выкупа: а ведь это был один из самых богатых  крестьян
в наших местах. А сколько было людей,  которые  мужественно  шли  на  костер
умирать за чужие идеи, непонятные и неизвестные им!
     Я знал сотни женщин - говорят, что в этом отношении жительницы  Гаскони
занимают особо почетное место, - которые скорее  согласились  бы,  чтобы  их
жгли раскаленным железом, чем отказались от своих  слов,  брошенных  в  пылу
гнева. От ударов или всякого иного принуждения их упорство лишь  возрастает.
Автор, сочинивший рассказ о женщине [14],  которая,  несмотря  ни  на  какие
угрозы и избиения, продолжала обзывать своего  мужа  вшивым,  а  когда,  под
конец, ее бросили в реку, она, идя ко дну, все еще  поднимала  кверху  руки,
делая вид, будто щелкает вшей у себя на  голове,  -  этот  автор,  повторяю,
сочинил рассказ,  который  каждый  день  подтверждается  примерами  упорства
женщин. А упорство - родная сестра выдержки, по  крайней  мере  в  отношении
твердости и настойчивости.
     Как я уже говорил в другом месте [17], не следует  судить  о  том,  что
возможно и что невозможно, на основании того, что  представляется  вероятным
или  невероятным  нашим  чувствам,  и  грубая  ошибка,  в  которую   впадает
большинство людей (в чем я однако, не упрекаю Бодена), состоит  в  том,  что
они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели  бы
сделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы,  что  он  -
пробный камень и мерило для всех  других.  Черты,  не  согласующиеся  с  его
собственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что касается
меня, то я считаю множество людей стоящими значительно выше  меня,  особенно
мужей древности;  и,  хотя  ясно  сознаю  свою  неспособность  следовать  их
примеру, стараюсь все же не упускать  их  из  виду,  пытаюсь  разобраться  в
причинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у  себя
слабые зачатки таких же свойств. Точно так же я веду себя и по  отношению  к
самым низменным душам: я не удивляюсь им и не считаю их чем-то  невероятным.
Я прекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за свое
возвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, на
мой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает  сил  следовать  им,  то  во
всяком случае мое внимание пристально обращено к ним.
     Другой пример, приводимый Боденом из области  невероятных  и  полностью
вымышленных вещей, сообщаемых  Плутархом,  касается  Агесилая,  который  был
приговорен эфорами к штрафу за то, что снискал себе  расположение  и  любовь
своих сограждан. Я не  понимаю,  что  неверного  усматривает  Боден  в  этом
сообщении Плутарха, но во всяком случае  Плутарх  сообщает  здесь  о  вещах,
которые ему были значительно лучше известны, чем нам;  ведь  в  Греции  было
вполне обычным делом наказывать или изгонять людей только  за  то,  что  они
чересчур потакали своим согражданам, доказательством чего служат остракизм и
петализм [16].
     У Бодена  есть  еще  одно  обвинение,  которое  я  воспринимаю  как  не
заслуженную  Плутархом  обиду;  а  именно,  Боден  утверждает,  что  Плутарх
добросовестен, когда сравнивает римлян с римлянами и греков с греками, но не
в своих параллельных жизнеописаниях греков и римлян;  доказательством  могут
служить, говорит он, сравнения Демосфена с Цицероном,  Катона  с  Аристидом,
Суллы с Лисандром, Марцелла с Пелопидом, Помпея с Агесилаем. Боден  считает,
что Плутарх обнаружил свое пристрастие к грекам,  сопоставив  их  с  лицами,
которые были им совсем не под стать. Бросать Плутарху такое обвинение значит
порицать в нем  самое  прекрасное,  самое  достойное  похвалы:  ибо  в  этих
сопоставлениях  (которые  являются  наилучшей  частью  творений  Плутарха  и
которые, на мой взгляд, и сам он больше всего любил) верность и  искренность
его суждений не уступают их  глубине  и  значительности.  Здесь  перед  нами
философ, наставляющий нас в добродетели. Посмотрим, сумеем  ли  мы  снять  с
него приведенный выше упрек в предвзятости и искажении.
     Поводом к такому суждению о Плутархе могло, мне кажется,  послужить  то
великое преклонение перед именами римлян, которое тяготеет над нашими умами.
