наших;  мы  заставляем  их  передавать  своих  детей
какой-нибудь хилой кормилице, которой мы не хотим отдавать наших детей,  или
даже просто козе; мы запрещаем этим женщинам не  только  кормить  грудью  их
собственных детей, как бы вредоносно это  для  них  ни  было,  но  и  вообще
сколько-нибудь заботиться о них, чтобы это  не  мешало  кормилице  полностью
отдаваться нашим детям. И в результате у многих из  это  их  женщин  в  силу
привычки появляется более сильная привязанность  к  выкормленным  ими  чужим
детям, чем к своим собственным, и большая забота об их благополучии. Что  же
касается упомянутых мною коз, то это  довольно  распространенное  явление  в
моих краях, где деревенские  женщины,  когда  они  сами  лишены  возможности
кормить своих детей, пользуются для этой цели козами;  у  меня  в  настоящее
время работают двое слуг, которые в младенчестве всего лишь  неделю  пробыли
на женском молоке. Козы очень быстро приучаются давать вымя малышам,  узнают
их по голосу, когда они плачут, и спешат сами к ним. Если вместо их  питомца
им подкладывают другого, они отворачиваются от  него,  и  так  же  поступает
ребенок, когда к нему подводят другую  козу.  Я  видел  недавно  ребенка,  у
которого отняли его козу, потому что его отец не мог больше получать  ее  от
соседа; ребенок не смог привыкнуть к другой  приставленной  к  нему  козе  и
умер, несомненно, от голода.  Животные  с  не  меньшим  успехом,  чем  люди,
способны отклонить естественную привязанность от ее обычного пути.
     Геродот рассказывает, что в одной из областей  Ливии  мужчины  свободно
сходятся с женщинами, но  как  только  родившийся  от  такой  связи  ребенок
начинает ходить, он отыскивает в толпе  своего  отца  и  узнает  его  в  том
мужчине, к которому по естественной склонности устремляются его первые  шаги
[27]. Но я думаю, что здесь часто бывали ошибки.
     Мы любим наших детей по той простой причине, что они  рождены  нами,  и
называем их нашим вторым "я", а между тем существует другое наше порождение,
всецело от нас исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей
душой, то, что является плодом нашего ума и душевных качеств,  увидело  свет
благодаря более  благородным  органам,  чем  наши  органы  размножения;  эти
создания  еще  более  наши,  чем  дети;  при  этом  творении   мы   являемся
одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и приносят
нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее. Ведь достоинства наших
детей являются в большей мере их достоинствами, чем нашими, и наше участие в
них куда менее значительно, между тем как вся красота, все изящество  и  вся
ценность наших  духовных  творений  принадлежат  всецело  нам.  Поэтому  они
гораздо ярче представляют и отражают нас, чем физическое наше потомство.
     Платон замечает по этому поводу,  что  наши  духовные  творения  -  это
бессмертные дети, они приносят своим отцам бессмертие  и  даже  обожествляют
их, как, например, случилось с Ликургом, Солоном, Миносом [28].
     Страницы истории пестрят примерами любви отцов к  своим  детям,  и  мне
представляется уместным привести здесь некоторые из них.
     Гелиодор, добрейший епископ города Трикки,  предпочел  лишиться  своего
почтенного сана, доходов и всего связанного с его  высокой  должностью,  чем
отречься от своей дочери, которая жива и хороша еще поныне, хотя для  дочери
церкви, для дочери священнослужителя она  и  несколько  вольна,  и  чересчур
занята любовными похождениями [29].
     Жил в Риме некий Лабиен  [30],  человек  больших  достоинств  и  весьма
влиятельный,  отличавшийся,  помимо  других  качеств,  своими  литературными
дарованиями; он был, как я полагаю, сыном великого Лабиена, являвшегося  при
Цезаре во время его войн в  Галлии  одним  из  виднейших  военачальников,  в
дальнейшем же перешел на сторону великого Помпея и проявлял большую доблесть
вплоть до  момента,  когда  тот  был  разбит  наголову  Цезарем  в  Испании.
Добродетели того Лабиена, о котором я веду здесь речь, создали  ему  большое
число завистников, но особенно, по-видимому,  ненавидели  его  императорские
придворные и фавориты за его приверженность к свободе  и  унаследованную  от
отца враждебность тирании. Этот образ его мыслей, должно  быть,  сказался  в
его писаниях. Враги  преследовали  его  и  добились  постановления  римского
сената о сожжении многих  опубликованных  им  сочинений.  Именно  с  Лабиена
начался тот новый вид  наказания  -  карать  смертью  сами  произведения,  -
который с тех пор утвердился в Риме по отношению ко многим  другим  авторам.
Еще не были использованы все средства и достигнуты все  пределы  жестокости,
пока люди не придумали простирать ее на  то,  что  по  самой  природе  своей
лишено  чувствительности  и  способности  испытывать  страдания,  как   наша
посмертная  слава  и  создания  человеческого  духа,  и  пока  не  придумали
