смертью; верили в гигантов;  любили  напиваться
допьяна крепкими напитками, а иной раз пить в меру; в  качестве  религиозных
украшений им служили разрисованные кости и черепа  покойников;  существовали
духовные облачения, святая вода и  кропила;  жены  охотно  выражали  желание
взойти на костер и быть похороненными вместе с умершими мужьями, а  равно  и
слуги со своим покойным господином; существовал закон, согласно которому все
имущество наследовал старший сын, а младшему  не  выделялось  никакой  доли,
причем он обязан был повиноваться старшему; был  обычай,  согласно  которому
тот, кто назначался на какую-либо высокую должность, принимал  новое  имя  и
отказывался от прежнего; существовал обычай посыпать  колени  новорожденного
известью,  приговаривая  при  этом:  "Из  праха  ты   родился   и   в   прах
превратишься"; существовало искусство гадания по полету  птиц.  Эти  примеры
слабого  подражания  нашей  религии  свидетельствуют  о  ее  достоинстве   и
божественности. Христианская религия не только сумела вызвать  подражания  и
распространиться среди язычников Старого Света, но и  по  какому-то  как  бы
сверхъестественному наитию передаться варварам Нового Света.  Действительно,
у них можно было встретить веру в чистилище, хотя и в другой форме; то,  что
мы приписываем огню, они приписывают холоду и воображают, что души очищаются
и наказываются действием сильного холода. Этот пример расхождения во мнениях
напоминает мне о другом, весьма забавном случае такого происхождения: наряду
с найденными в Новом Свете народами,  которые  стремятся  освободить  кончик
мужского  детородного  органа,  совершая,  подобно  евреям  и   магометанам,
обрезание крайней плоти, были обнаружены другие народы,  которые,  напротив,
стараются всячески скрыть его и для этой цели тщательно  завязывают  тонкими
тесемочками крайнюю плоть, чтобы только она как-нибудь не выглянула  наружу.
Различие обычаев различается еще в следующем: в  отличие  от  нашего  обычая
наряжаться на праздниках и при чествованиях государей в самые лучшие одежды,
в некоторых краях подданные, желая показать владыке дистанцию, отделяющую их
от него, и свою покорность, предстают пред ним в самых скверных  одеждах  и,
входя во дворец, надевают поверх своего хорошего платья какое-нибудь другое,
поношенное и изорванное, желая подчеркнуть, что весь  блеск  и  вся  роскошь
принадлежат только властелину.
     Но вернемся к прерванной нити изложения.
     Если природа в своем непрерывном  движении  ограничивает  определенными
сроками, как и все другие вещи, также взгляды и  суждения  людей,  если  они
также только известное время бывают в ходу и  имеют,  подобно  овощам,  свой
сезон, свои сроки рождения и смерти, если на них  влияют  небесные  светила,
направляющие их по своей воле, то какое  постоянное  и  неизменное  значение
можем мы им приписывать? Мы знаем по опыту, что  на  нас  оказывает  влияние
воздух, климат, почва того места, где мы  родились;  причем  они  влияют  не
только на цвет нашей кожи, на наш рост, телосложение и  осанку,  но  и  наши
душевные качества: et plaga caeli non solum ad  robur  corporum,  sed  etiam
animorum facit, - говорит Вегеций {Климат  придает  силу  не  только  нашему
телу, но и духу [579] (лат. ).}: как рассказывали египетские  жрецы  Солону,
богиня - основательница города Афин выбрала для закладки его место  с  таким
климатом, который делает людей мудрыми: Athenis tenue caelum, ex  quo  etiam
acutiores  putantur  Attici;  crassum  Thebis,  itaque  pingues  Thebani  et
valentes {В Афинах воздух легкий  и  чистый  -  вот  почему,  как  полагают,
афиняне так сообразительны; в Фивах же воздух тяжелый - вот  почему  фиванцы
тупы, но выносливы [580] (лат. ).}. Таким образом, подобно тому как плоды  и
животные  бывают  неодинаковыми  от  рождения,  точно  так  же  и  люди,   в
зависимости от  климата  того  места,  где  они  живут,  бывают  либо  менее
воинственными, либо более, либо менее справедливыми, либо более, либо  менее
умеренными и послушными; в одном месте они склонны к  вину,  в  другом  -  к
воровству и распутству; в одних краях - к свободе, в других - к  рабству;  в
одних  местностях  они  бывают  способны  к  наукам  и  искусствам;   бывают
невежественны или изобретательны; покорны или мятежны; добры или  злы.  Люди
меняют свой нрав, если их переселить в другое место, совершенно так же,  как
и деревья; вот почему Кир не хотел разрешить персам покинуть  свою  суровую,
гористую страну и переселиться в равнину с мягким климатом, ссылаясь на  то,
что тучные нивы делают людей изнеженными, а  плодородная  земля  делает  умы
бесплодными [581]. Если  мы  видим,  что  под  влиянием  какого-то  действия
небесных светил процветает то одно искусство, то другое; или что каждый  век
порождает определенных людей и наделяет их определенными  склонностями;  что
люди бывают то способными, то бесплодными, как бывают поля, - во что в таком
случае превращаются  все  те  прекрасные  преимущества,  которыми  мы  якобы
обладаем? Поскольку ошибаться может и один умный человек, и сто умных людей,
и целые народы, иначе говоря, поскольку, по нашему мнению, человеческий  род
в течение многих веков ошибается в том или ином вопросе, какая может быть  у
нас уверенность, что он когда-нибудь перестанет ошибаться  и  что  именно  в
этом веке он не ошибается?
     Мне кажется, что среди показателей нашей  слабости  нельзя  забывать  и
того, что даже при всем желании человек не умеет определить, что ему  нужно.
Мы не в состоянии прийти к соглашению, даже в нашем воображении  и  в  наших
пожеланиях, относительно того, что нам необходимо для нашего удовлетворения.
Если даже предоставить нашему уму полную свободу выбирать, что  ему  угодно,
он и тогда  не  сможет  пожелать  того,  что  действительно  нужно  для  его
удовлетворения:

                         quid enim ratione timemus
     Aut cupimus? quid tam dextro pede concipis, ut te
     Conatus non poeniteat votique peracti?

     {Чего мы разумно боимся или хотим? Что когда-либо так удачно замыслили,
чтобы после, когда желание исполнилось, нам  не  приходилось  жалеть  [582]?
(лат. ).}

     Вот почему Сократ просил богов дать ему только то, что они сами считают
полезным для него [583]. И точно так же лакедемоняне в своих общественных  и
домашних молитвах просили богов  лишь  о  том,  чтобы  те  даровали  им  все
прекрасное и благое, а выбор  и  определение  того,  что  является  для  них
действительно прекрасным и благим, предоставляли самим богам [584]:

     Coniugium petimus partumque uxoris; at illi
     Notum qui pueri qualisque futura sit uxor.

     {Мы стремимся к  браку  и  хотим  иметь  потомство  от  жены,  но  богу
известно, каковы будут эти дети и какова будет эта жена [585] (лат. ).}

     И христианин также молит бога: "да будет воля твоя", страшась того, как
бы его не постигла беда, в которую, по  уверению  поэтов,  впал  царь  Мидас
[586].  Он  просил  у  богов,  чтобы  все,  к  чему  бы  он  ни  прикасался,
превращалось в золото. Его молитва была услышана: и вот его хлеб, его  вино,
его рубашка, его одежды, все, вплоть до перьев в его подушке, превратилось в
золото. Он был подавлен исполнением своего желания, получив в дар  несносное
богатство, и ему пришлось взять свои слова обратно:

     Attonitus novitate mali, divesque miserque,
     Effugere optat opes, et quae modo voverat, odit.

