с  их  стороны,  на
последнем собрании городского сената, изложив все свои доводы и  соображения
на этот счет, заключил свою речь выводом, что лучше всего им будет покончить
с собою своими собственными руками и так спастись от  ожидавшей  их  участи.
"Враги проникнутся к нам уважением, - сказал он, - и Ганнибал узнает,  каких
преданных  сторонников  он  бросил  на  произвол  судьбы".  После  этого  он
пригласил всех, согласных с его мнением, на пиршество, уже приготовленное  в
его доме, с тем, что, когда они насытятся яствами и напитками, они все также
хлебнут из той чаши, которую ему поднесут. "В ней будет  напиток,  -  заявил
он, - который избавит наше тело от мук, душу от позора, а  глаза  и  уши  от
всех тех мерзостей, которые  жестокие  и  разъяренные  победители  творят  с
побежденными. Я распорядился, и держу наготове людей,  которые  бросят  наши
бездыханные тела в костер, разложенный перед моим  домом".  Многие  одобрили
это  смелое  решение,  но  лишь  немногие  последовали  ему.  Двадцать  семь
сенаторов пошли за Вибием в его дом и, попытавшись утопить свое горе в вине,
закончили  пир  условленным  смертельным  угощением.  Посетовав  вместе  над
горькой участью родного города, они обнялись, после чего  некоторые  из  них
разошлись по домам, другие же остались у  Вибия,  чтобы  быть  похороненными
вместе с ним в приготовленном перед его домом костре. Но смерть их оказалась
мучительно долгой, ибо винные пары, заполонив вены, замедлили действие  яда,
так что некоторые из них умерли всего за час до происшедшего на другой  день
захвата римлянами Капуи и  едва-едва  спаслись  от  бед,  за  избавление  от
которых заплатили такой дорогой ценой.
     Другой капуанец, Таврей Юбеллий [51],  когда  консул  Фульвий  вернулся
после  позорной  бойни,  учиненной  им  над   двумястами   двадцатью   пятью
сенаторами, дерзко окликнул его по имени и остановил его. "Прикажи, - сказал
он ему, - после стольких совершенных тобой казней лишить и меня жизни; тогда
ты сможешь похваляться, что убил человека много достойнее себя". И  так  как
Фульвий не обращал на него, как на безумца, внимания (к тому  же  он  только
что получил из Рима предписания, шедшие вразрез с его бесчеловечно  жестоким
поведением и связывавшие ему руки), то  Юбеллий  продолжал:  "Итак,  теперь,
когда мой край в руках врагов, когда мои друзья погибли, когда я собственной
рукой лишил жизни жену и детей, чтобы спасти их от этих бедствий,  а  я  сам
лишен возможности разделить участь моих сограждан, - пусть  моя  собственная
доблесть избавит меня от этой ненавистной жизни". С этими словами он вытащил
спрятанный под платьем кинжал и, пронзив себе грудь, замертво упал  к  ногам
консула.
     Александр  осаждал  какой-то  город  в  Индии.  Жители,  доведенные  до
крайности, твердо решили лишить его радости победы;  они  подожгли  город  и
вместе с ним все погибли в пламени, презрев великодушие победителя. Началось
новое сражение: враги дрались  за  то,  чтобы  их  спасти,  а  жители  -  за
возможность покончить с собой, причем прилагали к  этому  такие  же  усилия,
какие люди обычно делают, чтобы спасти свою жизнь.
     Жители испанского города Астапы [52], видя что его стены  и  укрепления
недостаточно крепки, чтобы  устоять  против  римлян,  сложили  на  городской
площади, в виде огромной кучи, все свои богатства и домашнюю утварь, посадив
сверху жен  и  детей,  и  обложили  эту  груду  хворостом  и  другими  легко
воспламеняющимися материалами, оставив там пятьдесят юношей  для  выполнения
задуманного ими плана. После этого  они  сделали  вылазку  и,  убедившись  в
невозможности победить врага, все  до  последнего  добровольно  лишили  себя
жизни. А пятьдесят  юношей,  умертвив  всех  оставшихся  в  городе  жителей,
подожгли затем высившуюся на площади груду и сами бросились в  этот  костер.
Так распрощались они со своей благородной свободой не с болью и  позором,  а
скорее в бесчувственном состоянии, доказав врагам, что если бы судьбе угодно
было, то у них хватило бы мужества лишить их победы  с  тем  же  успехом,  с
каким они сумели сделать для них эту победу бесплодной, отталкивающей, а кое
для кого даже смертоносной.  Ведь  некоторые  из  противников,  привлеченные
блеском золота, плавившегося в этом пожарище,  подбегали  слишком  близко  к
огню и либо задыхались от дыма, либо сгорали,  ибо  не  могли  уже  податься
назад, так как сзади напирала следовавшая за ними толпа.  Такое  же  решение
приняли и жители Абидоса, доведенные до крайности Филлипом  [53].  Но  царь,
внезапно взяв город и  не  желая  быть  свидетелем  того,  как  это  ужасное
решение,  принятое  с  безрассудной  поспешностью,   будет   приводиться   в
исполнение, приказал захватить  все  те  сокровища  и  утварь,  которые  они
собирались сжечь или утопить, а  затем  отозвал  своих  солдат,  предоставив
жителям три дня, в течение которых они могли бы свободно лишать себя  жизни,
как  им  заблагорассудится.  Они  и  воспользовались  этим,  устроив   такое
кровопролитие  и  смертоубийство,   которое   превзошло   всякую   вражескую
жестокость; не осталось в живых ни единой души, у которой  была  возможность
свободно распорядиться  своей  участью.  Известно  множество  случаев  таких
массовых самоубийств, которые кажутся нам тем более  ужасными,  чем  большее
число лиц в них  участвовало.  На  самом  же  деле  они  менее  ужасны,  чем
самоубийства единичные, ибо доводы, которые на каждого человека,  взятого  в
отдельности, и не подействовали бы, на массу могут подействовать:  в  пылком
порыве, охватывающем толпу, гаснет разум отдельных людей.
     Во времена Тиберия те, кто были  осуждены  и  ожидали  казни,  лишались
своего имущества и права на погребение; тех же, кто,  предвосхищая  события,
сами лишали себя жизни, хоронили, и они могли составлять завещания [54].
     Но иногда желают смерти в  ожидании  какого-то  большего  блага.  "Имею
желание разрешиться, - говорит святой Павел, -  и  быть  со  Христом";  и  в
другом месте он спрашивает: "Кто избавит меня от  сего  тела  смерти?"  [55]
Клеомброт Амбракийский, прочтя "Пир" Платона, так загорелся жаждой  грядущей
жизни, что без  всяких  других  к  тому  поводов  бросился  в  море.  Отсюда
явствует, что мы неправильно именуем отчаянием то  добровольное  решение,  к
которому нас часто побуждает пылкая надежда, а нередко  и  спокойное,  ясное
рассуждение. Суассонский епископ Жак дю Шатель, участник  крестового  похода
Людовика Святого [56], видя, что король и вся армия собираются вернуться  во
Францию, не доведя до конца  свое  предприятие,  решил,  что  лучше  уж  ему
отправиться в рай. Простившись со своими  друзьями,  он  на  глазах  у  всех
бросился в гущу врагов и был изрублен.
     В одном из царств новооткрытых земель в день  торжественной  процессии,
когда  в  огромной  колеснице  везут  по  улицам  боготворимого  ими  идола,
