а  руках  были  дела
исключительной важности и к тому же весьма щекотливые, но он  тем  не  менее
сохранял полную невозмутимость и в своих действиях,  и  в  своем  облике.  Я
нахожу,  что  он  более  велик  и  более  находчив  в  несчастье,  чем   при
благоприятствовании судьбы: поражения приносят ему больше славы, чем победы,
и скорбь - больше, чем торжество.
     Заметьте, что даже в таких пустячных и легковесных делах,  как  игра  в
шахматы, в мяч и  другие,  подобные  им,  всепоглощающее  пылкое  увлечение,
пробуждаемое в нас  неукротимым  желанием,  тотчас  приводит  в  смятение  и
расстройство и наш разум, и наше тело: человек  забывает  все,  даже  самого
себя. Но в ком ни выигрыш, ни проигрыш  не  порождают  горячки,  тот  всегда
остается самим собой; чем меньше волнений и страсти он  вкладывает  в  игру,
тем увереннее и успешнее он играет.
     И  вообще,  перегружая  душу  множеством  впечатлений,  мы  мешаем   ей
познавать и запечатлевать в себе познанное. Есть вещи, с которыми  ее  нужно
лишь поверхностно познакомить; с другими - связать; третьи  в  нее  вложить.
Она обладает способностью видеть и ощущать все, что угодно, но пищу для себя
ей должно черпать только в себе; и она должна быть осведомлена обо всем том,
что имеет к ней  прямое  касательство  и  что  так  или  иначе  является  ее
достоянием и частицею ее сущности. Законы природы определяют  наши  истинные
потребности.  Мудрецы  говорят,  что  бедняков,  если   исходить   из   этих
потребностей, нет и не может быть и  что  всякий,  считающий  себя  таковым,
исходит лишь из собственного суждения; основываясь на этом, они весьма тонко
подразделяют наши желания на внушенные природой и на  те,  что  внушены  нам
нашим необузданным воображением;  те,  конечная  цель  которых  ясна,  -  от
природы; те, которые опережают нас и за которыми нам не угнаться, - от  нас.
Нищете материальной нетрудно помочь, нищете души - невозможно.

          Nam si,  quod satis est homini, id satis esse potesset,
          Нос sat erat: nunc,  cum hoc non est, qui credimus porro
          Divitias ullias animum mi explere potesse?

     {Если бы то, чего человеку достаточно, удовлетворяло  его,  он  был  бы
вполне обеспечен; но раз дело обстоит по-иному, как мы можем  поверить,  что
какое-либо богатство способно насытить мои желания [17]? (лат.).}
     Сократ,  видя,  как  торжественно  проносят  по   городу   бесчисленные
сокровища, драгоценности и богатую  домашнюю  утварь,  воскликнул:  "Сколько
вещей, которых я совсем не желаю!" [18].  Ежедневный  паек  Метродора  весил
двенадцать унций, Эпикура - еще того  меньше  [19];  Метрокл  зимой  ночевал
вместе с овцами, летом - во дворах храмов [20]. Sufficit ad id natura,  quod
poscit {Природа дает достаточно, чтобы удовлетворить  природные  потребности
[21] (лат.)}.
     Клеанф жил трудом своих рук и хвалился, что, если того пожелает, Клеанф
сможет прокормить еще одного Клеанфа [22].
     Если то, что требуется от нас природой (речь  идет  лишь  о  безусловно
необходимом и  ни  о  чем  большем),  -  сущий  пустяк  (сколько  же  это  в
действительности и как немного нужно для сохранения нашей жизни, лучше всего
может  быть  доказано  следующим  соображением:  это  такой   пустяк,   что,
неприметный  судьбе,  он  ускользает  от  ее   ударов   по   причине   своей
ничтожности), то давайте тратить кое-что  и  сверх  этого,  давайте  назовем
природою наши привычки и условия, в которых каждый  из  нас  живет;  давайте
ограничим себя, будем держаться этого уровня; пусть наше  достояние  и  наше
корыстолюбие не переступают этих пределов. В таких  границах  они,  как  мне
представляется, извинительны.  Привычка  -  вторая  природа  и  равна  ей  в
могуществе. Если я чего-либо лишен, я считаю, что испытываю лишения.  И  для
меня, пожалуй, невелика разница, отнимут ли у меня жизнь или только  ограбят
и тем самым ухудшат мое  положение,  к  которому  я  успел  за  долгие  годы
привыкнуть.