физически увечить и истреблять человеческие мысли и творения муз. Лабиен  не
мог примириться с этой утратой и пережить свои, столь дорогие ему  создания;
он велел отнести себя в гробницу предков и запереть там живым; так он  зараз
и покончил с собой и похоронил  себя.  Трудно  найти  пример  более  горячей
родительской любви, чем эта. Кассий Север [31],  выдающийся  оратор  и  друг
Лабиена, видя, как сжигают его книги, воскликнул, что в силу того же  самого
приговора следует  и  его  самого  сжечь  живым,  ибо  он  хранит  в  памяти
содержание этих книг.
     Подобное же произошло и с Кремуцием Кордом [32], обвиненным в том,  что
он в своих сочинениях отзывался  с  похвалой  о  Бруте  и  Кассии.  Гнусный,
пресмыкающийся и разложившийся сенат, достойный еще худшего повелителя,  чем
Тиберий, приговорил его писания к сожжению; Корд решил  погибнуть  вместе  с
ними и уморил себя голодом.
     Славный Лукан, будучи осужден негодяем Нероном, приказал  своему  врачу
вскрыть ему на руках вены, желая поскорее умереть. В последние минуты жизни,
когда он совсем уже истекал кровью  и  тело  его  начало  коченеть,  объятое
смертельным  холодом,  охватившим  его   жизненные   органы,   он   принялся
декламировать отрывок из своей поэмы  о  Фарсале  [33];  так  он  и  умер  с
созданными им стихами на устах. Разве это не было нежным отцовским прощанием
со своим детищем, подобным нашему прощанию и поцелую, какими мы обмениваемся
с  нашими  детьми  перед  смертью?  Разве  это  не  было   проявлением   той
естественной привязанности, вызывающей у нас в смертный час  воспоминания  о
вещах, которые в жизни были нам дороже всего?
     Когда  Эпикур  умирал,  истерзанный,  по   его   словам,   невероятными
страданиями, вызванными коликой, его единственным утешением было то, что  он
оставляет после себя свое учение. Но можно ли думать, что ему  доставили  бы
такую же радость несколько одаренных и хорошо воспитанных детей  -  если  бы
они у него были, - как и создание его глубокомысленных творений? И что  если
бы он был поставлен перед выбором,  оставить  ли  после  себя  уродливого  и
неудачного ребенка или же нелепое и глупое сочинение, то он -  и  не  только
он, но и всякий человек подобных дарований - не предпочел бы скорее  первое,
нежели  второе?  Если  бы,  например,  святому  Августину  [34]   предложили
похоронить либо свои сочинения, имеющие  такое  важное  значение  для  нашей
религии, либо же своих детей - в случае, если бы они у него были, - то  было
бы нечестивым с его стороны, если бы он не предпочел второе.
     Я не уверен, не предпочел ли бы  я  породить  совершенное  создание  от
союза с музами, чем от союза с моей женой.
     То, что я отдаю этому духовному созданию [35], я  отдаю  бескорыстно  и
безвозвратно, как отдают что-либо своим детям; та малость добра,  которую  я
вложил в него, больше не принадлежит  мне;  оно  может  знать  много  вещей,
которых я больше не знаю, и воспринять от меня то, чего я не сохранил, и что
я, в случае  надобности,  должен  буду,  как  совершенно  постороннее  лицо,
заимствовать у него. Если я мудрее его, то оно богаче, чем я.
     Немного найдется таких приверженцев к поэзии людей, которые не сочли бы
для себя большим счастьем быть отцами "Энеиды", чем самого красивого юноши в
Риме, и которые не примирились бы легче с утратой последнего, чем с  утратой
"Энеиды". Ибо, по словам Аристотеля  [36],  из  всех  творцов  именно  поэты
больше всего влюблены в свои  творения.  Трудно  поверить,  чтобы  Эпаминонд
[37], хвалившийся, что он оставляет после себя всего лишь двух  дочерей,  но
таких, которые в будущем окружат почетом имя их отца  (этими  дочерьми  были
две славные его победы над спартанцами), согласился  обменять  их  на  самых
красивых девушек во всей Греции; и так же  трудно  представить  себе,  чтобы
Александр Македонский или  Цезарь  согласились  когда-нибудь  отказаться  от
величия своих славных военных  подвигов  ради  того,  чтобы  иметь  детей  и
наследников, сколь бы совершенными и замечательными они ни  были.  Я  сильно
сомневаюсь также,  чтобы  Фидий  [38]  или  какой-нибудь  другой  выдающийся
ваятель был более озабочен благополучием  и  долголетием  своих  детей,  чем
сохранностью    какого-нибудь    замечательного     своего     произведения,
художественного совершенства которого он добился  в  результате  длительного
изучения и неустанных трудов. Даже если вспомнить о тех порочных и неистовых
страстях, которые вспыхивают иногда у отцов к своим дочерям или же у матерей
к сыновьям, то и такие страсти загораются иной раз по отношению  к  духовным
созданиям; примером может служить то, что рассказывают  о  Пигмалионе  [39],
который,  создав  статую  женщины  поразительной  красоты,  столь   страстно
влюбился в свое творение, что, снисходя к его безумию, боги оживили  ее  для
него:

     Tentatum mollescit ebur, positoque rigore
     Subsedit digitis.

     {Слоновая кость, к которой  он  прикасается,  размягчается,  утрачивает
свою твердость и подается под пальцами [40] (лат. ).}


       Глава IX

        О ПАРФЯНСКОМ ВООРУЖЕНИИ

     Дурным обыкновением дворянства нашего времени, свидетельствующим об его
изнеженности, является то, что  оно  облачается  в  доспехи  лишь  в  момент
крайней необходимости и снимает их тотчас же, как только появляются малейшие
признаки того, что опасность миновала. Это ведет ко всякого рода непорядкам,
ибо в результате того, что все бросаются к своему оружию лишь в момент  боя,
получается, что одни только еще облачаются в броню, когда их  соратники  уже
разбиты. Наши отцы предоставляли оруженосцам нести только их шлем,  копье  и
рукавицы, сохраняя на себе все остальное  снаряжение  до  окончания  военных
действий. В наших войсках в настоящее время царит сильнейшая путаница  из-за
скопления боевого снаряжения и слуг, которые не могут  отдаляться  от  своих
господ, имея на руках их вооружение.
     Тит Ливии писал про наших предков:  "Intolerantissima  laboris  corpora
vix arma humeris gerebant"  {Совершенно  неспособные  переносить  физическую
усталость, они с трудом влачили на себе доспехи [1] (лат. ).}.
     Многие народы в старину шли в бой - а некоторые идут  еще  и  сейчас  -
совсем без оборонительного оружия или очень легко прикрытыми.

     Tegmina gueis capitum raptus de subere cortex.

     {Головы их защищены шлемами из коры пробкового дерева [2] (лат. ).}

     Александр Македонский, храбрейший  из  всех  полководцев,  облачался  в
броню лишь в очень редких случаях, и те из  них,  кто  пренебрегает  латами,
ненамного ухудшают этим свое положение. Если и случается человеку  погибнуть
из-за того, что на нем не было брони, то чаще бывало,  что  она  оказывалась
помехой и человек погибал, не в силах высвободиться из нее, либо придушенный
ее тяжестью, либо скованный ею в своих движениях, либо еще как-нибудь иначе.
При виде тяжести и толщины наших лат  может  показаться,  что  мы  только  и
думаем, как бы защитить себя, но в действительности  они  больше  обременяют
нас, чем защищают. Мы заняты тем, что тащим на себе этот груз,  спутанные  и
стесненные, как если бы наша задача заключалась  в  том,  чтобы  бороться  с
нашим оружием, которое на деле должно было бы нас защищать.
     Тацит забавно описывает наших древних  галльских  воинов  [3],  которые
были так тяжело вооружены, что  только-только  были  в  силах  держаться  на
ногах, будучи не в состоянии ни защищаться, ни нападать, ни даже  подняться,
когда они бывали опрокинуты.
     Лукулл, заметив, что некоторые  воины-мидийцы,  составлявшие  передовую
линию в армии Тиграна [4], были  столь  тяжело  и  неуклюже  вооружены,  что
казались заключенными в  железную  тюрьму,  решил,  что  будет  нетрудно  их
опрокинуть, и начал с этого свое нападение, увенчавшееся победой.
     Я полагаю, что в настоящее время, когда в большой славе наши мушкетеры,
будет сделано какое-нибудь изобретение, чтобы  прикрыть  и  обезопасить  нас
стенами, и мы будем отправляться на войну, запертые  в  крепостях,  подобных
тем, которые древние укрепляли на спинах своих слонов.
     Такого рода пожелание очень  далеко  от  того,  чего  требовал  Сципион
Младший [5]. Он сурово упрекал своих воинов за то,  что  они  построили  под
водой западни в тех местах рва, через которые солдаты осажденного им  города
могли совершать вылазки. Осаждающие должны думать о нападении, а не бояться,
заявлял Сципион, справедливо опасаясь, чтобы эта предосторожность не усыпила
бдительность его воинов.
     Юноше, который однажды показывал Сципиону  свой  превосходный  щит,  он
сказал: "Твой щит действительно хорош,  сын  мой,  но  римский  воин  должен
больше полагаться на свою правую руку, чем на левую" [6].
     Тяжесть военного снаряжения невыносима для нас лишь потому, что  мы  не
привыкли к ней.

