видел такого порядка, как у него в доме, как нигде больше  не  видел,  чтобы
хозяйство  поддерживалось  с  таким  достоинством  и  такой  твердой  рукой.
Счастлив тот, кто сумел с такой точностью соразмерять свои  нужды,  что  его
средства оказываются достаточными  для  удовлетворения  их,  без  каких-либо
хлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот,  кого  забота  об  управлении
имуществом или о его приумножении  не  отрывает  от  других  занятий,  более
соответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.
     Итак, и довольство и бедность  зависят  от  представления,  которое  мы
имеем о них; сходным образом и богатство, равно как и  слава  или  здоровье,
прекрасны и привлекательны лишь настолько, насколько таковыми находят их те,
кто пользуется ими. Каждому живется хорошо или плохо в зависимости от  того,
что он сам  по  этому  поводу  думает.  Доволен  не  тот  кого  другие  мнят
довольным,  а  тот,  кто  сам  мнит  себя  таковым.  И  вообще,  истинным  и
существенным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека.
     Судьба не приносит нам ни зла, ни  добра,  она  поставляет  лишь  сырую
материю того и другого и способное  оплодотворить  эту  материю  семя.  Наша
душа, более могущественная  в  этом  отношении,  чем  судьба,  использует  и
применяет их по своему  усмотрению,  являясь,  таким  образом,  единственной
причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния.
Внешние обстоятельства принимают тот или  иной  характер  в  зависимости  от
наших внутренних свойств, подобно тому, как наша  одежда  согревает  нас  не
своей теплотою, но нашей собственной, которую,  благодаря  своим  свойствам,
она может задерживать и накапливать. Тот, кто укутал бы одеждою какой-нибудь
холодный предмет, точно таким же образом  поддержал  бы  в  нем  холод:  так
именно и поступают со снегом и льдом, чтобы предохранить их от таяния.
     Как учение - мука для  лентяя,  а  воздержание  от  вина  -  пытка  для
пьяницы, так умеренность является наказанием для  привыкшего  к  роскоши,  а
телесные упражнения - тяготою для человека изнеженного и праздного,  и  тому
подобное. Вещи сами по себе не являются  ни  трудными,  ни  мучительными,  и
только наше малодушие или слабость делают их такими. Чтобы правильно  судить
о вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном  случае
мы припишем им наши собственные изъяны. Весло, погруженное в  воду,  кажется
над надломленным. Таким образом, важно не только то, что мы видим, но и как
мы его видим.
     А  раз  так,  то  почему  среди  стольких  рассуждений,  которые  столь
различными способами убеждают людей  относиться  с  презрением  к  смерти  и
терпеливо переносить боль, нам не найти какого-нибудь годного также для нас?
И почему из такого множества доводов, убедивших в этом  других,  каждому  из
нас не избрать для себя такого, который был бы ему больше по нраву?  И  если
ему не по силам лекарство, действующее быстро и бурно и исторгающее  болезнь
с корнем, то пусть он примет хотя бы мягчительного, которое принесло бы  ему
облегчение. Opinio est quaedam effeminata ас levis,  nec  in  dolore  magis,
quam eadem in voluptate: qua,  cum  liquescimus  fluimusque  mollitia,  apis
aculeum sine clamore ferre non possumus. Totum in eo est, ut  tibi  imperes.
{Бывает  [у  некоторых]  такая  изнеженность  и  слабость,  и  не  только  в
страданиях, но и в разгар наслаждений; и когда из-за нее мы  размягчаемся  и
теряем всякую волю, то даже укус пчелы - и тот исторгает у  нас  стенания...
Дело в том, чтобы научиться владеть собой [56] (лат.).}
     Впрочем,  и  тот,  кто  станет  чрезмерно  подчеркивать  остроту  наших
страданий и человеческое бессилие, не отделяется от философии. В  ответ  ему
она выдвинет следующее бесспорное положение: "Если жить в  нужде  плохо,  то
нет никакой нужды жить в нужде".
     Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.
     Кому не достает мужества как для того, чтобы вытерпеть  смерть,  так  и
для того, чтобы вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни  сражаться,  чем
поможешь такому?

