19;rioz.


     {Прекрасно повиноваться законам своей страны [28] (греч.).}

     А вот кое-что в ином  роде.  Весьма  сомнительно,  может  ли  изменение
действующего закона, каков бы он ни был, принести  столь  очевидную  пользу,
чтобы перевесить то зло,  которое  возникает,  если  его  потревожить;  ведь
государство можно в некоторых отношениях уподобить строению,  сложенному  из
отдельных, связанных между собой частей, вследствие чего нельзя хоть немного
поколебать даже одну среди них без того, чтобы это не отразилось  на  целом.
Законодатель  фурийцев   велел,   чтобы   всякий,   стремящийся   уничтожить
какой-нибудь из старых законов или ввести в  действие  новый,  выходил  пред
народом с веревкой на шее с тем, чтобы, если предлагаемое  им  новшество  не
найдет единогласного одобрения, быть удавленным тут  же  на  месте  [24].  А
законодатель лакедемонян [25] посвятил всю свою жизнь тому,  чтобы  добиться
от сограждан твердого обещания не отменять ни  одного  из  его  предписаний.
Эфор, так безжалостно оборвавший две новые струны,  добавленные  Фриннсом  к
его музыкальному инструменту [28], не задавался вопросом, улучшил ли  Фринис
свой инструмент и обогатил ли его аккорды; для осуждения этого новшества ему
было достаточно и того, что старый, привычный образец  претерпел  изменение;
то же обозначал и  древний  заржавленный  меч  правосудия,  который  бережно
хранился в Марселе [28].
     Я разочаровался во всяческих новшествах, в каком бы обличий они нам  ни
являлись, и имею  все  основания  для  этого,  ибо  видел,  сколь  гибельные
последствия они вызывают. То из них, которое  угнетает  нас  в  течение  уже
стольких   лет,   не   было,   правда,   непосредственною   причиною   всего
происходящего; но, тем не менее, можно с уверенностью сказать, что именно  в
нем, в силу несчастного стечения обстоятельств, причина и корень всего, даже
тех бедствий и ужасов, которые творятся с тех пор без его участия и  вопреки
ему[28]. Пусть оно пеняет поэтому на себя самого.

     Heu! patior telis vulnera fasta meis.

     {Увы! я страдаю  от  ран,  нанесенных  моим  собственным  оружием  [20]
(лат.).}

     Те, кто расшатывают государственный строй, чаще всего первыми и  гибнут
при его крушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее  вызвал;  он
только всколыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже  другие.  Так  как
целость и единство нашей монархии были нарушены упомянутым новшеством, и  ее
величественное здание расшаталось  и  начало  разрушаться,  и  так  как  это
произошло, к тому же, в ее  преклонные  годы,  в  ней  образовалось  сколько
угодно трещин и брешей, представляющих собою как  бы  ворота  для  названных
бедствий. Величие государя, говорит некий древний писатель, труднее низвести
от его вершины до половины, чем низвергнуть от половины до основания.
     Но если зачинатели и приносят  больше  вреда,  нежели  подражатели,  то
последние все же преступнее первых, следуя образцам, зло и ужас которых сами
ощутили и покарали. И если даже злодеяния приносят известную долю славы,  то
у первых перед вторыми то преимущество, что самый замысел и дерзость  почина
принадлежат именно им.