     L'husbergo in dosso haveano, e l'elmo in testa,
     Dui di quelli guerrier, de i quali io canto.
     Ne notte о di, dopo cJTentraro in questa
     Stanza, gli haveano mai messi da canto,
     Che facile a portar comme la vesta
     Era lor, perche in uso l'avean tanto.

     {Двое из воинов, которых я воспеваю здесь, одеты были в кольчуги, а  на
головах у них были шлемы. С того мгновения, как они очутились в этой  броне,
они ни днем, ни ночью не снимали ее и до такой степени привыкли к  ней,  что
носили ее как обыкновенную одежду [7] (ит. ).}

     Император Каракалла [8] шел в походе впереди  своего  войска  в  полном
вооружении.
     Римские пехотинцы не только имели на себе каску, щит и меч, -  ибо,  по
словам Цицерона, они так привыкли иметь у себя на  плечах  оружие,  что  оно
столь же мало стесняло их, как их собственные члены,  -  "arma  enim  membra
militis esse dicunt" {Вооружение, говорят они, это все  равно,  что  руки  и
ноги солдата [9] (лат. ).}, но  одновременно  они  еще  несли  двухнедельный
запас продовольствия  и  несколько  брусьев  весом  до  шестидесяти  фунтов,
необходимых им для устройства укрытий. С таким  грузом  солдаты  Мария  [10]
обязаны были за пять часов пройти шесть миль  или,  в  случае  спешки,  даже
семь. Военная дисциплина была у них куда строже, чем у нас, и потому  давала
совсем иные результаты. В этой связи поразителен  следующий  случай:  одного
спартанского воина упрекали в том, что во время похода  его  видели  однажды
под крышей дома. Они были  до  такой  степени  приучены  к  трудностям,  что
считалось позором находиться под иным кровом, чем под открытым  небом,  и  в
любую погоду. Сципион Младший, перестраивая свои  войска  в  Испании,  отдал
приказ, чтобы воины его ели только стоя и притом  только  сырое.  При  таких
порядках мы недалеко ушли бы с нашими солдатами.
     Аммиан  Марцеллин  [11],  воспитанный  на   войнах   римлян,   отмечает
любопытную особенность вооружения  у  парфян,  весьма  отличную  от  системы
римского вооружения. Они носили, сообщает он, броню,  как  бы  сотканную  из
перышков, не стеснявшую их движений и  вместе  с  тем  столь  прочную,  что,
попадая в нее, наши копья отскакивали от нее  (это  были  чешуйки,  которыми
постоянно пользовались наши предки). В другом месте  [12]  Марцеллин  пишет:
"Лошади у них были сильные и  выносливые;  сами  всадники  были  защищены  с
головы до ног толстыми железными пластинами, так искусно прилаженными,  что,
когда надо было, они  смещались.  Можно  было  подумать,  что  это  какие-то
железные  люди;  на  головах  у  них   были   надеты   каски,   в   точности
соответствовавшие форме и частям  лица,  настолько  плотно  пригнанные,  что
можно было поразить их только через маленькие круглые  отверстия  для  глаз,
пропускавшие свет, или через щели для ноздрей, через которые  они  с  трудом
дышали":

     Flexilis inductis animatur lamina membris
     Ho