е  у  наиболее  уравновешенных
страх, пока длится его приступ, может порождать  ужасное  ослепление.  Я  не
говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих
вышедших из могил и завернутых в саваны предков, то  оборотней,  то  домовых
или еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось  бы,  должны  меньше
других поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо  овец  за
эскадрон закованных в броню всадников,  камыши  и  тростник  за  латников  и
копейщиков, наших товарищей по оружию за врагов  и  крест  белого  цвета  за
красный [2].
     Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим [3], одного знаменщика,
стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил  при  первом  же  сигнале
тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из
города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в город, к  своим;
и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, -  ибо
они подумали, что это вылазка,  предпринятая  осажденными,  -  он,  наконец,
опомнившись, повернул вспять и возвратился в  город  через  тот  же  пролом,
через который вышел только затем, чтобы пройти свыше трехсот шагов в сторону
неприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так счастливо окончилось
дело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля, взятого тогда у  нас
графом де Бюром и господином дю Рю, этот знаменщик  настолько  потерялся  от
страха, что бросился вон из города вместе со своим знаменем через  пролом  и
был изрублен шедшими на приступ неприятельскими солдатами. Во время  той  же
осады произошел памятный для всех  случай,  когда  сердце  одного  дворянина
охватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво у пролома, не имея
на себе даже царапины.
     Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время  одного  из
походов Германика [4]  против  аллеманов  два  значительных  отряда  римлян,
охваченных ужасом, бросились бежать в двух  различных  направлениях,  причем
один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.
     Страх то окрыляет нам  пятки,  как  в  двух  предыдущих  примерах,  то,
напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре
Феофиле, который, потерпев поражение в битве с агарянами [5], впал  в  такое
безразличие и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать: adeo,  pavor
etiam auxilia formidat. {До такой степени страх  заставляет  трепетать  даже
перед тем, что могло Бы оказать  помощь.  [6]  (лат.)}  Кончилось  тем,  что
Мануил,  один  из  главных  его  военачальников,  схватив  его  за  плечо  и
встряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна,  обратился
к нему с такими словами: "Если ты не последуешь сейчас  за  мною,  я  предам
тебя смерти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство,  сделаться
пленником".
     Крайняя степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему,  мы  даже
проникаемся той самой храбростью, которой  он  нас  лишил  в  минуту,  когда
требовалось исполнить свой долг и защитить свою честь.  При  первом  крупном
поражении римлян во время войны с Ганнибалом - в  этот  раз  командовал  ими
консул Семпроний - один римский отряд численностью до десяти  тысяч  пехоты,
оказавшись во власти страха и  не  видел,  в  своем  малодушии,  иного  пути
спасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился  сквозь  них  с
вызывающей изумление дерзостью,  нанеся  тяжелый  урон  карфагенянам.  Таким
образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту самую цену,  которою
мог бы купить блистательную  победу.  Вот  чего  я  страшусь  больше  самого
страха.
     Вообще же страх ощущается нами с  большею  остротой,  нежели  остальные
напасти.
     Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь  схватке,  израненных  и  еще
окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто  познал,  что
представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить  хотя  бы
взглянуть на него. Все, кого постоянно  снедает  страх  утратить  имущество,
подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут  в  постоянной  тревоге;
они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и  рабы
зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких,
которые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились  в
пропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен  и  нестерпим,
чем сама смерть.
     Греки различали особый вид  страха,  который  ни  в  какой  степени  не
зависит от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой  страх,  по
их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба.
Он охватывает порою целый народ,  целые  армии.  Таким  был  и  тот  приступ
страха, который причинил в Карфагене невероятные бедствия.  Во  всем  городе
слышались лишь дикие вопли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть,
как горожане выскакивали из  домов,  словно  по  сигналу  тревоги,  как  они
набрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто  это  были
враги,  вторгшиеся,  чтобы   захватить   город.   Смятение   и   неистовства
продолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не  смирили
гнева богов [7].
     Такой страх греки называли паническим.

       Глава XIX

        О ТОМ, ЧТО НЕЛЬЗЯ СУДИТЬ, СЧАСТЛИВ ЛИ КТО-НИБУДЬ, ПОКА ОН НЕ УМЕР

     Scilicet ultima semper
     Exspectanda dies homini est, dicique boatus
     Ante obitum nemo, supremaque funera debet.

     {Итак, человек всегда должен ждать  последнего  своего  дня,  и  никого
нельзя назвать счастливым до его кончины и до свершения над ним погребальных
обрядов [1] (лат).}

     Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный
в плен Киром и осужденный на смерть, перед самой казнью он  воскликнул:  "О,
Солон, Солон!" Когда об этом было доложено  Киру  и  тот  спросил,  что  это
значит, Крез ответил, что  он  убедился  на  своей  шкуре  в  справедливости
предупреждения, услышанного им некогда от Солона, что как бы  приветливо  ни
улыбалось  кому-либо  счастье,  мы  не  должны  называть   такого   человека
счастливым,  пока  не  минет  последний  день  его  жизни,  ибо  шаткость  и
изменчивость  судеб  человеческих  таковы,  что   достаточно   какого-нибудь
ничтожнейшего толчка, - и все тут же меняется. Вот  почему  и  Агесилай  [2]
сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский - счастливец, ибо, будучи
совсем молодым, владеет столь могущественным престолом:  "И  Приам  в  таком
возрасте  не  был  несчастлив".   Царей   Македонии,   преемников   великого
Александра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии - школьными
учителями в Коринфе. Покоритель  полумира,  начальствовавший  над  столькими
армиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными
слугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление  его
жизни еще на каких-нибудь пять-шесть месяцев [3]. А разве  на  памяти  наших
отцов не угасал, томясь в заключении в замке Лош, Лодовико  Сфорца,  десятый
герцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала Италия? И самое худшее
в его участи то, что он провел там целых десять лет [4]. А разве не  погибла
от руки палача прекраснейшая из  королев,  вдова  самого  могущественного  в
христианском мире государя? [5] Такие примеры исчисляются тысячами. И  можно
подумать, что подобно тому как  грозы  и  бури  небесные  ополчаются  против
гордыни и высокомерия наших чертогов, разным образом там наверху  существуют
духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:

     Usque adeo res humanas vis abdita quaedam
     Obterit, et pulchros fasces saevasque secures
     Proculcare, ac ludibrio sibi habere videtur.

     {Так  некая  скрытая  сила  рушит   человеческие   дела,   и   попирать
великолепные фасции и грозные секиры для нее, видно, забава [6] (лат).}

     Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою  мощь  и  в  мгновение  ока
извергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и  это  заставляет  нас
воскликнуть, подобно Лаберию [7]: Nimirum hac die una plus vixi,  mihi  quam
vivendum fuit. {Ясно, что на один день прожил я дольше,  чем  мне  следовало
жить [8] (лат).}
     Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету
Солона. Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы  еще
не составляют счастья или несчастья,  а  высокое  положение  или  могущество
считал маловажными случайностями, я нахожу, что он смотрел  глубже  и  хотел
своими словами сказать,  что  не  следует  считать  человека  счастливым,  -
разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность  благородного  духа,  а
также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, -  пока  нам  не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем  возможна  личина.
Наши превосходные философские рассуждения  сплошь  и  рядом  не  более,  как
заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая  нас
за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.
Но  в  этой  последней  схватке  между  смертью  и  нами  нет  больше  места
притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без  утайки,
что у тебя за душой:

     Nam verae voces tum demum pectore ab imo
     Eliciuntur, et eripitur persona, manet res.

     {Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова,
срывается личина и остается сущность [9](лат).}

     Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка  и  пробный
камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день -  верховный  день,
судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10],
судит все мои  прошлые  годы.  Смерти  предоставляю  я  оценить  плоды  моей
деятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только  из  уст  или
также из сердца.
     Я знаю иных, которые своей смертью  обеспечили  добрую  или,  напротив,
дурную cлаву вcей своей прожитой  жизни.  Сципион,  тесть  Помпея,  заставил
своей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о  нем  прежде  [11].
Эпаминонд, когда кто-то спросил его,  кого  же  он  ставит  выше  -  Хабрия,
Ификрата  или  себя,  ответил:  "Чтобы  решить  этот  вопрос,  надлежало  бы
посмотреть, как будет умирать  каждый  из  нас"12.  И  действительно,  очень
многое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем,  не  приняв  в  расчет
величия и благородства  его  кончины.  Неисповедима  воля  господня!  В  мои
времена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо  знал,  ведших
самый мерзкий образ жизни,  три  законченных  негодяя  умерли  как  подобает
порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.
     Бывают смерти доблестные и удачные.  Так,  например,  я  знавал  одного
человека, нить  поразительных  успехов  которого  была  оборвана  смертью  в
момент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного  пути;  конец  его
был столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы  не
заключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их.  Он  пришел,
не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и  притом  это  свершилось  более
величественно и с большей славой, чем на это могли бы притязать его  желания
и надежды. Своей гибелью он приобрел больше могущества и более громкое  имя,
чем мечтал об этом при жизни [13].
     Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на
этот счет главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы  моя  собственная
жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.

       Глава XX

        О ТОМ, ЧТО ФИЛОСОФСТВОВАТЬ - ЭТО ЗНАЧИТ УЧИТЬСЯ УМИРАТЬ

     Цицерон  говорит,  что  философствовать  -  это  не   что   иное,   как
приуготовлять себя к смерти [1]. И это тем более верно, ибо  исследование  и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывают ее  от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к  тому,
чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум  смеется
над  нами,  либо,  если  это  не  так,  он  должен   стремиться   только   к
одной-единственной цели,  а  именно,  обеспечить  нам  удовлетворение  наших
желаний, и вся его деятельность должна быть направлена  лишь  на  то,  чтобы
доставить нам возможность творить добро и  жить  в  свое  удовольствие,  как
сказано в Священном писании [2]. Все в этом мире твердо убеждены,  что  наша
конечная цель -  удовольствие,  и  спор  идет  лишь  о  том,  каким  образом
достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас  отвергнуто,  ибо  кто
стал бы слушать человека,  утверждающего,  что  цель  наших  усилий  -  наши
бедствия и страдания?
     Разногласия между философскими школами в этом случае - чисто словесные.
Tranacurramus sollertissimas nugas. Здесь больше упрямства и препирательства
по мелочам, чем подобало бы людям такого  возвышенного  призвания.  Впрочем,
кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем  и  себя
самого. Что бы ни говорили, но даже в  самой  добродетели  конечная  цель  -
наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно  очень  не
по душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия  и
полнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит  от
добродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым,  сильным
и мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. И
нам  следовало  бы  скорее  обозначать  его  более  мягким,  более  милым  и
естественным словом "удовольствие",  нежели  словом  "вожделение",  как  его
часто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообще
заслуживает  этого  прекрасного   названия,   то   разве   что   в   порядке
соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще  более,
чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями  всякого  рода.  Мало
того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения,
и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх  того,  с  ним  сопряжены
особые, крайне мучительные  и  самые  разнообразные  страдания,  а  затем  -
пресыщение,  до  такой  степени  тягостное,  что  его  можно  приравнять   к
наказанию. Мы глубоко заблуждаемся,  считая,  что  эти  трудности  и  помехи
обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому  как
это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в
друга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя к
добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды  превращают
ее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо  тут
гораздо  больше,  чем  в  сравнении  с   вышеназванным   наслаждением,   они
облагораживают,   обостряют   и   усиливают   божественное   и   совершенное
удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин  общения  с
добродетелью тот, кто кладет на  чаши  весов  жертвы,  которых  она  от  нас
требует,  и  приносимые  ею  плоды,  сравнивая  их  вес;  такой  человек  не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если  кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное и  трудное  и  что
лишь обладание ею приятно, это все равно как если бы  он  говорил,  что  она
всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства,  с  помощью  которых
кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания  ею?  Наиболее  совершенные
среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им  выпадала  возможность
добиваться ее,  хоть  немного  приблизиться  к  ней,  без  надежды  обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями сама по  себе  вызывает  в  нас  приятное  чувство.  Само
стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в  нем  содержится  добрая
доля того, к чему должны привести наши  действия,  и  представление  о  вещи
едино с ее  образом  по  своей  сущности.  Блаженство  и  счастье,  которыми
светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее  к  ней  отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И  одно  из  главнейших
благодеяний ее - презрение к смерти; оно придает нашей жизни  спокойствие  и
безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные  радости;  когда  же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
     Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой  точке.
И хотя они в один голос  предписывают  нам  презирать  страдания,  нищету  и
другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все  же  не  это  должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что  эти  невзгоды  не  столь  уже
неизбежны (большая  часть  людей  проживает  жизнь,  не  испытав  нищеты,  а
некоторые - даже не зная, что такое физическое страдание и  болезни,  каков,
например,  музыкант  Ксенофил,  умерший  в  возрасте   ста   шести   лет   и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем4), так и потому, что, на
худой конец, когда мы того  пожелаем,  можно  прибегнуть  к  помощи  смерти,
которая  положит  предел  нашему  земному  существованию  и  прекратит  наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:

     Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius oclua  Sors  exitura
et nos in aeternum
                 Exitium impositura cymbae.

     {Все мы влекомы к одному и тому же; для всех встряхивается урна,  позже
ли, раньше ли - выпадет жребий и  нас  для  вечной  погибели  обречет  ладье
[Харона] [5] (лат).}

     Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем  это  в  подозрительных  местах:  quae  quasi  saxum  Tantalo  semper
impendet. {Она всегда  угрожает,  словно  скала  Тантала  [8]  (лат).}  Наши
парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над  ними  смертного
приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с  ними  по
дороге в роскошнейшие  дома,  угощайте  их  там  изысканнейшими  явствами  и
напитками,

     non Siculae dares Dulcem elaborabunt saporem,
     Non avium cytharaeque cantus Somnum reducent;

     {... ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и  игра
на кифаре не возвратят ему сна [7] (лат).}

     думаете ли вы, что они смогут испытать  от  этого  удовольствие  и  что
конечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьет
у них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?

     Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum
     Metitur vitara, torquetur peste futura.

     {Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью  дорог  и
мучим мыслями о грядущих бедствиях [8] (лат).}

     Конечная точка нашего  жизненного  пути  -  это  смерть,  предел  наших
стремлений, и если она вселяет в нас ужас,  то  можно  ли  сделать  хотя  бы
один-единственный шаг, не  дрожа  при  этом,  как  в  лихорадке?  Лекарство,
применяемое невежественными людьми  -  вовсе  не  думать  о  ней.  Но  какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.

     Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, -

     {Он задумал идти, вывернув голову назад [8] (лат).}

     и нет ничего удивительного, что  подобные  люди  нередко  попадаются  в
западню. Они страшатся назвать смерть по имени, и  большинство  из  них  при
произнесении кем-нибудь этого слова крестится так  ж