     Все виды новейших бесчинств с легкостью черпают образцы и  наставления,
как потрясать государственный строй, из этого  главнейшего  и  неиссякаемого
источника [30]. Даже в наших законах, созданных  с  целью  пресечения  этого
изначального зла, и  то  можно  найти  наставления,  как  творить  злодеяния
всякого рода, и попытки оправдания их. С нами происходит теперь то самое,  о
чем говорит Фукидид [81], повествуя о  гражданских  войнах  своего  времени;
тогда, угождая порокам общества и пытаясь найти для них  оправдание,  давали
им не их подлинные названия, но, искажая  и  смягчая  последние,  обозначали
словами новыми и менее резкими. И таким-то способом хотят  подействовать  на
вашу  совесть  и  исправить  наши  взгляды!  Honesta  ratio  est.   {Предлог
благовиден [82] (лат.)} Однако как бы благовиден  ни  был  предлог,  все  же
всякое новшество чревато опасностями: adeo nihil motum ex antiquo  probabile
est. {Нельзя одобрить отклонение от старины [88] (лат).} По  правде  говоря,
мне представляется чрезмерным самолюбием и  величайшим  самомнением  ставить
свои  взгляды  до  такой  степени  высоко,  чтобы  ради  их   торжества   не
останавливаться пред нарушением общественного  спокойствия,  пред  столькими
неизбежными бедствиями и ужасающим падением нравов, которые приносят с собой
гражданские войны, пред изменениями в государственном строе, что  влечет  за
собой столь значительные последствия, -  да  еще  делать  все  это  в  своей
собственной стране. И не просчитывается ли тот, кто дает волю этим  явным  и
всем известным порокам, дабы искоренить недостатки,  в  сущности  спорные  и
сомнительные? И есть ли пороки худшие, нежели  те,  которые  нестерпимы  для
собственной совести и для здравого смысла? [84]
     Римский сенат  в  разгар  распри  с  народом  по  поводу  распределения
жреческих должностей решился прибегнуть к уловке такого  рода:  Ad  deos  id
magis quam ad se, pertinere: ipsos visuros ne  sacra  sua  polluantur,  {Это
касается больше богов, чем  их;  боги  сами  позаботятся  о  том,  чтобы  не
подверглись осквернению их святыни [85] (лат.).} - подражая  в  этом  ответу
оракула жителям Дельф во время  греко-персидских  войн.  Опасаясь  вторжения
персов, дельфийцы обратились тогда к Аполлону с вопросом, что им  делать  со
святынями его храма - укрыть ли их где-нибудь или же вывезти. Он ответил  на
это, чтобы они ничего не трогали: пусть они заботятся о себе, а он  уже  сам
сумеет охранить свою собственность.
     Христианская религия обладает всеми признаками наиболее справедливого и
полезного вероучения, но ничто не свидетельствует об этом в такой мере,  как
выраженное в ней с полной определенностью требование повиноваться властям  и
поддерживать существующий государственный строй. Какой поразительный  пример
оставила нам премудрость господня, которая, стремясь спасти род человеческий
и осуществить свою  славную  победу  над  смертью  и  над  грехом,  пожелала
свершить это не иначе,  как  опираясь  на  наше  общественное  устройство  и
поставив достижение  и  осуществление  этой  великой  и  благостной  цели  в
зависимость от слепоты и неправедности наших обычаев и воззрений,  допустив,
таким образом, чтобы лилась невинная кровь столь многих возлюбленных чад  ее
и мирясь с потерею длинной чреды годов, пока не созреет этот бесценный плод.
     Между подчиняющимся обычаям и законам своей страны и тем,  кто  норовит
подняться над ними и сменить их на новые, - целая пропасть. Первый ссылается
в свое оправдание на простосердечие, покорность, а также на  пример  других;
что бы ни довелось ему сделать, это  не  будет  намеренным  злом,  в  худшем
случае -  лишь  несчастьем.  Quis  est  enim  quem  non  moveat  clarissimus
monumentis testata consignataque antiquitas? {Найдется ли такой человек,  на
кого  бы  не  произвела  впечатления  древность,   засвидетельствованная   и
удостоверенная столькими славнейшими памятниками? [36] (лат).}
     Сверх того, как говорит  Исократ,  недобор  ближе  к  умеренности,  чем
перебор [37]. Второй оправдывать гораздо труднее.
     Ибо, кто берется выбирать и вносить  изменения,  тот  присваивает  себе
право судить и должен поэтому быть твердо уверен в  ошибочности  отменяемого
им и в полезности им вводимого. Это столь нехитрое соображение  и  заставило
меня засесть у себя в углу; даже во времена моей юности - а она  была  много
дерзостнее - я  поставил  себе  за  правило  не  взваливать  на  свои  плечи
непосильной для меня ноши, не брать на себя ответственности за решения столь
исключительной важности,  не  осмеливаться  на  то,  на  что  я  не  мог  бы
осмелиться, рассуждая здраво, даже в наиболее простом  из  того,  чему  меня
обучали, хотя смелость суждений в последнем случае  и  не  могла  бы  ничему
повредить. Мне кажется в высшей степени несправедливым стремление  подчинить
отстоявшиеся  общественные  правила  и  учреждения  непостоянству   частного
произвола (ибо частный разум  обладает  лишь  частной  юрисдикцией)  и,  тем
более, предпринимать против законов божеских то, чего  не  потерпела  бы  ни
одна власть на свете в отношении законов гражданских, которые, хотя и  более
доступны уму человеческому, все же являются верховными судьями своих  судей;
самое большее, на что мы способны, это объяснять и распространять применение
уже принятого, но отнюдь не отменять его и заменять новым. Если божественное
провидение  и  преступало  порою  правила,  которыми  оно  по  необходимости
поставило нам пределы, то вовсе не для  того,  чтобы  освободить  и  нас  от
подчинения им. Это мановения его божественной длани, и не подражать  им,  но
проникаться изумлением перед ними, вот что должно  нам  делать:  это  случаи
исключительные, отмеченные  печатью  ясно  выраженного  особого  умысла,  из
разряда  чудес,  являемых  нам  как  свидетельство   его   всемогущества   и
превышающих наши силы и наши возможности;  было  бы  безумием  и  кощунством
тщиться воспроизвести что-либо подобное, - и мы должны не следовать им, но с
трепетом созерцать их. Это деяния, доступные божеству, но не нам.
     Здесь весьма уместно привести слова Котты: Cum de religione  agitur  Т.
Coruncanium, Р. Scipionen, Р. Scaevolam, pontifices maximos, non Zenonem aut
Clearithem aut Chrysippum, sequor. {Когда дело касается религии, я следую за
Т. Корунканием, П. Сципионом, П. Сцеволой, верховными жрецами, а не Зеноном,
Клеанфом или Хрисиппом [38] (лат.).}
     В настоящее время мы охвачены распрей: речь идет о том, чтобы убрать  и
заменить  новыми  целую  сотню  догматов,  и  каких  важных  и  значительных
догматов; а много ли найдется таких, которые могли бы похвастаться,  что  им
досконально известны доводы и основания как той, так и другой стороны?
     Число их окажется столь незначительным - если только это и впрямь можно
назвать числом, - что они не могли бы вызвать между нами  смятения.  Но  все
остальное скопище - куда несется оно? Под каким знаменем устремляются вперед
нападающие? Здесь происходит то же, что с иным слабым и неудачно примененным
лекарством; те вредные соки организма, которые ему надлежало бы изгнать, оно
на  самом  деле,  столкнувшись  с  ними,  только  разгорячило,   усилило   и
раздражило, а затем, сотворив все эти беды, осталось бродить в  нашем  теле.
Оно не смогло освободить нас от болезни из-за своей  слабости  и,  вместе  с
тем, ослабило нас настолько, что мы  не  в  состоянии  очиститься  от  него;
действие его сказывается лишь в том, что  нас  мучат  нескончаемые  боли  во
внутренностях.
     Бывает,  однако,  и  так,  что  судьба,   могущество   которой   всегда
превосходит наше предвидение, ставит нас в настолько тяжелое положение,  что
законам приходится несколько и кое в чем  уступить.  И  если,  сопротивляясь
возрастанию нового, стремящегося насильственно пробить  себе  путь,  держать
себя всегда и во всем в узде и строго соблюдать  установленные  правила,  то
подобное самоограничение в борьбе с тем, кто обладает свободою действий, для
кого допустимо решительно все, лишь бы оно шло на пользу его намерениям, кто
не знает ни другого закона, ни других побуждений, кроме тех, что  сулят  ему
выгоду, неправильно  и  опасно:  Aditum  nocendi  perfido  praestat  ficles.
{Доверие, оказываемое вероломному, дает ему возможность вредить [39] (лат.)}
Но ведь обычный правопорядок в государстве, пребывающем в полном здравии, не
предусматривает  подобных  исключительных   случаев:   он   имеет   в   виду
упорядоченное сообщество, опирающееся на свои основные устои  и  выполняющее
свои обязанности, а также согласие всех соблюдать его  и  повиноваться  ему.
Действовать,  придерживаясь   закона,   значит   -   действовать   спокойно,
размеренно, сдержанно,  а  это  вовсе  не  то,  что  требуется  в  борьбе  с
действиями бесчинными и необузданными.