Так, нам представляется, что Демосфен отнюдь не мог  сравняться  в  славе  с
каким-нибудь консулом, проконсулом или квестором великой римской державы. Но
кто захочет разобраться в истинном положении дел и в самих этих  людях  -  к
чему и стремился Плутарх, - кто захочет  сопоставить  нрав  этих  людей,  их
характеры и способности, а не их судьбы, тот согласится, думаю, со мной и, в
отличие от Бодена, признает, что Цицерон и Катон Старший во многом  уступают
тем людям, с которыми Плутарх их сравнивает.  На  месте  Плутарха  я  скорее
выбрал бы для осуществления его замысла параллель между  Катоном  Младшим  и
Фокионом, ибо при таком сопоставлении различие между сравниваемыми  было  бы
более убедительным и преимущество было бы на стороне римлянина. Что касается
Марцелла, Суллы и Помпея, то я охотно признаю, что их военные подвиги  более
доблестны, блестящи и значительны, чем подвиги тех греков,  которых  Плутарх
сравнивает с ними. Однако в военном  деле,  как  и  во  всяком  ином,  самые
необычайные и выдающиеся подвиги отнюдь не являются самыми замечательными. Я
нередко вижу, как имена полководцев меркнут перед именами людей  с  меньшими
заслугами; примером могут служить имена Лабиена, Вентидия, Телесина и многих
других [17]. Если бы я с этой точки зрения захотел вступиться за греков,  то
разве не мог бы я сказать, что Камилл [18] куда менее годится для  сравнения
с Фемистоклом, братья Гракхи для параллели с Агисом и  Клеоменом,  Нума  для
сопоставления с Ликургом. Но ведь нелепо желать судить о столь многообразных
вещах, сравнивая их лишь в одном отношении.
     Когда Плутарх проводит сопоставление между ними,  он  не  ставит  между
ними знака равенства. Кто в состоянии  был  бы  с  большей  тщательностью  и
добросовестностью установить черты различия между  ними?  Сравнивая  победы,
воинские  подвиги  и  мощь  армий,  возглавлявшихся  Помпеем,  с   победами,
подвигами и военной мощью Агесилая, Плутарх  заявляет  [19]:  "Я  не  думаю,
чтобы даже Ксенофонт, если бы он был жив и если бы даже ему разрешили писать
все, что угодно, в пользу  Агесилая,  отважился  сравнить  его  с  Помпеем".
Сопоставляя Лисандра с Суллой, Плутарх пишет [20]: "Между ними не может быть
никакого сравнения: ни по числу одержанных побед, ни по числу сражений,  ибо
Лисандр выиграл лишь две морские битвы", и т. д.  Такие  замечания  Плутарха
доказывают, что  он  ничего  не  отнимает  у  римлян;  тем,  что  он  просто
сопоставляет их с греками, он нисколько не умаляет их, как бы ни велико было
различие между ними. К тому же Плутарх не сравнивает их в целом и никому  не
отдает предпочтения: он сопоставляет события и подробности одно за другим  и
судит о каждом из них в отдельности. Поэтому,  кто  хочет  упрекнуть  его  в
пристрастии, тот должен разобрать какое-нибудь отдельное его  суждение,  или
сказать вообще, что он неудачно  выбрал  для  сравнения  такого-то  грека  с
таким-то римлянином, так как есть другие, более подходящие для сравнения,  и
более соизмеримые фигуры.


       Глава XXXIII

        ИСТОРИЯ СПУРИНЫ

     Философия неплохо распорядилась своим  достоянием,  предоставив  разуму
верховное руководство  нашей  душой  и  возложив  на  него  обуздание  наших
страстей.  Кто  считает  самыми  неистовыми  страсти,  порождаемые  любовью,
ссылаясь на подкрепление своей точки зрения на то,  что  они  завладевают  и
душой и телом, заполняя человека целиком, так что даже здоровье его начинает
зависеть от них и  медицина  иной  раз  вынуждена  выступать  здесь  в  роли
посредницы.
     Однако можно было бы возразить против этого, что вмешательство  тела  в
наши страсти до известной степени снижает и ослабляет их,  ибо  такого  рода
желания  утоляются,  их  можно  удовлетворить  материальным  путем.  Многие,
стремясь избавиться от постоянных докук чувственных вожделений,  отсекали  и
отрезали томившие и мучившие их части тела. Другие подавляли пыл чувственных
желаний, применяя холодные компрессы из снега или уксуса. Таково же  было  и
назначение власяниц, вытканных  из  конского  волоса,  которые  носили  наши
предки, одни в виде сорочек, другие в виде поясов, терзавших их чресла. Один
вельможа рассказывал мне недавно,  что  в  дни  его  молодости  ему  однажды
взбрело в голову предстать на торжественном празднестве при дворе  Франциска
I [1], на которое все явились разряженными, одетым во власяницу, доставшуюся
ему от отца; но при всем  его  благочестии  у  него  едва  хватило  терпения
дождаться ночи, чтобы поскорее сбросить ее с себя, и он  долго  болел  после
этого; нет такого юношеского пыла, - заявил в  заключение  мой  знакомый,  -
которого применение этого средства  не  способно  было  бы  убить.  Но  ему,
по-видимому, неведомы были самые неистовые  приступы  этих  вожделений,  ибо
опыт показывает, что нередко такие чувства скрываются под  грубой  и  убогой
одеждой, и власяницы не всегда приносят успокоение тем, кто надевает  их  на
себя. Ксенократ поступил более решительно; когда его ученики, желая испытать
его выдержку, положили ему в постель прекрасную и  прославленную  куртизанку
Лаису, полуобнаженную,  у  которой  прикрыты  были  лишь  ее  прелести,  он,
чувствуя, что, вопреки его речам и правилам, тело его готово  взбунтоваться,
приказал прижечь возмутившиеся части тела [2]. Между тем  душевные  страсти,
вроде честолюбия, скупости и тому подобных, больше зависят от нашего разума,
ибо только он способен справиться с ними; эти желания к тому же  неукротимы,
ибо, утоляя, только усиливаешь и обостряешь их.
     Достаточно привести в пример хотя бы Юлия  Цезаря,  чтобы  убедиться  в
несходстве душевных и плотских  страстей,  ибо  не  было  человека,  который
предавался бы любовным наслаждениям  с  большей  яростью,  чем  Цезарь  [3].
Доказательством его  приверженности  к  ним  может  служить  его  необычайно
тщательный уход за своим телом; он доходил до того,  что  прибегал  к  самым
утонченным средствам, применявшимся в его  время,  например  ему  выщипывали
волосы на всем теле и умащивали самыми изысканными благовониями. Если верить
Светонию, он был хорош собой:  белокурый,  высокий,  статный,  лицо  полное,
глаза  черные  и  живые;  однако  сохранившиеся  в  Риме  статуи  Цезаря  не
подтверждают этого описания его наружности. Не считая его законных жен  -  а
он был женат четыре раза, не говоря о его увлечении в ранней молодости царем
Вифинии Никомедом, - ему отдала свою девственность прославленная  египетская
царица Клеопатра, родившая ему  сына  -  Цезариона;  у  него  была  связь  с
мавританской царицей Евноей, а в Риме - с Постумией, женой Сервия  Сулышция,
с Лоллией, женой Габиния, с Тертуллой, женой Красса, и даже с Муцией,  женой
Помпея Великого, который по этой причине, как утверждают  римские  историки,
развелся с нею [4] (впрочем, Плутарх заявляет, что ему на этот  счет  ничего
не известно). Когда же Помпеи женился на дочери Цезаря, то оба Куриона, отец
и сын, упрекали Помпея в  том,  что  он  сделался  зятем  человека,  который
наставил ему рога и которого он сам часто называл Эгисфом  [5].  Кроме  всех
перечисленных связей, Цезарь  был  близок  с  Сервилией,  сестрой  Катона  и
матерью Марка Брута,  и,  по  единодушному  мнению  всех,  этим  объясняется
чрезмерная любовь Цезаря к Бруту, так как, судя  по  времени  его  рождения,
Брут мог быть его сыном. Я имею поэтому,  как  мне  кажется,  право  считать
Цезаря человеком весьма распутным и необычайно склонным к  любовным  утехам.
Но когда другая страсть, честолюбие, которое было у него не  менее  уязвимым
местом, столкнулась с его пристрастием к женщинам, оно тотчас же  отодвинуло
его любовные дела на задний план.