     Я не в том возрасте, когда  нам  нипочем  резкие  перемены,  и  мне  не
сжиться с новым и неизведанным образом жизни. Даже если он дал бы мне больше
свободы и всяких возможностей, у меня нет времени становиться другим, и  как
любая большая удача, свались она сейчас  в  мои  руки,  вызвала  бы  во  мне
сожаление, что пришла с опозданием, а не тогда, когда бы я  мог  насладиться
ею по-настоящему,

                  Quo mihi fortuna si non conceditur uti,

     {К чему мне удача, если я не могу ею воспользоваться [23] (лат.).}

     - так его вызвало бы во мне и любое душевное приобретение. В  некотором
смысле лучше так и не стать порядочным человеком  и  не  научиться  праведно
жить, чем постигнуть это тогда, когда жизни уже не осталось. Собираясь  уйти
из этого мира, я бы с радостью отдал всякому, кто в  него  только  вступает,
все то из мудрости, что я накопил, общаясь с людьми.  Горчица  после  обеда.
Мне нечего делать с добром, с которым я уже ничего не в состоянии сделать. К
чему  наука  тому,  у  кого  больше  нет  головы?  Предлагать  нам  подарки,
наполняющие нас справедливой досадой, почему они не были  предложены  нам  в
свое время, - это не что  иное,  как  издевательство  злобной  судьбы.  Меня
больше не нужно поддерживать: я  больше  не  в  силах  идти.  Из  достаточно
большого количества человеческих свойств нам теперь достаточно лишь одного -
терпения. Подарите замечательный тенор певчему, у которого поражены  легкие,
а красноречие - отшельнику, удалившемуся в пустыни Аравии. Чтобы упасть,  не
нужно искусства; по завершении всякого дела сам собою  приходит  конец.  Мой
мир от меня отдаляется; моя оболочка стала пустой; я  полностью  в  прошлом;
мне следует принять это как должное и сообразно с этим  убраться  отсюда.  Я
хочу  привести  следующий  пример:  недавнее   исчезновение   десяти   дней,
исключенных из календаря повелением папы [24], застало меня в  таких  летах,
что я к нему никак не привыкну. Я принадлежу тем  годам,  когда  их  считали
совсем по-иному. Столь давняя и устойчивая привычка до того в меня  въелась,
что мне от нее не отделаться. Вследствие этого я принужден быть в  некотором
отношении  еретиком,  неспособным  воспринять  новшество,  даже   если   оно
исправляет  ошибку;  мое  воображение,  вопреки  моим   добрым   намерениям,
неизменно убегает на десять дней вперед или назад, и его воркотня  постоянно
звучит у меня в ушах. Это преобразование касается только  тех,  у  кого  вся
жизнь в  будущем.  И  если  здоровье,  которое  для  меня  так  сладостно  и
заманчиво, навещает меня с перерывами, то оно скорее приносит мне огорчение,
чем хорошее самочувствие. Я больше не  знаю,  куда  мне  его  девать.  Время
покидает меня, а без него и радость не в радость. До чего же ничтожна в моих
глазах ценность тех высоких должностей, которые  у  нас  приняты  и  которые
обычно дают только тем, кто накануне ухода  из  этого  мира,  и,  давая  их,
думают не о том, сможет  ли  такой-то  подобающим  образом  отправлять  свою
должность, а о том, как долго он будет ее отправлять; с  часа  ее  замещения
начинают загадывать, когда же она снова освободится.
     Короче говоря, я здесь для  того,  чтобы  покончить  с  тем  человеком,
который не кто иной, как я  сам,  а  не  для  того,  чтобы  его  переделать.
Вследствие давней привычки моя оболочка  сделалась  моей  сущностью,  а  моя
судьба - моей природой.
     Итак, я говорю, что  поскольку  мы  существа  слабые,  каждому  из  нас
извинительно тянуться к  тому,  что  не  превышает  названной  меры.  Ну,  а
тянуться к находящемуся за ее пределами - чистейшее  безумие.  Это  -  самое
большее, что мы вправе себе позволить. Чем больше наши  потребности  и  наше
имущество,  тем  больше  опасность  подставить  себя  под  удары  судьбы   и
подвергнуться всевозможным невзгодам.  Область  наших  желаний  должна  быть
строго очерчена; пределом их должно быть  некоторое,  весьма  незначительное
количество жизненных  благ,  обеспечивающих  нам  насущно  необходимое;  эти
желания должны к тому же располагаться не по прямой, конец  которой  был  бы
где-то вне нас, а по кругу, смыкаясь крайними точками внутри нас  и  образуя
фигуру небольшого размера. Поступки, совершаемые вопреки этому  соображению,
крайне важному и существенному, как например поступки скупцов, честолюбцев и
многих других, которые, сломя голову, бегут вперед и вперед и которых их бег
увлекает все дальше и дальше, - поступки порочные и ошибочные.