     {Пораженный этой нежданной бедой и богатый и  бедный  одновременно,  он
жаждет бежать от своих сокровищ и ненавидит то, чего алкал [587] (лат. ).}

     Скажу о себе самом: в молодости я молил  судьбу  больше  всего  о  том,
чтобы мне был пожалован орден святого  Михаила,  ибо  он  считался  тогда  у
французской знати высшим и  весьма  редким  знаком  почета.  Судьба  забавно
удовлетворила мою просьбу: вместо того чтобы поднять  и  возвысить  меня  до
него, она поступила со мной необычайно милостиво, снизив его  и  опустив  до
уровня моих плеч и даже ниже.
     Клеобис и Битон просили у своей богини, а Трофоний и  Агамед  у  своего
бога [588], достойной награды за их благочестие: боги послали им смерть; вот
до чего мнения небожителей о том, что нам нужно, отличны от наших!
     Когда бог дарует нам богатство, почести, жизнь и даже здоровье, то  это
иной раз бывает нам во вред; ибо не всегда то, что нам приятно,  благотворно
для нас. Если вместо исполнения бог посылает нам смерть или  усиление  наших
страданий - Virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt  {Твой  жезл  и
твой посох - они успокаивают [589] (лат. ).}, - то в этом обнаруживается его
премудрость, которая знает гораздо лучше нас, что нам нужно;  мы  же  должны
принимать это за благое, ибо оно исходит от существа всеведущего и весьма  к
нам благосклонного:

                              si consilium vis,
     Permittes ipsis expendere numinibus, quid
     Conveniat nobis, rebusque sit utile nostris;
     Carior est illis homo quam sibi.

     {Если хочешь совета, предоставь самим богам выбрать, что подобает  тебе
и пойдет тебе на пользу: человек дороже богам, чем сам себе [590] (лат. ).}

     Действительно, просить у богов почестей или  высоких  постов  -  значит
молить их бросить тебя в бой или заставить тебя ввязаться в игру в кости или
в какое-нибудь другое рискованное мероприятие, исход которого  неизвестен  и
результаты сомнительны.
     Философы ни о чем не спорят так страстно  и  так  ожесточенно,  как  по
поводу того, в чем состоит высшее  благо  человека;  по  подсчетам  Варрона,
существовало двести восемьдесят  восемь  школ,  занимавшихся  этим  вопросом
[591].

     Qul autem  de  summo  bono  dissentit,  de  tota  philosophiae  ratione
dissentit.

     {Кто поднимает вопрос о высшем благе, тот  перебирает  все  философские
учения [592] (лат. ).}

     Tres mihi convivae prope dissentire videntur,
     Poscentes vario multum diversa palato;
     Quid dem? quid non dem? Renius tu quod iubet alter;
     Quod petis, id sane est invisum acidumque duobus.

     {Мне кажется, я вижу трех гостей, которые все расходятся  во  вкусах  и
каждый требует разных блюд. Что же мне им дать? Чего не дать? То, чего ты не
желаешь, просит другой,  а  то,  что  требуешь  ты,  совсем  уж  противно  и
ненавистно двум другим [593] (лат. ).}

     Так должна была бы ответить природа философам по поводу их споров.
     Одни говорят, что наше высшее благо состоит в добродетели; другие - что
в наслаждении; третьи - в следовании природе; кто находит его в науке, кто в
отсутствии страданий, а кто в том, чтобы не поддаваться видимостям; к  этому
последнему мнению как будто примыкает следующее правило древнего Пифагора:

     Nil admirari prope res una, Numici,
     Solaque quae possit facere et servare beatum.

     {Ничему не удивляться,  Нумиций,  -  вот  почти  единственное  средство
сделать тебя счастливым и остаться таким [594] (лат. ).}