     Мне припоминается в этой связи завоеватель Константинополя  Мехмед,  не
оставивший в Греции камня на камне. Я не знаю человека, у которого  обе  эти
страсти находились бы в таком совершеннейшем равновесии:  он  был  такой  же
неутомимый распутник, как и вояка. Но когда случалось в его жизни,  что  обе
эти страсти сталкивались, воинский пыл неизменно  брал  верх  над  любовным.
Сластолюбие полностью поглотило его - хотя это было уже совсем не ко времени
- лишь в  глубокой  старости,  когда  бремя  войны  стало  уже  не  по  нем.
Противоположностью Мехмеду может  служить  неаполитанский  король  Владислав
[6]. Достойно внимания то, что сообщают о нем: прекрасный полководец, смелый
и  честолюбивый,  он  ставил,  однако,  превыше  всего  свое  сластолюбие  и
обладание какой-нибудь редкой красавицей. Его смерть была под  стать  этому.
Доведя длительной осадой город Флоренцию до такой крайности, что  жители  ее
уже готовы были признать себя побежденными, он согласился  снять  осаду  при
условии, чтобы они выдали ему девушку необыкновенной красоты, о  которой  до
него дошли слухи. Пришлось пойти на это и ценою попрания чести  одной  семьи
избежать общественного бедствия. Красавица эта была дочерью  славившегося  в
те времена врача, который, очутившись в таком тяжелом положении, решился  на
крайность.  Так  как  все  наряжали  его  дочь  и  дарили  ей  украшения   и
драгоценности, которые должны были сделать ее еще более привлекательной  для
ее будущего возлюбленного, то и отец со  своей  стороны  подарил  ей  платок
замечательной работы и  надушенный  необыкновенными  духами;  этим  платком,
который является у них обычной  принадлежностью  туалета,  она  должна  была
воспользоваться при первом же сближении с ним. Но, применив  свое  врачебное
искусство, отец напитал  этот  платок  ядом,  который,  быстро  проникнув  в
открытые поры разгоряченных тел обоих возлюбленных,  внезапно  превратил  их
жаркие объятия в ледяные, и они скончались в объятиях друг у друга. Вернусь,
однако, к Цезарю.
     Он не жертвовал ради своих любовных похождений  ни  одной  минутой,  ни
одним случаем, которые могли бы содействовать его  возвеличению.  Честолюбие
властвовало так безраздельно над всеми  другими  его  страстями  и  до  того
заполняло  его  душу,  что  способно  было  увлечь  его  куда  угодно.  Меня
охватывает досада  при  мысли  о  величии  этого  человека  и  замечательных
задатках,  которые  таились  в  нем,  о  его  обширнейших  и   разнообразных
познаниях, благодаря которым не было почти ни одной науки, о которой  бы  он
не  писал.  Он  был  такой  несравненный  оратор,  что  многие  ставили  его
красноречие выше цицероновского, и сам Цезарь, по-моему,  был  убежден,  что
ненамного уступает  в  этом  Цицерону;  оба  антикатоновских  памфлета  были
написаны Цезарем главным образом с целью парировать ораторское  красноречие,
обнаруженное Цицероном в его  "Катоне".  Кто  мог  сравняться  с  Цезарем  в
бдительности, неустанной деятельности и трудолюбии? Он  несомненно  обладал,
кроме этого, еще многими другими исключительными и  незаурядными  задатками.
Он был очень воздержан и поразительно непривередлив в еде:  Оппий  сообщает,
что  однажды,  когда  Цезарю  было  подано  за  столом   в   виде   приправы
консервированное  оливковое  масло  вместо  свежего,  он  ел  его   большими
порциями, не желая ставить в неловкое положение хозяина дома [7].  В  другой
раз Цезарь велел наказать плетьми своего пекаря, подавшего ему другой  хлеб,
нежели всем остальным [8]. Сам Катон говаривал о Цезаре, что он единственный
из всех трезвым приступил к разрушению своего  отечества  [9].  Правда,  был
случай, когда тот же Катон назвал Цезаря пьянчугой. Произошло это  вот  как.
Когда оба они находились в сенате, где обсуждалось дело о заговоре  Катилины
[10], причастным к которому многие считали Цезаря, Цезарю подали принесенную
откуда-то секретную записку.  Катон,  решив,  что  этой  запиской  остальные
заговорщики о чем-то предупреждают Цезаря, потребовал, чтобы Цезарь дал  ему
ее  прочесть,  на  что  Цезарь  вынужден  был  согласиться,  чтобы  не  быть
заподозренным в худшем. Это была любовная записка сестры Катона  Сервилии  к
Цезарю. Прочтя записку, Катон швырнул ее Цезарю со словами: "На,  пьянчуга!"