     Известно, что и посейчас  еще  упрекают  двух  великих  государственных
деятелей, Октавия и Катона, за то, что первый во время гражданской  войны  с
Суллою, а второй - с Цезарем готовы были скорее подвергнуть  свое  отечество
самым крайним опасностям, чем оказать ему помощь, нарушив законы,  и  ни  за
что не соглашались хоть в чем-нибудь поколебать эти последние. Но в  случаях
крайней  необходимости,  когда  все  заключается  в  том,  чтобы  как-нибудь
устоять, иной раз и впрямь благоразумнее опустить голову  и  стерпеть  удар,
чем биться сверх сил, не желая ни в чем  уступить  и  доставляя  возможность
насилию подмять все под себя и  попрать  его  [40].  И  пусть  лучше  законы
домогаются лишь того, что им под силу, когда им не под силу все то, чего они
домогаются. Так, например, поступил тот, кто приказал, чтобы они заснули  на
двадцать четыре часа, и таким образом урезал на этот раз календарь  на  один
день [41], и тот, кто превратил июнь во второй май [42] . Даже лакедемоняне,
которые с таким усердием соблюдали законы своей страны, как-то  раз,  будучи
связаны одним из своих законов, воспрещавшим вторичное избрание  начальником
флота того же лица, - а между тем обстоятельства настоятельно  требовали  от
них, чтобы эту должность снова занял Лисандр [43], - нашли выход в том,  что
поставили  начальником  флота   Арака,   а   Лисандра   назначили   "главным
распорядителем" морских сил. Подобной  же  уловкой  воспользовался  один  их
посол, который был направлен ими к афинянам с  тем,  чтобы  добиться  отмены
какого-то изданного этими последними распоряжения. Когда Перикл [44] в ответ
сослался на то, что строжайшим образом запрещается убирать доску, на которой
начертан  какой-нибудь  закон,  посол  предложил  повернуть  доску  обратною
стороной, так как это, во всяком случае, не запрещается. Это то, наконец, за
что  Плутарх  воздает  хвалу  Филопемену:  рожденный  повелевать,  он   умел
повелевать  не  только  согласно  с  законами,  но,  в  случае  общественной
необходимости, и самими законами [45].

       Глава XXIV

        ПРИ ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ НАМЕРЕНИЯХ ВОСПОСЛЕДОВАТЬ МОЖЕТ РАЗНОЕ

     Жак Амио [1], главный  придворный  священник  и  раздаватель  милостыни
французского короля, рассказал мне как-то про одного нашего принца [2]  (кто
другой, а этот  был  наш  с  головы  до  пят,  даром  что  по  происхождению
чужеземец) нижеследующую, делающую ему честь историю. Вскоре после того, как
начались наши смуты, во время осады Руана [3]  королева-мать  [4]  известила
этого принца, что на его жизнь готовится покушение, причем в письме королевы
точно указывалось, кто должен его прикончить. Это был один не то  анжуйский,
не то менский дворянин, который постоянно посещал дом принца.  Принц  никому
не сказал об этом предупреждении. Но, прогуливаясь на следующий день на горе
святой Екатерины, откуда бомбардировали Руан (ибо в ту пору мы его осаждали)
вместе с вышеназванным главным раздавателем милостыни и одним епископом,  он
заметил этого дворянина, которого знал в лицо, и велел, чтобы его позвали  к
нему. Когда тот предстал перед ним, принц, видя, что он побледнел и  дрожит,
ибо совесть его была нечиста, сказал ему следующее: "Господин  такой-то,  вы
догадываетесь, конечно, чего я хочу от вас; это написано на вашем лице.  Вам
следует признаться во всем, ибо я настолько осведомлен в  вашем  деле,  что,
пытаясь отпереться, вы только ухудшите свое положение. Вы отлично  знаете  о
том-то и том-то (тут он выложил ему решительно  все,  вплоть  до  мельчайших
подробностей, касающихся  заговора).  Так  не  играйте  же  своей  жизнью  и
расскажите всю правду о своем умысле". Когда бедняга окончательно понял, что
он пойман с поличным и что от этого никуда не уйти (ибо  их  заговор  открыл
королеве один из его сообщников), ему ничего  другого  не  оставалось,  как,
сложив умоляюще руки, просить принца о милости и пощаде; и он уже  готовился
пасть ему в ноги, но тот, удержав его, продолжал таким образом: "Послушайте:
обидел ли я вас когда-нибудь? Преследовал ли я кого-нибудь из  ваших  друзей
своей ненавистью? Всего три недели, как  я  знаком  с  вами;  что  же  могло
побудить вас покуситься на мою жизнь?"  Дворянин,  запинаясь,  ответил,  что
никаких особых причин у него не было, но что он руководствовался  интересами
своей партии; его убедили, будто уничтожение столь могущественного врага  их
веры, каким бы способом оно ни было выполнено, будет делом, угодным богу. "А
я, - продолжал принц, - хочу показать вам, насколько вера, которую я  считаю
своей, незлобивее той, которой придерживаетесь вы.  Ваша  подала  вам  совет
убить меня, даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас;  моя  же  требует,
чтобы я даровал вам прощение,  хотя  вы  полностью  изобличены  в  том,  что
готовились злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований.