       Глава XV

        ЗА БЕССМЫСЛЕННОЕ УПРЯМСТВО В ОТСТАИВАНИИ КРЕПОСТИ НЕСУТ НАКАЗАНИЕ

     Храбрости,  как  и  другим  добродетелям,  положен  известный   предел,
преступив который, начинаешь склоняться  к  пороку.  Вот  почему  она  может
увлечь всякого, недостаточно хорошо знающего ее границы, - а установить их с
точностью, действительно, нелегко - к безрассудству, упрямству и  безумствам
всякого рода. Это обстоятельство и породило обыкновение наказывать во  время
войны - иногда даже смертью - тех, кто упрямо отстаивает укрепленное  место,
удержать которое, по правилам военной науки, невозможно. Иначе  не  было  бы
такого курятника, который, в надежде на безнаказанность,  не  задерживал  бы
продвижение целей армии.
     Господин  коннетабль  де  Монморанси  при  осаде  Павни   [1]   получил
приказание переправиться через Тичино и захватить  предместье  св.  Антония;
задержанный защитниками предмостной башни, оказавшими упорное сопротивление,
он все же взял ее приступом и велел повесить всех оборонявшихся в  ней.  Так
же поступил он и впоследствии, когда  сопровождал  дофина  в  походе  по  ту
сторону гор; после того  как  замок  Виллано  был  им  захвачен  и  солдаты,
озверев, перебили всех, кто находился внутри, за  исключением  коменданта  и
знаменосца, он велел, по той же причине,  повесить  и  этих  последних  [2].
Подобную же участь и в тех  же  краях  испытал  и  капитан  Бонн,  все  люди
которого были перебиты при взятии укрепления; так приказал Мартен  Дю  Белле
[3], в ту пору губернатор Турмна. Но поскольку судить о  мощи  или  слабости
укрепления можно, лишь сопоставив свои силы с силами  осаждающих  (ибо  тот,
кто достаточным основанием стал бы сопротивляться двум кулевринам,  поступил
бы как сумасшедший, если бы вздумал бороться против тридцати пушек),  и  так
как здесь, кроме того, принимается обычно в  расчет  могущество  вторгшегося
государя,  его  репутация,  уважение,  которое  ему  должно  оказывать,   то
существует  опасность,  что  на  весах  его  чаша  всегда  будет   несколько
перевешивать. А это, в свою очередь, приводит к  тому,  что  такой  государь
начинает настолько мнить о себе и своем могуществе, что ему  кажется  просто
нелепым, будто может существовать хоть кто-нибудь, достойный  сопротивляться
ему, и пока ему улыбается военное счастье,  он  предает  мечу  всякого,  кто
борется против него,  как  это  видно  хотя  бы  на  примере  тех  свирепых,
надменных и исполненных  варварской  грубости  требований,  которые  были  в
обычае у восточных властителей да и ныне в ходу у их преемников.
     Также и там, где португальцы впервые начали грабить  Индию,  они  нашли
государства, в которых господствовал общераспространенный и нерушимый закон,
гласящий, что враг, побежденный войском, находящимся  под  начальством  царя
или его наместника, не подлежит выкупу и не может надеяться на пощаду.
     Итак, пусть всякий, кто сможет,  остерегается  попасть  в  руки  судьи,
когда этот судья - победоносный и вооруженный до зубов враг.

       Глава XVI

        О НАКАЗАНИИ ЗА ТРУСОСТЬ

     Я слышал как-то от одного принца  и  весьма  крупного  полководца,  что
нельзя осуждать на смерть солдата за малодушие; это мнение было высказано им
за столом, после того как ему рассказали о суде над господином де  Вервеном,
приговоренным к смерти за сдачу Булони [1].
     И в самом деле, я нахожу вполне  правильным,  что  проводят  отчетливую
границу между поступками, проистекающими от нашей слабости, и теми,  которые
порождены злонамеренностью.  Совершая  последние,  мы  сознательно  восстаем
против велений нашего разума, запечатленных в нас самою природою, тогда как,
совершая первые, мы имели бы основание, думается мне,  сослаться  на  ту  же
природу, которая создала нас столь немощными и  несовершенными;  вот  почему
весьма многие полагают, что нам можно вменять в вину только  содеянное  нами
вопреки совести. На этом и основано в известной мере  как  мнение  тех,  кто
осуждает смертную казнь для еретиков и неверующих, так и  правило,  согласно
которому адвокат и судья не могут привлекаться к ответственности за промахи,
допущенные по неведению при отправлении ими должности.
     Что касается трусости,  то,  как  известно,  наиболее  распространенный
способ ее наказания - это  всеобщее  презрение  и  поношение.  Считают,  что
подобное наказание ввел впервые в употребление законодатель Харонд [2] и что
до него всякого бежавшего с поля сражения греческие законы  карали  смертью;
он же приказал вместо этого выставлять таких беглецов на три дня  в  женском
платье на городской площади, надеясь, что это может послужить им на пользу и
что бесчестие возвратит им мужество. Suffundere malis hominis sanguinem quam
effundere. {Предпочитай, чтобы у человека кровь приливала к щекам, чем чтобы
она была им пролита [3] (лат).} Римские законы, по крайней мере в древнейшее
время, также карали бежавших с поля сражения смертной  казнью.  Так,  Аммиан
Марцеллин рассказывает, что десять солдат, повернувшихся спиной к неприятелю
во время нападения римлян на войско парфян, были лишены императором  Юлианом
военного звания и затем преданы смерти в соответствии с древним законом [4].
Впрочем, в другой раз за такой же проступок он наказал  виновных  лишь  тем,
что поместил их среди пленных в обозе. Хотя римский народ и подверг  суровой
каре солдат, бежавших после битвы при Каннах, а также тех, кто во время  той
же войны был с Гнеем Фульвием при его поражении, тем не менее, в этом случае
дело не дошло до наказания смертью.
     Есть, однако, основание опасаться, что  позор  не  только  повергает  в
отчаянье тех, кто наказан подобным  образом,  и  не  только  доводит  их  до
полнейшего равнодушия, но и превращает порой во врагов.
     Во  времена  наших  отцов  господин  де  Франже,  некогда   заместитель
главнокомандующего в войсках  маршала  Шатильона,  назначенный  маршалом  де
Шабанном на пост губернатора Фуэнтарабии вместо господина дю Люда и  сдавший
этот город испанцем, был приговорен к лишению дворянского звания, и  как  он
сам, так  и  его  потомство  были  объявлены  простолюдинами,  причислены  к
податному сословию и лишены права носить оружие. Этот суровый  приговор  был
исполнен над ними в Лионе. В дальнейшем такому же наказанию были подвергнуты
все дворяне, которые находились в  городе  Гизе,  когда  туда  вступил  граф
Нассауский; с той поры то же претерпели и некоторые другие.
     Как бы там ни было, всякий раз,  когда  мы  наблюдаем  столь  грубые  и
явные, превосходящие всякую меру невежество или трусость, мы вправе прийти к
заключению, что тут достаточно доказательств преступного умысла и злой воли,
и наказывать их так таковые.

       Глава XVII

        ОБ ОБРАЗЕ ДЕЙСТВИЙ НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВ

     Во время моих путешествий, стремясь почерпнуть  из  общения  с  другими
что-нибудь для меня новое (а это - одна из лучших школ, какие  только  можно
себе представить), я неизменно  следую  правилу,  состоящему  в  том,  чтобы
наводить своего собеседника на разговор о  таких  предметах,  в  которых  он
лучше всего осведомлен.

     Basti al nocchiero ragionar de'venti,
     Al bifolco dei tori, et le sue piaghe
     Conti'l guerrier, conti'l pastor gli armenti.

