оторые  не  под  силу,  но  и
пресыщение жизнью порождает в нас желание умереть".  Марцеллину  не  столько
нужен был тот, кто снабдил бы его советом, сколько тот, кто помог бы  ему  в
осуществлении его замысла, ибо слуги боялись  быть  замешанными  в  подобное
дело. Этот философ, однако, дал им понять, что подозрения падают на домашних
только тогда, когда осуществляются сомнения, была ли смерть господина вполне
добровольной, а когда на этот счет сомнений не возникает, то  препятствовать
ему в его намерении столь же дурно, как и злодейски убить его, ибо

     Invitum qui servat idem facit occidenti.

     {Спасти человека против воли - все равно что  совершить  убийство  [24]
(лат. ).}

     Он сказал, сверх того, Марцеллину, что было бы уместным распределить по
завершении жизни кое-что между теми, кто окажет ему в этом услуги, напомнив,
что  после  обеда  гостям  предлагают  десерт.   Марцеллин   был   человеком
великодушным и щедрым: он оделил своих слуг деньгами  и  постарался  утешить
их. Впрочем, в данном случае не понадобилось ни стали, ни  крови.  Он  решил
уйти из жизни, а не бежать от нее; не  устремляться  в  объятия  смерти,  но
предварительно познакомиться с нею. И чтобы  дать  себе  время  основательно
рассмотреть ее, он стал отказываться от пищи и на третий день, велев  обмыть
себя теплой водой, стал медленно угасать, не без известного наслаждения, как
он говорил окружающим. И действительно, пережившие такие  замирания  сердца,
возникающие от слабости, говорят, что они  не  только  не  ощущали  никакого
страдания, но испытывали скорее  некоторое  удовольствие,  как  если  бы  их
охватывал сон и глубокий покой.
     Вот примеры заранее обдуманной и хорошо изученной смерти.
     Но желая, чтобы только Катон [25], и никто другой,  явил  миру  образец
несравненной доблести, его благодетельная судьба  расслабила,  как  кажется,
руку, которой он нанес себе рану. Она сделала  это  затем,  чтобы  дать  ему
время сразиться со смертью и вцепиться ей в горло и чтобы пред лицом грозной
опасности он мог укрепить в своем сердце решимость, а не ослабить ее. И если
бы на мою долю выпало изобразить его в это самое возвышенное мгновение  всей
его жизни, я показал бы его окровавленным, вырывающим свои  внутренности,  а
не с мечом в руке, каким запечатлели его  ваятели  того  времени:  ведь  для
этого второго самоубийства потребовалось неизмеримо больше  бесстрашия,  чем
для первого.


       Глава XIV

        О ТОМ, ЧТО НАШ ДУХ ПРЕПЯТСТВУЕТ СЕБЕ САМОМУ

     Забавно представить себе человеческий  дух,  колеблющийся  между  двумя
равными по силе желаниями. Он несомненно никогда не сможет принять  решение,
ибо склонность и выбор предполагают неравенство в оценке предметов.  И  если
бы кому-нибудь пришло в голову поместить  нас  между  бутылкой  и  окороком,
когда мы в одинаковой мере хотим и есть и пить, у нас не было  бы,  конечно,
иного выхода, как только умереть от голода и от жажды.  Чтобы  справиться  с
этой трудностью, стоики, когда их спрашивают, что  же  побуждает  нашу  душу
производить  выбор  в  тех  случаях,  когда  два  предмета  в  наших  глазах
равноценны, или отбирать из большого числа монет именно эту,  а  не  другую,
хотя все они одинаковы и  нет  ничего,  что  заставляло  бы  нас  отдать  ей
предпочтение,  отвечают,  что  движения  души  такого  рода  произвольны   и
беспорядочны и вызываются посторонним, мгновенным и случайным  воздействием.
На мой взгляд, следовало бы скорее сказать, что всякая вещь, с  которой  нам
приходится иметь дело, неизменно  отличается  от  подобной  себе,  сколь  бы
незначительным это различие ни было, и  что  при  взгляде  на  нее  или  при
прикосновении к ней мы ощущаем нечто такое, что соблазняет и привлекает нас,
определяя наш выбор, даже если это и не осознано нами. Равным образом,  если
мы вообразим веревку, одинаково крепкую на всем ее протяжении, то решительно
невозможно представить себе, что она может порваться, - ибо где же  в  таком
случае, она окажется наименее крепкой? Порваться же  целиком  она  также  не
может, ибо это противоречило бы всему  наблюдаемому  нами  в  природе.  Если
кто-нибудь добавит к  этому  еще  теоремы,  предлагаемые  нам  геометрией  и
неопровержимым образом доказывающие, что содержимое больше, нежели  то,  что
содержит его, что центр равен окружности, что существуют две линии, которые,
сближаясь друг с другом, все же никогда не смогут сойтись, а сверх того, еще
философский камень, квадратуру круга и прочее, в  чем  причины  и  следствия
столь же  несовместимы,  -  он  сможет  извлечь,  пожалуй,  из  всего  этого
кое-какие доводы в пользу смелого утверждения  Плиния:  solum  certum  nihil
esse certi, et homine nihil miserius aut superius {Одно несомненно, что  нет
ничего  несомненного,  и  что  человек  -  самое  Жалкое  и  вместе  с   тем
превосходящее всех существо [1] (лат. )}.


       Глава XV

        О ТОМ, ЧТО ТРУДНОСТИ РАСПАЛЯЮТ НАШИ ЖЕЛАНИЯ

     Нет ни одного положения, которому не  противостояло  бы  противоречащее
ему, говорит  наиболее  мудрая  часть  философов  [1].  Недавно  я  вспомнил
замечательные слова одного древнего мыслителя [2], которые он приводит, дабы
подчеркнуть свое презрение к смерти: "Никакое благо не может  доставить  нам
столько же удовольствия, как то, к потере  которого  мы  приготовились".  In
aequo est dolor  amissae  rei,  et  timor  amittendae  {Страшиться  потерять
какую-нибудь вещь - все равно что горевать о ее  утрате  [3]  (лат.  ).},  -
говорит тот же мыслитель, желая доказать, что наслаждение  жизнью  не  может
доставить нам истинной радости, если мы  страшимся  расстаться  с  нею.  Мне
кажется, что следовало бы сказать совершенно обратное, а именно: мы держимся
за это благо  с  тем  большей  цепкостью  и  ценим  его  тем  выше,  чем  мы
неувереннее в  нем  и  чем  сильнее  страшимся  лишиться  его.  Ведь  вполне
очевидно, что подобно тому как огонь, войдя  в  соприкосновение  с  холодом,
становится ярче, так и наша воля, сталкиваясь с препятствиями, закаляется  и
оттачивается:

     Si nunquam Danaen habuisset aenea turris,
     Non esset Danae de Iove facta parens,

     {Если бы Даная не была заточена  в  медную  башню,  она  не  родила  бы
Юпитеру сына (лат. )}

     и что нет, естественно, ничего столь противоположного нашему вкусу, как
пресыщение удовольствиями, и ничего столь для него привлекательного, как то,
что редко и малодоступно:  omnium  rerum  voluptas  ipso  quo  debet  fugare
periculo crescit{Всякое удовольствие усиливается  от  той  самой  опасности,
которая может нас лишить его [5] (лат. ).}.

     Galla, nega; satiatur amor, nisi gaudia torquent.

     {Галла, откажи мне: ведь если к  радости  не  примешивается  страдание,
наступает пресыщение любовью [6] (лат. ).}

     Желая оградить супругов от охлаждения любовного  пыла,  Ликург  повелел
спартанцам посещать своих жен не иначе,  как  только  тайком,  и,  найди  их
кто-нибудь вместе, это повлекло бы за собой такой же позор, как если  бы  то
были люди, не связанные брачными узами [7]. