через слово; тот, кто извращает  его,  тот
предатель по отношению к обществу: слово - единственное  орудие,  с  помощью
которого мы оповещаем друг друга о наших желаниях и  мыслях,  оно  -  толмач
нашей души; если мы лишимся его, то не сможем держаться  вместе,  не  сможем
достигать взаимопознания; если оно обманывает нас,  оно  делает  невозможным
всякое  общение  человека  с  себе  подобными,  оно  разбивает  все   скрепы
государственного устройства.
     Некоторые народы, обитавшие в Новой Индии (упоминать их имена  излишне:
ведь никто их больше не знает, ибо опустошения,  произведенные  завоеванием,
привели к полному забвению и названий и былого местонахождения их  поселений
- вещь поразительная и доселе неслыханная!), так вот, эти народы  предлагали
своим богам жертвоприношения из человеческой крови, и притом  только  такой,
которая извлекалась ими из языков и  ушей  жертв,  ибо  они  делали  это  во
искупление греха лжи, оскверняющей нас и тогда, когда мы ее слышим, и тогда,
когда произносим ее [13].
     Один древний грек остроумно заметил, что если дети тешатся бабками,  то
взрослые люди забавляются словами [14].
     Что до различных принятых у нас способов изобличать друг друга во  лжи,
а также законов чести, соблюдаемых в делах этого рода, и изменений,  которые
они претерпели, то рассказ обо всем известном мне по этому поводу  я  отложу
до другого раза. А пока что я хотел бы уточнить,  с  какого  именно  времени
возникло обыкновение тщательно взвешивать и отмеривать наши слова, сообразуя
их с понятием о чести. Нетрудно установить, что  в  древности,  у  греков  и
римлян, этого не было; и мне нередко казалось странным и непонятным, как это
они уличали друг друга во лжи и отказывались от собственных слов, не вступая
при этом в ссору. Законы, которыми определялось их поведение, сильно в  этом
отличались от наших. Цезаря нередко честили, называя прямо в лицо то  вором,
то пьяницей [15]. Мы дивимся той свободе, с какой  они  обрушивали  друг  на
друга потоки брани, - я имею в виду величайших полководцев обоих народов,  -
причем за слова у них расплачивались только словами, и  словесная  перепалка
не влекла за собой иных последствий.


       Глава XIX

     О СВОБОДЕ СОВЕСТИ [1]