Ступайте же прочь, убирайтесь и чтоб я вас здесь больше не видел. И если  вы
обладаете хоть крупицей благоразумия, принимаясь за дело, выбирайте  себе  в
советники более честных людей".
     Император Август, находясь в Галлии, получил  достоверное  сообщение  о
составленном против него Луцием Цинной  заговоре;  решив  покарать  его,  он
велел вызвать своих ближних друзей на совет, назначив его на следующий день.
Ночь накануне  совета  он  провел,  однако,  чрезвычайно  тревожно,  мучимый
мыслью, что обрекает на смерть молодого человека хорошего  рода,  племянника
прославленного Помпея. Сетуя на трудность  своего  положения,  он  перебирал
всевозможные доводы. "Так что же, - говорил  он,  -  неужели  нужно  сказать
себе: пребывай в тревоге и страхе и отпусти  своего  убийцу  разгуливать  на
свободе? Неужели допустить, чтобы он ушел невредимым, - он, покусившийся  на
мою жизнь, которую я  сберег  в  стольких  гражданских  войнах,  в  стольких
сражениях на суше и море? Неужели простить того, кто умыслил не только убить
меня - и когда! после того, что я  установил  мир  во  всем  мире!  -  но  и
воспользоваться мною самим, как жертвой, приносимой богам?" Ибо  заговорщики
предполагали  убить   его   в   то   время,   когда   он   будет   совершать
жертвоприношение. Затем, помолчав некоторое время, он  снова,  и  еще  более
твердым голосом, продолжал, обращаясь к самому себе: "К чему тебе жить, если
столь многие хотят твоей смерти? Где же конец твоему мщению  и  жестокостям?
Стоит ли твоя жизнь затрат, необходимых для ее сбережения?" Тогда  жена  его
Ливия, слыша все эти сетования, сказала ему: "А не может ли жена подать тебе
добрый совет? Поступи так, как поступают врачи: когда обычные  лекарства  не
помогают, они испытывают те,  которые  оказывают  противоположное  действие.
Суровостью ты ничего  не  добился:  за  Сальвидиеном  последовал  Лепид,  за
Лепидом - Мурена, за Муреной - Цепион, за Цепионом -  Эгнаций.  Испытай,  не
помогут ли тебе мягкость и милосердие. Цинна изобличен, но прости его - ведь
вредить тебе он больше не сможет, - а  это  послужит  к  возвеличению  твоей
славы".  Август  был  очень  доволен,  что  нашел  поддержку  своим   добрым
намерениям. Поблагодарив жену и отменив прежнее приказание о  созыве  друзей
на совет, он велел призвать к себе только Цинну. Удалив  всех  из  покоев  и
усадив Цинну, он сказал ему следующее: "Прежде всего, Цинна, я  хочу,  чтобы
ты спокойно выслушал меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать  мою
речь; я предоставлю тебе возможность в свое время ответить. Ты очень  хорошо
знаешь, Цинна, что я захватил тебя в стане моих  врагов,  причем  ты  не  то
чтобы сделался мне врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения: однако я
пощадил тебя; я возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь
теперь; наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени,  что
победители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность  жреца,  и  я
удовлетворил твою п