     являющееся целью  школы  пирронистов.  Аристотель  считает  проявлением
величия души способность ничему не  удивляться  [595].  Аркесилай  утверждал
[596], что благом является стойкость и невозмутимость, объявляя уступчивость
и податливость злом и пороком. Правда, выдвигая  это  положение  в  качестве
бесспорной аксиомы, он отходил от пирронизма, ибо когда пирронисты заявляют,
что высшее благо - это атараксия, то есть невозмутимость  духа,  то  они  не
утверждают этого в положительном смысле; но  та  самая  склонность,  которая
заставляет их избегать опасностей и укрываться в надежное  место,  побуждает
их принять эту точку зрения и отвергнуть другие.
     Как бы я хотел, чтобы кто-нибудь, например Юст Липсий  -  самый  ученый
человек  нашего  времени,  обладающий  остро   отточенным   умом,   поистине
родственным моему Турнебу [597], или кто-нибудь другой, еще при  жизни  моей
обнаружил желание (имея при этом достаточно сил и времени) свести воедино  и
со всей доступной нам тщательностью составить перечень взглядов всех древних
философов по вопросу о нашем  благе  и  нашем  поведении,  распределив  этих
авторов по школам и направлениям, к которым они принадлежали; описал бы  нам
их споры, распространенность этих школ и  судьбы  каждой  из  них;  наконец,
показал бы, как основатели школ и их последователи применяли свои правила на
практике, на примере наиболее  замечательных,  памятных  случаев  из  жизни!
Какая это была бы прекрасная и полезная книга!
     А пока что, поскольку мы сами устанавливаем правила - нашего поведения,
мы обречены на чудовищный хаос. Действительно, правило,  которое  наш  разум
рекомендует нам, как наиболее в этом отношении  надежное  и  правдоподобное,
состоит в том, что каждый должен повиноваться законам своей  страны;  таково
было воззрение Сократа, внушенное ему, по его  словам,  свыше.  Но  что  это
значит, как не то,  что  мы  должны  руководствоваться  случайным  правилом?
Истина должна быть общепризнанной и  повсюду  одинаковой.  Если  бы  человек
способен был познать подлинную сущность справедливости и правосудия,  он  не
связывал бы их с обычаями той или иной страны:  истина  не  зависела  бы  от
того, как представляют ее себе персы или индийцы. Ничто  так  не  подвержено
постоянным изменениям, как законы. На  протяжении  моей  жизни  наши  соседи
англичане три или четыре  раза  меняли  не  только  свою  политику,  которая
считается наиболее неустойчивой областью, но и свои убеждения в самом важном
деле - в вопросе о религии [598]. Мне это тем более досадно  и  стыдно,  что
англичане - народ, с которым мои земляки некогда  состояли  в  столь  тесном
родстве, что в моем доме еще и по  сей  день  имеется  немало  следов  этого
старого родства.
     И у нас во Франции я замечал, что некоторые проступки,  которые  раньше
карались смертью,  некоторое  время  спустя  объявлялись  законными;  и  мы,
которые обвиняем в этом других, можем сами, в  зависимости  от  случайностей
войны,  оказаться  в  один   прекрасный   день   виновными   в   оскорблении
человеческого  и  божеского  величия,  поскольку  наша   справедливость   по
прошествии немногих лет превратится  в  свою  противоположность,  оказавшись
несправедливостью.
     Мог ли древний бог [599] яснее обличить людей в незнании бога  и  лучше
преподать им, что религия есть не что иное, как их  собственное  измышление,
необходимое для поддержания человеческого общества, чем заявив - как он  это
сделал - тем, кто искал наставления у его треножника, что истинной  религией
для каждого является та, которая  охраняется  обычаем  той  страны,  где  он
родился? О господи! Kaк мы должны благодарить милостивого  нашего  создателя
за то, что он освободил нашу религию от случайных и произвольных верований и
основал ее на нерушимом фундаменте его святого слова [600]!
     Действительно,  что  может  преподать  нам  в  этом  случае  философия?
Следовать законам своей страны, иначе говоря - ввериться  волнующемуся  морю
мнений  каждого  народа   или   государя,   которые   будут   рисовать   мне
справедливость каждый по-своему и придавать ей разные обличил, в зависимости
от того, как будут меняться их страсти? Такая изменчивость  суждений  не  по
мне. Что это за благо, которое я вчера видел в почете, но которое завтра уже
не  будет  пользоваться  им  и  которое  переезд  через  какую-нибудь  речку
превращает  в  преступление?  Что  это  за  истина,   которую   ограничивают
какие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по  ту  сторону  этих
гор [601]?
     Но   смешно,   когда   философы,   желая   придать   законам   какую-то
достоверность, утверждают, что существуют некоторые незыблемые и постоянные,
неизменные  законы  нравственности,  которые  они  именуют  естественными  и
которые в силу самой их сущности заложены в человеческом роде. Одни уверяют,
что таких естественных законов три, другие - что четыре; кто считает, что их
больше, а кто - меньше. Эти разногласия подтверждают только,  что  указанная
разновидность законов столь же сомнительна, как и все остальные. Эти  жалкие
законы (ибо как назвать их иначе, если из бесконечного множества законов нет
ни одного, который по милости судьбы или по случайно выпавшему жребию был бы
повсеместно принят с общего согласия всех народов?) столь ничтожны, что даже
из этих трех или четырех  избранных  законов  нет  ни  одного,  которого  не
отвергли бы не то что один какой-нибудь, а многие народы. Между тем всеобщее
признание - это единственный показатель достоверности, который можно было бы
привести в подтверждение некоторых естественных законов: ибо мы, несомненно,
все беспрекословно следовали бы тому, что действительно было бы  установлено
природой. И не только целый народ, но и каждый отдельный  человек  воспринял
бы как насилие или принуждение, если бы кто-нибудь захотел толкнуть  его  на
действия,  противоречащие  этому  закону.  Но  пусть  мне   покажут   воочию
какой-нибудь  закон,  удовлетворяющий  этому  условию.  Протагор  и  Аристон
считали, что справедливость законов покоится  единственно  на  авторитете  и
мнении законодателя, вследствие чего если отнять этот признак, то  благое  и
почтенное потеряют свои качества и станут  пустыми  названиями  безразличных
вещей. Фрасимах [602] у Платона  заявляет,  что  нет  другого  права,  кроме
интереса сильнейшего. Нет большей пестроты и различий, чем в области обычаев
и законов. Какая-нибудь вещь, которая в  одном  месте  считается  гнусной  и
предосудительной,  в  другом  одобряется,   например   умение   воровать   в
Лакедемоне. У нас  под  страхом  смерти  запрещаются  браки  между  близкими
родственниками, в других же местах они, наоборот, в почете:

     gentes esse feruntur
     In quibus et nato genetrix, et nata parenti
     Iungitur, et pietas gemmato crescit amore.

     {Говорят, что есть народы, у которых дочь сочетается с отцом, а мать  с
сыном, и что почтение к  родителям  возрастает  у  них  вместе  с  удвоенной
любовью [603] (лат. ).}

     Убийство детей, убийство родителей, общность  жен,  торговля  краденым,
всякого рода распутство - нет такого чудовищного обычая, который не  был  бы
принят у какого-нибудь народа.
     Весьма вероятно, что естественные законы существуют, как они имеются  у
некоторых других созданий; однако  у  нас  они  утрачены  по  милости  этого
замечательного человеческого разума, который во все  вмешивается  и  повсюду
хочет  распоряжаться  и  приказывать,  но  вследствие  нашей   суетности   и
непостоянства лишь затемняет облик вещей: Nihil itaque amplius nostrum  est:
quod nostrum dico, artis est {Итак, не остается ничего нашего, и то,  что  я
называю нашим, есть не что иное, как ухищрение [604] (лат. ).}.
     Вещи выглядят по-разному  и  могут  восприниматься  с  различных  точек
зрения: отсюда главным образом и проистекает различие в мнениях. Один  народ
смотрит на какую-нибудь вещь с одной точки зрения и устанавливает себе о ней
такое-то мнение, другой смотрит на нее иначе.
     Нельзя представить себе ничего  более  ужасного,  чем  пожирание  трупа
собственного отца; и однако те народы, которые  придерживались  в  древности
этого обычая, видели в нем свидетельство благочестия и сыновней  любви,  ибо
они считали, что таким путем обеспечивают своим родителям наиболее достойное
и почетное погребение.  Ведь,  пожирая  останки  своих  отцов,  они  как  бы
хоронили их в самой сокровенной глубине своего тела и  до  какой-то  степени
оживляли и воскрешали своих отцов, превращая их путем пищеварения и  питания
в  свою  живую  плоть.  Нетрудно  представить   себе,   каким   жестоким   и
отвратительным  показался  бы  людям,  проникнутым  этим  суеверием,  обычай
предавать останки своих родителей земле, где  трупы  гниют  и  служат  пищей
животным и червям.
     Ликург считал [605], что для того, чтобы украсть  какую-нибудь  вещь  у
своего соседа, нужно проявить сметливость, проворство, смелость и  ловкость;
с