     Дело обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не  в
меру усердно, толкают людей на весьма  дурные  дела.  В  той  распре,  из-за
которой Францию наших дней терзают  гражданские  войны,  лучшая  и  наиболее
здравая партия несомненно та,  что  отстаивает  и  древнюю  веру  и  древнее
государственное устройство этой страны  [2].  И  все  же  между  честными  и
добропорядочными людьми, взявшими ее сторону (ибо я никоим образом не говорю
о тех, кто пользуется удобным случаем, чтобы свести личные  счеты,  насытить
свою алчность или снискать благоволение принцев; я говорю лишь  о  тех,  кто
идет за ней, движимый искренней приверженностью к своей вере и стремлением к
мирному существованию и благоденствию родины), так вот, говорю я, среди этих
последних можно встретить довольно много таких,  кого  страсть  увлекает  за
пределы разумного  и  заставляет  принимать  порою  решения  несправедливые,
жестокие и вдобавок еще и безрассудные.
     Известно, что в те далекие времена,  когда  впервые  утверждалась  наша
религия и с нею начинали считаться законы, рвение  к  ней  вооружило  многих
против языческих книг, от чего ученые люди понесли ни  с  чем  не  сравнимый
ущерб; полагаю, что эти бесчинства причинили  науке  гораздо  больше  вреда,
нежели  все  пожары,  произведенные  варварами  [3].  И  Корнелий  Тацит   -
достоверный свидетель этому,  ибо  хотя  император  Тацит,  его  потомок,  и
заполнил благодаря особым указам его "Анналами" все книгохранилища мира, все
же ни один полный экземпляр их так и не уцелел  после  старательных  поисков
тех,  кто  жаждет  расправиться  с  ними  из-за  пяти  или  шести  ничтожных
замечаний, враждебных нашей вере [4]. Эти люди повинны также и в  том,  что,
не колеблясь, расточали лживые  похвалы  всем  без  исключения  императорам,
стоявшим за нас, и огульно осуждали действия и поступки тех из них,  которые
были против нас, как это нетрудно  увидеть  на  примере  императора  Юлиана,
прозванного Отступником [5].
     А  между  тем  это  был  человек  и  впрямь   великий   и   редкостный,
запечатлевший в своей душе наставления философии и  почитавший  обязанностью
руководствоваться ими во всей своей деятельности. И поистине  нет  ни  одной
добродетели, замечательные образцы которой он не оставил  бы  по  себе.  Что
касается целомудрия (а о нем ясно свидетельствует вся его жизнь), то тут  мы
можем прочесть о нем нечто такое, что роднит его с Александром и  Сципионом:
имея в своей власти множество пленниц поразительной красоты, он  не  пожелал
взглянуть ни на одну, и это произошло тогда, когда он был в полном  расцвете
сил: ведь ему минул  всего  лишь  тридцать  один  год,  когда  он  был  убит
парфянами [6]. Что касается его правосудия, то он не гнушался брать на  себя
труд лично выслушивать тяжущихся и, хотя  из  любознательности  расспрашивал
всех  представших  перед  ним,  какой  они  веры,  все   же,   несмотря   на
враждебность, которую он испытывал к нашей, признание в принадлежности к ней
нисколько не отягощало чаши его весов. Он  сам  придумал  несколько  хороших
законов и отменил немало податей и налогов, введенных его предшественниками.
     Мы располагаем показаниями двух превосходных историков,  очевидцев  его
деяний. Один из них, Марцеллин, сетует [7] во многих местах составленной  им
истории на тот из его указов, который запрещал христианам иметь свои школы и
строжайше возбранял христианским риторам и грамматикам всякое  преподавание.
Марцеллин говорит, что было бы хорошо, если бы  этот  его  поступок  остался
неизвестным.  Весьма  вероятно,  что  если  бы  Юлиан  принимал  против  нас
какие-нибудь более жестокие меры, Марцеллин не забыл бы упомянуть  об  этом,
ибо он был очень привержен нашей религии. Юлиан был  суров  по  отношению  к
нам, это верно, но он не был нашим беспощадным врагом, ибо даже  люди  нашей
веры  рассказывают  о  нем  следующую  историю  [8].   Однажды,   когда   он
прогуливался в окрестностях города Халкедона, Марис,  епископ  этого  места,
осмелился назвать его негодяем и христопродавцем. Юлиан ограничился тем, что
сказал ему на это: "Поди  прочь,  несчастный,  и  оплакивай  слепоту  свою!"
Епископ бросил ему в ответ: "Возношу  благодарение  Иисусу  Христу,  ибо  он
лишил меня зрения, дабы я не видел  бесстыдной  рожи  твоей".  Юлиан  и  тут
проявил терпение истинного философа. Как бы там ни было, а  этот  случай  не
очень-то совместим с теми рассказами о жестокостях, которые он якобы  творил
по отношению к нам.  "Он  был,  -  говорит  Евтропий  [9],  второй  из  моих
свидетелей,  -  врагом  христианского  учения,  но  он  не  проливал   крови
христиан".
     Возвращаясь к вопросу об отличавшей его справедливости, скажу, что  нет
ничего, пожалуй, такого, что можно было  бы  поставить  ему  в  вину,  кроме
строгостей, применявшихся  им  в  начале  его  правления,  против  тех,  кто
примыкал к партии,  поддерживавшей его предшественника  Констанция [10]. Что
касается присущей ему умеренности, то  он  неизменно  вел  солдатский  образ
жизни, как тот, кто готовится и приучает себя к тяготам  и  невзгодам  войны
[11]. Его способность бодрствовать была такова, что, деля ночь на  три  или,
порой, на четыре части, он отдавал  отдыху  лишь  самую  меньшую;  остальное
время он тратил на то, чтобы лично проверять состояние своих войск и несение
службы дозорами, или на чтение, ибо  наряду  с  прочими  редкостными  своими
качествами он был к тому же превосходно осведомлен в любом роде  литературы.
Передают, что Александр Великий, ложась в постель, из опасения, как  бы  сон
не помешал ему заниматься и думать, приказывал ставить  у  изголовья  своего
ложа чашу, над которой держал руку с зажатым в ней медным шариком; он  делал