некоторые отрубают у себя куски  тела  и  бросают  ему,  другие  же  ложатся
посреди дороги, чтобы быть раздавленными под колесами и  в  награду  за  это
после смерти причисленными к святым [57].
     В смерти вышеназванного епископа  больше  благородного  порыва,  нежели
рассудка, так как он был отчасти увлечен пылом сражения.
     В некоторых  странах  государственная  власть  вмешивалась  и  пыталась
установить, в каких случаях правомерно и допустимо добровольно  лишать  себя
жизни.  В  прежние  времена  в  нашем   Марселе   хранился   запас   цикуты,
заготовленный на государственный счет  и  доступный  всем,  кто  захотел  бы
укоротить свой век, но при условии, что  причины  самоубийства  должны  были
быть одобрены советом шестисот, то есть сенатом; наложить на себя руки можно
было только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.
     Такой же закон существовал  и  в  других  местах.  Секст  Помпей  [58],
направляясь в Азию, по дороге из Негропонта остановился на острове Кее.  Как
сообщает один из его приближенных, случилось как раз так, что, когда он  там
находился, одна весьма уважаемая женщина, изложив своим согражданам причины,
по которым она решила покончить с собой, попросила Помпея оказать  ей  честь
своим присутствием при ее смерти. Помпеи  согласился  и  в  течение  долгого
времени пытался с помощью своего отменного красноречия и  различных  доводов
отговорить ее от ее намерения, но все было напрасно, и под конец он вынужден
был дать согласие на ее самоубийство. Она прожила  девяносто  лет  в  полном
благополучии, и телесном, и духовном; и вот теперь, возлегши на  свое  более
чем обычно украшенное ложе, она, опершись на локоть, промолвила:  "О,  Секст
Помпеи, боги, - и, пожалуй, скорее те, которых я оставляю, чем те, которых я
скоро увижу, - воздадут тебе за то, что ты  не  погнушался  мной  и  сначала
пытался уговорить меня жить, а затем согласился быть свидетелем моей смерти.
Что касается меня, то фортуна всегда обращала ко мне свой благой лик, и  вот
боязнь, как бы желание жить дольше не принудило меня узреть другой  ее  лик,
побуждает меня отказаться от дальнейшего существования, оставив двух дочерей
и множество внуков". Сказав  это,  она  дала  наставления  своим  близким  и
призвала их к миру  и  согласию,  разделила  между  ними  свое  имущество  и
поручила домашних богов своей старшей дочери; затем она твердой рукой  взяла
чашу с  ядом  и,  вознеся  мольбы  Меркурию  и  попросив  его  уготовить  ей
какое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро, выпила смертельный
напиток.  Но  она  продолжала  следить  за  последствиями  своего  поступка;
чувствуя, как ее органы  один  за  другим  охватывал  леденящий  холод,  она
заявила под конец, что холод этот добрался до ее сердца и  внутренностей,  и
подозвала своих дочерей, чтобы те сотворили  над  ней  последнюю  молитву  и
закрыли ей глаза.
     Плиний сообщает [59]  об  одном  из  северных  народов,  что  благодаря
мягкости тамошнего воздуха люди в тех краях  столь  долговечны,  что  обычно
сами кончают с собой; устав от жизни, они обыкновенно, по достижении  весьма
почтенного возраста, после  славной  пирушки  бросаются  в  море  с  вершины
определенной, предназначенной для этой цели скалы.
     По-моему, невыносимые боли и опасения  худшей  смерти  являются  вполне
оправданными побуждениями к самоубийству.


       Глава IV

        ДЕЛА - ДО ЗАВТРА!

     Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства  -  как  мне
кажется, с полным основанием -  Жаку  Амио  [1],  и  не  только  по  причине
непосредственности и чистоты его языка - в чем он  превосходит  всех  прочих
авторов, - или упорства в столь длительном  труде,  или  глубоких  познаний,
помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного  и  сложного  автора
(ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я ничего не смыслю  в
греческом; но я вижу, что на протяжении всего его  перевода  смысл  Плутарха
передан так превосходно и последовательно,  что  либо  Амио  в  совершенстве
понимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли Плутарха,
сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по
крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы  с  ним
или ему противоречило). Но главным образом я ему  благодарен  за  находку  и
выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести  ее  в  подарок  моему
отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не
извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его  труду
мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже  дамы
состязаются в этом с магистрами. Амио -  это  наш  молитвенник.  Если  этому
благодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал  бы  ему  перевести
Ксенофонта [2]: это занятие более  легкое  и  потому  более  подходящее  его
преклонному возрасту. И потом, мне почему-то кажется,  что,  хотя  он  очень
легко и искусно справляется с трудными местами, все же его стиль более верен
себе,  когда  мысль  его  течет  плавно,  без  стеснения,   не   преодолевая
препятствий.
     Я только  что  перечел  то  место,  где  Плутарх  рассказывает  о  себе
следующее. Однажды  Рустик,  слушая  в  Риме  его  публичную  речь,  получил
послание от императора,  но  не  стал  вскрывать  его,  пока  речь  не  была
окончена. Все  присутствующие,  сообщает  Плутарх,  очень  хвалили  выдержку
Рустика [3]. Рассуждая о любопытстве и о том жадном и остром  пристрастии  к
новостям, которое нередко побуждает нас нетерпеливо и  бесцеремонно  бросать
все ради того,  чтобы  побеседовать  с  новым  лицом,  или  заставляет  нас,
пренебрегая долгом вежливости и приличием, тотчас же распечатывать,  где  бы
мы ни находились,  доставленные  нам  письма,  Плутарх  имел  все  основания
одобрить  выдержку  Рустика;  он  мог  бы  кроме  того  похвалить  еще   его
благовоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал  прерывать  течения  его
речи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика  за  благоразумие,  ибо  при
неожиданном получении письма, да притом  еще  от  самого  императора,  легко
могло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу,  он  тем  самым
навлек бы на себя крупную неприятность.
     Прямо противоположен любопытству другой  недостаток  -  беспечность,  к
которой я склонен по своему нраву. Я знал многих  лиц,  беспечность  которых
доходила до того, что у них можно  было  найти  в  карманах  нераспечатанные
письма, полученные за три или четыре дня до того.
     Я никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для  передачи
другим, но и тех, которые  случайно  попадают  мне  в  руки;  и  мне  бывает
совестно, если, находясь возле  какого-нибудь  высокопоставленного  лица,  я
ненароком бросаю взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое он
читает. Нет человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими  делами
и стремился за ними подглядывать.
     На памяти наших отцов господин де Бутьер чуть  было  не  потерял  Турин
из-за того, что, сидя за ужином в приятной компании, не стал  тотчас  читать
полученное  им  донесение  об  изменах,  замышлявшихся  в  городе,  обороной
которого он руководил. Из того же Плутарха [4]  я  узнал,  что  Юлий  Цезарь
избежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот  день,  когда  он  был  убит
заговорщиками, прочел переданную ему записку.  Плутарх  еще  рассказывает  о
фиванском тиране Архии, что  накануне  того  дня,  когда  Пелопид  привел  в
исполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству,  некий
другой Архий, афинянин, точнейшим образом изложил  ему  в  письме  все,  что
против него затевалось; но так как это  сообщение  было  передано  Архию  во
время ужина, то он отложил и не стал распечатывать письмо, произнеся  слова,
которые с тех пор вошли в Греции в пословицу: "Дела - до завтра!" [5].
     Разумный человек может, на мой  взгляд,  в  интересах  других  -  ради,
например, того, чтобы не нарушить нескромным образом компанию, как это могло
иметь место с Рустиком, или ради  того,  чтобы  не  расстроить  какое-нибудь
важное дело, - отложить на время ознакомление с сообщаемыми  ему  новостями;
непростительно  делать  это  ради  самого  себя  или  какого-нибудь   своего
удовольствия, в особенности если это человек,  занимающий  высокий  пост,  и
когда отсрочка делается для того, чтобы  не  нарушить  обед  или  сон.  Ведь
существовало же в древнем Риме за столом так называемое  консульское  место,
которое считалось самым почетным и предназначалось главным образом для того,
чтобы неожиданно зашедшим лицам было легче и доступнее поговорить с тем, кто
сидел на нем. Это свидетельствует о том, что, находясь  за  столом,  они  не
откладывали других дел на "потом" и сразу же узнавали о случившемся.
     Однако - договаривая до конца - очень трудно, в особенности когда  дело
идет   о   человеческих   поступках,   предписать    какие-нибудь    точные,
продиктованные разумом правила  и  исключить  действие  случайности,  всегда
сохраняющей свои права в этих делах.