Но ведь этим  бранным  словом  Катон  хотел  выразить  Цезарю  свой  гнев  и
презрение, а вовсе не обвинить его всерьез в этом пороке, - совсем так,  как
мы часто ругаем тех, на кого  сердимся,  первыми  же  сорвавшимися  с  языка
словами, совершенно неуместными по отношению к тем, к кому мы их  применяем.
К тому же порок, который Катон приписал в данном случае  Цезарю,  необычайно
сродни той слабости, в которой  Катон  изобличил  Цезаря,  ибо,  как  гласит
пословица, Венеру и Вакха водой не разольешь.
     Но для меня лично Венера в союзе с трезвостью гораздо сладостнее.
     Существует бесчисленное количество примеров снисхождения и  великодушия
Цезаря по отношению к своим противникам. Я имею в виду далеко не  одни  лишь
случаи из времен гражданских войн: об относящихся к ним случаях  Цезарь  сам
дает понять в своих писаниях, что проявлял мягкость с целью успокоить  своих
врагов и побудить их меньше опасаться его будущего владычества и победы.  По
поводу этих примеров надо признать, что если они не могут убедить нас в  его
природной  мягкости,  то  они  во  всяком  случае  свидетельствуют   о   его
поразительном мужестве и доверчивости. Ему не раз случалось после победы над
врагами отпускать целые армии, не требуя от них даже  клятвенного  обещания,
что они будут - не говоря уже о какой бы то ни  было  помощи  ему  -  просто
воздерживаться  от  войны  с  ним.  Ему  приходилось  по   три-четыре   раза
захватывать в плен некоторых полководцев Помпея и каждый раз отпускать их на
свободу. Помпей объявлял врагами всех тех, кто не явится  воевать  вместе  с
ним, Цезарь же приказал объявить, что будет считать друзьями всех  тех,  кто
не примкнет ни к той, ни к  другой  из  борющихся  сторон  и  фактически  не
выступит против него [11]. Тем из своих  военачальников,  которым  случалось
уходить от него ради более выгодных  условий,  он  отсылал  еще  их  оружие,
лошадей и снаряжение [12]. Захватив тот или иной город, Цезарь  предоставлял
ему право примкнуть к какой угодно партии и оставлял  в  качестве  гарнизона
только память о своем милосердии и человечности. В решающий  для  него  день
Фарсальской битвы он приказал щадить римских граждан, за исключением  только
самых крайних случаев [13].
     Таковы рискованные, на  мой  взгляд,  приемы  Цезаря,  и  неудивительно
поэтому, что во время  нынешних  гражданских  войн  те,  кто,  подобно  ему,
борются против старых порядков, не следуют его  примеру,  ибо  это  средства
чрезвычайные, которые мог себе позволить только Цезарь с его  необыкновенным
счастьем и изумительной  проницательностью.  Когда  я  думаю  о  подавляющем
величии этого человека, я оправдываю  богиню  победы,  которая  ни  разу  не
пожелала разлучиться с ним, даже в названном мною  весьма  несправедливом  и
беззаконном деле [14].
     Возвращаясь к милосердию Цезаря, заметим, что есть  много  убедительных
примеров его, относящихся ко времени господства  Цезаря,  когда  он  обладал
всей полнотой власти и  ему  незачем  было  притворяться.  Гай  Меммий  [15]
выступил против Цезаря с  весьма  острыми  обличениями,  на  которые  Цезарь
отвечал с не меньшей запальчивостью, но это не помешало Цезарю вскоре  после
того  поддержать  кандидатуру  Меммия  в  консулы.  Когда  Гай  Кальв  [16],
сочинивший против Цезаря множество оскорбительных  эпиграмм,  изъявил  через
друзей желание примириться с ним, Цезарь  с  готовностью  согласился  первым
написать ему. А когда наш славный Катулл, который так отделал его под именем
Мамурры, явился к нему с повинной, он в тот же день пригласил его  к  обеду.
Узнав, что кое-кто злословит о нем, он ограничился  заявлением  в  одной  из
своих публичных речей, что ему это известно. Как ни м