     Большинство наших  занятий  -  лицедейство.  Mundus  universus  exercet
histrioniam  {Весь  мир  занимается  лицедейством   [25]   (лат.).}.   Нужно
добросовестно  играть  свою  роль,  но  при  этом  не  забывать,   что   это
всего-навсего роль, которую нам  поручили.  Маску  и  внешний  облик  нельзя
делать сущностью, чужое - своим. Мы  не  умеем  отличать  рубашку  от  кожи.
Достаточно посыпать мукою лицо, не посыпая ею одновременно и сердца. Я  знаю
людей, которые, получив повышение в должности, тотчас изменяют и преобразуют
себя в столь новые обличия и столь новые существа,  что  становятся  важными
господами вплоть  до  печенки  и  до  кишок  и  продолжают  отправлять  свою
должность, даже сидя на стульчаке. Я не могу их  научить  отличать  поклоны,
отвешиваемые их положению, свите, мулу, на котором  они  восседают,  от  тех
поклонов,  что  предназначены  непосредственно  им.   Tantum   se   fortunae
permittunt, etiam ut naturam dediscant {Они настолько упоены своим счастьем,
что забывают даже природу [26] (лат.).}. Они чванятся  и  пыжатся  и  тщатся
вытянуть свою душу и данный им от природы ум  до  высоты  своего  служебного
кресла. Господин мэр и Мишель Монтень никогда не были одним и тем же  лицом,
и  между  ними  всегда  пролегала  отчетливо  обозначенная  граница.  Будучи
адвокатом или банкиром, нельзя закрывать глаза и не видеть плутней,  которые
весьма часто  свойственны  этим  профессиям.  Порядочный  человек  не  может
отвечать за пороки или нелепости своего ремесла и из-за них  не  должен  его
бросать; так принято у него в стране, и он имеет от этого выгоду. Приходится
извлекать средства к жизни из окружающего нас мира, приходится  добывать  из
него свое пропитание, каков бы он ни был. Но мысль императора должна  витать
над подвластной ему империей. Смотря на нее, он должен в ней видеть явление,
пребывающее вне его сущности; и должен уметь отличать себя  одного  от  себя
другого, беседуя с собою самим, как какой-нибудь Жак с каким-нибудь Пьером.
     Я не умею увлекаться ни особенно глубоко, ни  безраздельно.  Когда  мои
чувства привлекают меня к какой-нибудь партии, это вовсе  не  означает,  что
моя привязанность к ней  настолько  сильна,  чтобы  захватить  также  и  мой
рассудок. В  нынешних  раздорах,  терзающих  нашу  страну,  мои  взгляды  не
затмевают в моих глазах ни похвальных качеств наших  противников,  ни  того,
что заслуживает порицания в тех, за кем я  последовал.  Люди  обычно  бывают
восхищены всем, что  находится  по  их  сторону;  я  же  отнюдь  не  склонен
снисходительно относиться к большей части того, что я вижу в избранном  мною
стане.
     Хорошее сочинение не утрачивает для меня присущих ему  достоинств  и  в
том случае, если оно нападает на дело, которое я защищаю. Вне существа спора
я сохраняю душевное  равновесие  и  полную  беспристрастность.  Neque  extra
necessitates belli praecipuum odium gero {Я не питаю  ненависти  сверх  той,
которую требует от меня война [27](лат.).}, с чем я себя и  поздравляю,  тем
более что обычно, как я  постоянно  вижу,  люди  впадают  в  противоположную
крайность. Utatur motu animi qui  uti  ratione  non  potest  {Кто  не  может
следовать велениям  разума,  тот  пусть  следует  за  движениями  души  [28]
(лат.).}.Кто  выносит  свой  гнев  и  свою  ненависть  за  пределы   деловых
разногласий, - а это свойственно большинству, - тот сам себя обличает в том,
что они у него из какого-то другого  источника  и  вызваны  какой-то  особой
причиной; тут все обстоит совсем так же, как у  того,  кто,  излечившись  от
язвы, не избавился тем не менее  от  горячки,  и  это  доказывает,  что  его
горячка коренится где-то гораздо глубже. Происходит же это из-за  того,  что
люди, как правило, не питают вражды ко всему делу в целом  и  им  непонятно,
что оно затрагивает интересы всех вместе взятых и всего государства, а видят
в нем только то, что ущемляет их частные интересы. Вот почему  они,  вопреки
справедливости и общественной целесообразности, так  упорно  мстят  за  свои
личные обиды. Non tam omnia universi  quam  ea  quae  ad  quemque  pertinent
singuli carpebant {Они не столько нападали на все  в  совокупности,  сколько
каждый нападал на то, что имело к нему прямое  отношение  [29]  (лат.).}.  Я
хочу, чтобы победа осталась за нами, но я не безумствую, если выходит иначе.
Я крепко держусь за наиболее здравую из существующих  у  нас  партий,  но  я
нисколько не жажду прослыть заклятым врагом всех остальных и в  том,  в  чем
разум на их стороне. Я решительно порицаю порочные выводы вроде  следующего:
он восхищается любезностью  герцога  Гиза  -  значит  он  приверженец  Лиги;
неутомимость короля Наваррского его поражает - стало быть,  он  гугенот;  он
позволил себе осудить нравы нашего короля - значит в душе он мятежник.  И  я
никоим образом не стал бы оправдывать действия наших властей,  если  бы  они
осудили целую книгу только из-за того, что среди лучших поэтов нашего века в
ней оказался один еретик. Неужели мы не посмеем сказать о ловком  грабителе,
что у него хорошая хватка?
     И неужели распутная женщина всенепременно должна быть уличной девкой?
     Если адвоката  встретили  неприязненно,  то  на  следующий  день  людям
начинает казаться, что он утратил свое красноречие. Я уже упоминал в  другом
месте о рвении, толкавшем вполне  честных  людей  на  заблуждения  подобного
рода. Что до меня, то я всегда умею сказать: вот тут он  поступил  дурно,  а
тут  замечательно  хорошо.  Равным  образом,  люди  хотят,   чтобы   всякий,
принадлежащий к их партии, был слеп и глух к зловещим  предсказаниям  на  ее
счет и ко всем ее неудачам; они хотят, чтобы  наши  убеждения  и  наш  разум
служили не раскрытию истины, а поддержанию в нас  наших  надежд.  Я  склонен
скорей к другой крайности, ибо боюсь, как бы эти мои надежды не увлекли меня
за собой. К тому же я не вполне себе доверяю, когда  мне  чего-нибудь  очень
хочется.  Я  повидал  в  свое  время  немало  чудес:  я   видел   совершенно
непостижимое и безрассудное  легкомыслие  целых  народов,  позволявших  себя
вести и собою руководить своим избранникам и вождям, которые вселяли  в  них
надежду и веру, как им самим было выгодно и угодно, хотя и громоздили  сотни
ошибок одну на другую  и  гнались  за  мечтами  и  призраками.  И  я  больше
нисколько  не  дивлюсь  тем,  кого  обольстили  обезьяньи  ужимки  Аполлония
Тианского [30]  и  Магомета.  И  здравый  смысл  и  разум  подавлены  в  них
страстями. Им не остается другого выхода, как устремляться за  тем,  что  им
улыбается  и  подкрепляет  в  них  уверенность  в  своей  правоте.  Особенно
явственно я это заметил на примере той из наших лихорадящих партий,  которая
сложилась у нас раньше  других  [31].  Создавшаяся  позднее  вторая  партия,
подражая первой, во многом ее превзошла [32]. Отсюда я делаю вывод, что  это
неизбежное свойство всех общественных  заблуждений.  Достаточно  кому-нибудь
высказаться по  тому  или  иному  животрепещущему  вопросу,  как  начинается
столкновение взглядов, мятущихся, словно волны морские по воле  ветра.  Если
ты решаешься иметь свое мнение, если не  отбиваешь  шага  вместе  со  всеми,
значит дух товарищества тебе чужд. Но помогать плутням даже тех партий,  чье
дело правое, означает наносить им ущерб. Я всегда  противился  этому.  Таким
способом можно воздействовать лишь на глупые головы; а чтобы поддержать  дух
людей здравомыслящих и объяснить им причины случившихся  неудач,  существуют
пути не только более честные, но и более верные.