это для того, чтобы, в случае если дремота одолеет его  и  пальцы,  ослабев,
разожмутся, этот шарик, упав в чашу, разбудит его своим  стуком  [12].  Душа
Юлиана, однако, бывала настолько поглощена  тем,  к  чему  он  стремился,  и
винные пары, благодаря поразительной умеренности его образа жизни, так  мало
омрачали ее, что он отлично обходился и без этого  ухищрения.  Что  касается
его дарований в военном  деле,  то  он  блистал  всеми  качествами  великого
полководца. Почти всю свою жизнь он  провел  в  непрерывных  походах,  и  по
большей части в союзе с нами [13], во Франции, против алеманнов и франков, и
мы не находим упоминания о  человеке,  который  повидал  бы  на  своем  веку
столько опасностей, сколько  пришлось  изведать  ему,  и  который  чаще  его
выказывал бы личную доблесть.
     Смерть его имеет черты сходства со смертью Эпаминонда, ибо он также был
поражен стрелой и пытался вырвать ее, -  и  он  достиг  бы  этого,  если  бы
стрела, оказавшись по краям режущей, не поранила ему руку и не отняла у  нее
силу. Он настойчиво требовал, чтобы несмотря  на  состояние,  в  котором  он
находился, его снова отнесли в гущу сражения, и он  мог  бы  одобрять  своих
воинов, хотя они и без него дрались на этот раз весьма храбро вплоть до того
мгновения, когда ночь разъединила противников [14]. Благодаря  философии  он
усвоил себе презрение к жизни и к делам  человеческим.  Он  твердо  верил  в
бессмертие души.
     В делах религии он был  кругом  неправ  и  заслуживает  порицания.  Его
прозвали Отступником потому, что он отрекся от нашей религии.  Впрочем,  мне
кажется более правдоподобным, что она никогда и не была ему  по  сердцу,  но
что, подчиняясь законам, он притворялся, будто почитает ее, пока не захватил
власть над всей империей. Он был  настолько  привержен  своей  религии,  что
современники,  даже  из  числа  его  единоверцев,  посмеивались   над   ним,
утверждая, что, если бы ему удалось одолеть  парфян,  он  истребил  бы  всех
быков, какие только водятся на свете, беспрерывно принося их в жертву  своим
богам. Он был, к тому же, неравнодушен к искусству гадания и доверял всякого
рода прорицаниям. Умирая, он, среди прочего, говорил, что испытывает к богам
чувство великой признательности и благодарит их за то, что они  не  возымели
желания убить его неожиданно, но заблаговременно оповестили о часе  и  месте
кончины, причем послали  ему  не  легкую  и  презренную  смерть,  подобающую
лентяям и неженкам, и не томительную и медленную, полную страданий, но сочли
его достойным умереть столь благородным образом, посреди  его  победоносного
шествия и в разгар его славы. Ему явился призрак, совсем так же,  как  Марку
Бруту [15]. В первый раз грозное видение предстало ему, когда он находился в
Галлии; затем призрак снова явился ему в Персии, перед  самой  его  смертью.
Слова, которые Юлиан будто бы произнес, почувствовав, что поражен  насмерть:
"Ты  победил,   Назареянин!"   или,   как   утверждают   другие:   "Радуйся,
Назареянин!", - едва ли были бы забыты моими свидетелями, если бы они  знали
о них [16], а между тем они оба находились при войске и отметили  все,  даже
ничтожнейшие поступки и слова Юлиана перед его смертью; то же можно  сказать
и о других чудесных явлениях, будто бы связанных с нею.
     Но возвращаюсь к основной моей теме. Как говорит Марцеллин [17],  Юлиан
давно уже таил в своем сердце склонность к язычеству, но, так как его войско
состояло почти сплошь из христиан, он не решался открыто признаться в  этом.
Наконец, когда он увидел себя достаточно  сильным,  чтобы  открыто  выразить
свою волю, он велел - открыть храмы древних  богов  и  сделал  все  от  него
зависящее, чтобы идолопоклонство взяло верх над христианством.  Обнаружив  в
Константинополе, что простой  народ  и  христианские  первосвященники  плохо
ладят между собой в вопросах веры, Юлиан, чтобы  достигнуть  желаемой  цели,
призвал обе стороны к себе во дворец  и  обратился  к  ним  с  настоятельным
увещанием пресечь эти разногласия и предоставить каждому беспрепятственно  и
вполне свободно служить своей вере [18]. Он убеждал их в этом очень  горячо,
рассчитывая, что такая неограниченная свобода умножит среди них число партий
и сект и помешает народу объединиться, а  следовательно,  и  укрепиться  при
помощи доброго согласия и единомыслия, чтобы оказать ему  сопротивление.  Он
действовал так,  убедившись,  на  основании  примеров  жестокости  некоторых
христиан, что "нет зверя на  свете  страшнее  для  человека,  чем  человек".
Таковы примерно его собственные слова.
     Тут заслуживает внимания то обстоятельство, что Юлиан  пользовался  для
разжигания гражданских раздоров тем же самым средством,  а  именно  свободой
совести,  какое  было  совсем  недавно  применено  нашими  королями,   чтобы
успокоить раздоры. Таким образом, с одной стороны, можно сказать, что  снять
с партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их  взглядов
значит сеять и  распространять  между  ними  распри,  значит  способствовать
умножению этих  распрей,  поскольку  нет  больше  преград  в  виде  законов,
способных обуздывать и останавливать их.  Но,  с  другой  стороны,  снять  с
партий узду и предоставить им беспрепятственно  придерживаться  их  взглядов
означает вместе с тем  и  усыпление  и  расслабление  их  из-за  легкости  и
удобства, с какими они могут отныне домогаться своего, означает  притупление
острия их воли, которая  оттачивается  в  борьбе  за  что-либо  необычное  и
труднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым намерениям наших
властителей, что, не достигнув желаемого,  они  сделали  вид,  будто  желали
достигнутого [19].