       Глава V

        О СОВЕСТИ

     Однажды, во время наших гражданских войн, я, путешествуя вместе с  моим
братом, сиром де Ла Брусе, встретился с одним почтенным дворянином.  Он  был
приверженцем  противной  нам  партии,  но  я  этого  не  знал,  так  как  он
подделывался под нашу. Хуже всего в этих войнах то, что карты в них до  того
перемешаны, что нет никакой определенной приметы, по которой можно  было  бы
признать своего врага: он не отличается ни по языку, ни по внешнему виду, он
дышит тем же воздухом, что и мы, вырос среди тех же законов и  обычаев,  так
что трудно не ошибиться, не попасть  впросак.  Это  заставляло  меня  самого
опасаться, как бы мне не встретиться с нашим же отрядом в таких местах,  где
меня не знают и где  мне  пришлось  бы  назвать  себя  или  натолкнуться  на
что-нибудь еще худшее, как это уже однажды со мной случилось. А именно,  при
одном их таких недоразумений я потерял своих лошадей и  несколько  людей,  в
том  числе  моего  пажа,  итальянского  дворянина,  которого   я   заботливо
воспитывал и который  погиб  в  расцвете  своих  отроческих  лет,  не  успев
оправдать больших надежд, которые он подавал. Но тот дворянин, с которым  мы
на сей раз встретились, имел такой растерянный вид и так пугался при  каждом
появлении конных солдат или когда мы проезжали  через  города,  стоявшие  за
короля, что под конец я догадался: то были  муки  его  неспокойной  совести.
Этому бедняге казалось, что сквозь его маску  и  куртку  для  верховой  езды
можно  прочесть  тайные  замыслы,  которые  он  таил  в  душе.   Вот   какие
удивительные вещи способна проделывать с нами совесть!  Она  заставляет  нас
изменять себе, предавать себя и самому  же  себе  вредить.  Даже  когда  нет
свидетеля, она выдает нас против нашей воли -

     Occultum quatiens animo tortore flagellum.

     {Душа, как палач, терзает их скрытым бичеванием [1] (лат. ).}

     Всем, вплоть до  малых  детей,  известен  следующий  рассказ.  Финикиец
Бессий, которого упрекали в том,  что  он  без  причины  разорил  воробьиное
гнездо и убил воробьев, оправдывался тем, что  эти  птички  без  умолку  зря
обвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто  ничего  не  знал  об
этом отцеубийстве, оно оставалось  тайной,  но  мстящие  фурии  человеческой
совести заставили раскрыть эту тайну именно того, кто должен был понести  за
нее наказание [2].
     Гесиод, в отличие от Платона, заявлявшего,  что  наказание  следует  по
пятам за  преступлением,  утверждал,  что  наказание  совершается  вместе  с
преступлением, в тот же миг [3]. Кто ждет наказания, несет его, а  тот,  кто
его заслужил, ожидает его. Содеянное зло порождает терзания --

     Malum consilium pessimum, -

     {Дурной совет более всего вредит советчику [4] (лат. ).}

     подобно тому как пчела, жаля и причиняя боль  другому,  причиняет  себе
еще большее зло, ибо теряет жало и погибает:

     vitasque in vulnere ponunt.

     {И свою жизнь они оставляют в ране [, которую нанесли] [5] (лат. )}

     Шпанская  муха  носит  в  себе  какое-то   вещество,   которое   служит
противоядием против ее собственного  яда.  Сходным  образом  одновременно  с
наслаждением,   получаемым   от   порока,   совесть   начинает    испытывать
противоположное чувство, которое и во сне и наяву терзает  нас  мучительными
видениями:

     Quippe ubi se multi, per somnia saepe loquentes
     Aut morbo delirantes, protraxe ferantur
     Et celata diu in medium peccata dedisse.

     {Ибо многие выдавали себя, говоря во сне или в бреду во время  болезни,
и разоблачали злодеяния, долго остававшиеся скрытыми [6] (лат. ).}

     Аполлодору привиделось во сне, будто скифы сдирают с него кожу и  варят
его в котле, а сердце его при этом приговаривает: "это я причина  всех  этих
зол" [7]. Эпикур говорил, что злодеям нигде нельзя укрыться, так как они  не
мог