     Небу не приходилось видеть другой столь же глубокой распри, как  распря
между Цезарем и Помпеем; ничего похожего оно не увидит и в будущем. И все же
мне кажется, что я обнаруживаю в этих великих душах поразительную терпимость
друг к другу. Это было соперничество в борьбе за почет и за  первенство,  не
приведшее их, однако, к  яростной  и  слепой  ненависти,  соперничество,  не
прибегавшее к коварству и поношениям. Даже в их наиболее  резких  выпадах  я
открываю следы какого-то взаимного уважения и какой-то доброжелательности  и
прихожу к выводу, что, если бы это было для них достижимо, и  тот  и  другой
предпочли бы добиться своего, не обрекая на гибель  соперника.  А  насколько
по-другому дела обстояли у Мария с Суллой; примите же и это в расчет. Нельзя
слепо отдаваться своим страстям и нестись сломя голову в погоню за  выгодой.
Подобно тому как в дни моей молодости я противился своему любовному чувству,
если видел, что оно во мне разгорается, и прилагал всяческие старания, чтобы
сделать его для себя менее сладостным и чтобы оно не могло меня окончательно
подчинить своей власти и превратить  в  своего  покорного  пленника,  так  и
теперь, в совершенно несходных случаях, когда мои желания становятся слишком
настойчивыми, я пользуюсь тем  же  самым  приемом:  если  я  вижу,  что  они
пропитываются и охмеляются  собственным  хмелем,  я  отклоняюсь  в  сторону,
противоположную той,  куда  они  меня  увлекают;  я  избегаю  доводить  свое
удовольствие до такой полноты, чтобы оно меня одолело и я был бы не в  силах
расстаться с ним, не понеся при этом кровавых потерь.
     Души, по своему неразумию видящие вещи только наполовину, извлекают  из
этого то преимущество, что и  неприятные  вещи  воспринимаются  ими  не  так
болезненно,  как  всеми  другими;  это  духовная  скудость,  напоминающая  в
некоторой мере здоровье, и такое здоровье отнюдь не презирается  философией.
И все же нет ни малейшего основания называть ее мудростью, что тем не  менее
мы частенько делаем. И в древности некто  следующим  образом  насмеялся  над
Диогеном, который, пожелав испытать собственное терпение, разделся донага  и
в самый разгар зимы заключил в объятия снежную бабу. Застав Диогена за  этим
делом, он обратился к нему  с  вопросом:  "Тебе  сейчас  очень  холодно?"  -
"Нисколько", - ответил ему Диоген.  -  "В  таком  случае,  -  продолжал  его
собеседник,  -  неужели  ты  полагаешь,  что   делаешь   нечто   трудное   и
исключительное?"33. Для  того,  чтобы  измерять  душевную  стойкость,  нужно
знать, каково истинное страдание.
     Но душам, которые воспринимают несчастья и нападки судьбы  во  всей  их
глубине и жестокости, которые  взвешивают  и  переживают  их  соответственно
подлинному их весу и подлинной горечи, - этим душам следует  направлять  все
свое умение и способности на то, чтобы устранить причины всех этих невзгод и
закрыть для них все и всяческие пути. Как  поступил  царь  Котис?  Он  щедро
заплатил за доставленный ему превосходный и роскошный сосуд, но так как этот
сосуд был исключительно хрупким, Котис тут  же  собственноручно  разбил  его
вдребезги, дабы лишить себя столь вероятного повода для гнева на своих  слуг
[34].  И  я  равным  образом  неизменно  стараюсь   избегать   неясности   и
запутанности в моих делах и стремлюсь к тому, чтобы мои земли никоим образом
не примыкали к владениям моих родственников или тех, с  кем  меня  связывает
тесная дружба; ведь такое соседство обычно приводит  к  ссорам  и  взаимному
неудовольствию. Некогда я любил азартные игры - карты и кости; но уже  давно
заставил себя от них отказаться, и притом только из-за того, что как бы я ни
изображал в случае проигрыша полнейшее равнодушие, все же мне  не  удавалось
отделаться от какой-то беспокоившей меня  изнутри  занозы.  Человеку  чести,
которому подобает до глубины души чувствовать изобличение в какой бы  то  ни
было