       Глава XX

        МЫ НЕСПОСОБНЫ К БЕСПРИМЕСНОМУ НАСЛАЖДЕНИЮ

     От слабости нашей природы проистекает, что  нам  не  дано  пользоваться
вещами в их простом и естественном состоянии. Все, что бы мы ни употребляли,
подверглось тем или иным изменениям. Это относится и к металлам: даже золото
- и к нему приходится что-нибудь примешивать, чтобы  сделать  его  пригодным
для  наших  нужд.  Ни  столь  простая  и  ясная  добродетель,  с  какой   мы
сталкивались у Аристона, Пиррона и затем стоиков, провозгласивших  ее  целью
жизни, ни наслаждение киренаиков и Аристиппа в чистом виде не достижимы  для
нас. Среди доступных нам  удовольствий  и  благ  не  существует  ни  одного,
которое было бы свободно от примеси неприятного и стеснительного,

                                   medio de fonte leporum
     Surgit amari aliquid, quod in ipsis floribus angat.

     {Из источника наслаждений исходит  нечто  горькое,  что  удручает  даже
находящегося среди цветов [1] (лат. ).}

     Наше высшее наслаждение проявляется  в  таких  формах,  что  становится
похожим на жалобы и стенания. Разве мы  не  могли  бы  сказать,  что  это  -
предсмертные муки? И когда мы тщимся изобразить это наслаждение во всей  его
полноте, то приукрашаем его эпитетами и свойствами, связанными со страданием
и болезнью, каковы, например, такие слова, как: истома, спазмы, изнеможение,
обмирание, morbidezza [2] {Изнеможение (ит. ).}. Не есть  ли  это  вернейшее
свидетельство кровной близости  и  единства  наслаждения  и  боли?  Глубокая
радость заключает в себе больше суровости, чем  веселья,  крайнее  и  полное
удовлетворение - больше успокоения, чем  удовольствия.  Ipsa  felicitas,  se
nisi temperat, premit {Слишком неумеренная радость угнетает  нас  [3]  (лат.
).}. Блаженство истощает человека. Это то,  о  чем  говорит  один  небольшой
древнегреческий стих [4], содержание которого сводится к  следующему:  "боги
продают всякое ниспосылаемое нам ими благо", что означает: они не даруют нам
ни  одного  совершенного  и  чистого  блага,  и  мы   покупаем   его   ценой
содержащегося в нем зла.
     Тяготы и удовольствия - вещи крайне различные  по  природе  -  каким-то
образом соединяются природными узами. Сократ говорит, что некий  бог  сделал
попытку сплотить в нечто целое и слить воедино страдание и наслаждение,  но,
так как ему не удалось осуществить этот замысел, он придумал связать их друг
с другом хотя бы хвостами [5]. Метродор говорил, что не  бывает  печали  без
примеси удовольствия [6]. Не знаю, что  именно  имел  он  в  виду,  но  я  с
легкостью представляю себе, что можно  намеренно,  добровольно  и  с  охотой
лелеять свою грусть, и настаиваю на том, что,  кроме  честолюбия,  -  а  оно
также может сюда примешиваться - во всем этом сквозит еще нечто  приятное  и
заманчивое, которое тешит  нас  и  льстит  нашему  самолюбию  посреди  самой
безысходной и тягостной грусти. Разве  не  существует  душ,  которые,  можно
сказать, питаются ею?

     est quaedam flere voluptas.

     {Есть некое удовольствие и в плаче [7] (лат. )}

     И некий Аттал заявляет у Сенеки [8], что воспоминание о потерянных нами
друзьях нам столь же приятно, как горечь в очень старом вине, -

     Minister vetuli, puer, Falerni
     Ingere mi calices amariores -

     {Служитель старого фалерна, мальчик, наполни мне чаши самым горьким [9]
(лат. ).}

     или как яблоко с легкой кислинкой. Природа раскрывает  перед  нами  это
смешение: живописцы показывают,  что  одни  и  те  же  движения  и  морщинки
наблюдаются на лице человека и когда он плачет, и  когда  он  смеется.  И  в
самом деле, проследите за работой живописца, пока он не закончил изображения
того или другого из этих двух состояний - и вы так и не сможете  установить,
какое из них перед вами. Вспомним  также,  что  безудержный  смех  порождает
слезы. Nullum sine auctoramento malum est {Нет горя без  услады  [10]  (лат.
)}.
     Мысленно представляя себе человека, испытывающего все желанные для него
радости, - вообразим такой случай, когда  все  тело  этого  человека  навеки
охвачено наслаждением, подобным тому, какое бывает при акте  оплодотворения,
в момент наибольшей остроты ощущений, - я явственно вижу, как он  изнемогает
под бременем своего блаженства, и чувствую, что ему не под силу  выдерживать
столь  беспримесное  и  столь  всеобъемлющее  непрерывное   наслаждение.   И
действительно, едва насытившись им, он уже  бежит  от  него  и,  побуждаемый
естественным чувством, торопится спрыгнуть сам со ступеньки, на которой  ему
никоим образом не устоять и с которой он боится сверзиться вниз.
     Когда  я  с  предельной  откровенностью  исповедуюсь  себе  самому,   я
обнаруживаю, что даже лучшее, что только есть  во  мне,  даже  оно  окрашено
известным оттенком порочности. И я опасаюсь, как бы Платон,  прислушайся  он
повнимательнее - что, несомненно, он делал не раз - к самой  безупречной  из
своих добродетелей (а ведь я - искреннейший и преданнейший поклонник, какого
только можно сыскать, как этой его добродетели, так и других,  скроенных  по
такому же  образцу),  так  вот,  как  бы  Платон  не  уловил  в  этой  своей
добродетели некоего фальшивого тона, неизбежного в той  совокупности,  какую
представляет собой человек, правда тона глухого и ощутимого лишь собственным
слухом. Человек во всем и везде - ворох пестрых лоскутьев.  И  даже  законы,
блюстители справедливости, не  могли  бы  существовать,  если  б  к  ним  не
примешивалась несправедливость; Платон  замечает  [11],  что  кто  притязает
очистить их от непоследовательностей  и  неудобств,  тот  пытается  отрубить
голову гидре. Omne magnum exemplum habet  aliquid  ex  iniquo,  quod  contra
singulos utilitate publica rependitur, -  говорит  Тацит  {Всякое  примерное
наказание заключает в себе нечто несправедливое  по  отношению  к  отдельным
лицам, что, однако, вознаграждается общественной пользой [12] (лат. ).}.
     Равным образом верно и то, что наши умы бывают иногда слишком  светлыми
и прозорливыми в делах как частной, так  и  общественной  жизни;  ясности  и
проницательности   подобных   умов   присуща   чрезмерная   утонченность   и
любознательность. Чтобы принудить  их  покоря