     {Пусть кормчий рассуждает лишь о ветрах, а земледелец - о быках;  пусть
воин рассказывает нам о своих ранах, а пастух о стадах [1](ит).}

     Впрочем, чаще всего наблюдается обратное, ибо всякий охотнее рассуждает
о чужом  ремесле,  нежели  о  своем  собственном,  надеясь  прослыть,  таким
образом, знатоком еще в какой-нибудь области;  так,  например,  Архидам  [2]
упрекал Периандра  в  том,  что  тот  пренебрег  славою  выдающегося  врача,
погнавшись за славою дурного поэта.
     Поглядите, сколь многословным становится Цезарь, когда он описывает нам
свои изобретения, относящиеся к постройке мостов [8] или  военных  машин,  и
как, напротив, он краток и скуп на слова всюду,  где  рассказывает  о  своих
обязанностях военачальника, о своей личной храбрости или о  поведении  своих
воинов.
     Его деяния и  без  того  достаточно  подтверждают,  что  он  выдающийся
полководец; ему  хочется,  однако,  чтобы  его  знали  и  как  превосходного
военного инженера, а это нечто совсем уже новое. Не так давно  некий  ученый
юрист,  когда  ему  показали  рабочий  кабинет,  где  было  множество  книг,
относящихся к его роду  занятий,  а  также  к  другим  отраслям  знания,  не
обнаружил в нем ничего такого, о чем, по его мнению, стоило бы поговорить. А
между тем он остановился, чтобы с  ученым  и  важным  видом  потолковать  по
поводу заграждения на винтовой  лестнице,  что  вела  в  эту  комнату,  хотя
человек до ста офицеров и солдат ежедневно проходит мимо, не обращая на него
никакого внимания.
     Дионисий Старший был отличнейшим полководцем, как это и приличествовало
его положению, но он стремился достигнуть славы преимущественно в поэзии,  в
которой решительно ничего не смыслил.

     Optat ephippia bos piger, optat arare caballus.

     {Ленивый вол хочет ходить под седлом, а конь - пахать [4] (лат).}

     Но таким образом вы никогда не добьетесь чего-либо путного.
     Итак, всякого, кем бы он ни был, -зодчий ли  это,  живописец,  сапожник
или кто-либо иной, -  подобает  неукоснительно  возвращать  к  предмету  его
повседневных занятий. И по этому поводу замечу: читая сочинения по  истории,
- в каковом жанре упражнялись самые различные люди, - я  усвоил  обыкновение
принимать в расчет, кем именно были писавшие: если это люди, не занимавшиеся
ничем иным, кроме литературных трудов, я смотрю прежде всего на слог и язык;
если врачи, я доверяю с большей охотой тому, что говорится ими о температуре
воздуха, о здоровье и складе характера государей,  о  ранениях  и  болезнях;
если юристы, то в первую очередь  следует  направить  свое  внимание  на  их
рассуждения по вопросам права, о законах, о  государственных  учреждениях  и
прочих вещах такого же рода; если теологи - то на дела  церковные  отлучения
от церкви, эпитимии, разрешения на вступления в брак; если придворные  -  на
описание обычаев и церемоний; если военные -  на  то,  что  относится  к  их
ремеслу, и, главным образом, на их  повествования  о  походах  и  битвах,  в
которых они принимали участие; если послы -  то  на  всевозможные  хитрости,
шпионаж, подкупы и на то, как все это проделывалось.
     По этой причине я выделил и отметил в "Истории" сеньора де  Ланже  [5],
человека в высшей степени сведущего в этих делах, много такого, мимо чего  я
прошел бы, будь автором кто-либо  иной.  Рассказав  о  весьма  выразительных
предупреждениях,  сделанных  императором  Карлом  V  римской  консистории  в
присутствии наших послов, епископа Маковского и господина дю Белли,  к  чему
император добавил немало оскорбительных выражений, направленных против  нас,
и, среди прочего, то, что если бы его  военачальники,  солдаты  и  подданные
были столь же преданы своему господину и столь искусны в военном  деле,  как
те, которыми располагает король, то он тут же навязал бы себе на шею веревку
и отправился бы смиренно молить о пощаде (он, по-видимому, и сам в некоторой
степени верил, что так оно в действительности и есть, ибо и позже, в течение
своей жизни, раза два или три повторял то же самое), а также сообщив о  том,
что он послал вызов нашему королю, предлагая ему поединок в лодке,  в  одних
рубахах, на шпагах и на кинжалах, - вышеназванный сеньор де Ланже добавляет,
что упомянутые послы, написав королю донесение, утаили от него большую часть
слов императора и даже те оскорбления, о которых  было  рассказано  выше.  Я
нахожу  весьма  странным,  как  это  посол  позволил  себе  решать,  о   чем
докладывать своему государю, а что скрыть от него, тем более, что дело  было
чревато такими последствиями, что эти слова исходили от такого лица  и  были
произнесены на столь многолюдном  собрании.  Мне  кажется,  что  обязанность
подчиненного - точно и правдиво, со всеми подробностями,  излагать  события,
как они были, дабы господин располагал полной свободою отдавать  приказания,
оценивать  положение  и  выбирать.  Ибо  искажать  или  утаивать  истину  из
опасения, как бы он не принял ее  неподобающим  образом  и  как  бы  это  не
толкнуло его к какому-нибудь неправильному решению, и из-за этого  оставлять
его неосведомленным о действительном положении дел - подобное право,  как  я
полагаю, принадлежит тем, кто предписывает законы, а не тем,  для  кого  они
предназначены, принадлежит руководителю и наставнику, но вовсе не тому,  кто
должен почитать себя низшим, и притом не только по своему положению, но и по
опытности и мудрости. Как бы там ни было, я отнюдь не хотел бы,  чтобы  мне,
при всей ничтожности моей особы, служили вышеописанным образом.
     Мы стремимся,  пользуясь  любыми  предлогами,  выйти  из  подчинения  и
присвоить себе право распоряжаться; всякий из нас - и это вполне естественно
- домогается свободы и власти; вот почему для вышестоящего не должно быть  и
в  подчиненном  ничего  более  ценного,  чем  простодушное  и  бесхитростное
повиновение.
     Если повиновение оказывают не  беспрекословно,  но  сохраняя  за  собой
известную независимость, то это большая  помеха  для  отдающего  приказание.
Публий Красе [6], тот самый, которого римляне считали пятикратно счастливым,
пребывая во время своего консульства в  Азии,  велел  одному  инженеру-греку
доставить к нему большую из двух корабельных  мачт,  которые  он  видел  при
посещении им Афин, дабы соорудить из нее задуманную им  метательную  машину;
грек же, основываясь на своих  знаниях,  позволил  себе  нарушить  приказ  и
привез ту из мачт, которая была меньше, но, вместе с  тем,  как  подсказывал
ему опыт, и более пригодной для указанной цели.  Красе,  терпеливо  выслушав
его доводы, велел все же подвергнуть его бичеванию, считая,  что  дисциплина
прежде всего, даже если это ведет к ущербу для дела.
     С другой стороны, нелишне отметить, что безусловное повиновение полезно
лишь при наличии точного  и  определенного  приказания.  Обязанности  послов
допускают больше свободы в действиях, ибо в ряде случаев  принимать  решения
приходится им самим: ведь они не только исполнители  воли  своего  государя,
они также подготавливают ее и направляют своими советами. На  своем  веку  я
видел немало высокопоставленных лиц, которых упрекали за  слепое  подчинение
букве королевских распоряжений и неумение учитывать обстоятельства дела.
     Люди сведущие порицают еще и теперь обыкновение персидских  властителей
предоставлять  своим  наместникам  и  доверенным   лицам   настолько   куцые
полномочия, что тем приходилось из-за любой мелочи испрашивать дополнительно
указания. Подобное промедление, принимая во внимание  огромные  пространства
персидского царства, нередко вредило, и весьма основательно, их делам.
     И если Красе в письме к человеку, опытному в своем ремесле,  указал  на
употребление, которое он намерен дать мачте, то не означало ли это,  что  он
вступал с ним  в  обсуждение  своего  замысла  и  дал  ему  право  выполнить
приказание с теми или иными поправками?

       Глава XVIII

        О СТРАХЕ

     Obstupui, steteruntque comae, et vox faucibus haesit.

     {Я оцепенел; волосы мои встали дыбом,  и  голос  замер  в  гортани  [1]
(лат).}

     Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как  принято  выражаться),  и
мне не известно, посредством каких пружин на нас воздействует страх; но  как
бы там ни было, это - страсть воистину поразительная, и врачи  говорят,  что
нет другой, которая выбивала бы наш  рассудок  из  положенной  ему  колеи  в
большей мере, чем эта. И впрямь,  я  наблюдал  немало  людей,  становившихся
невменяемыми под влиянием страха; впрочем, даж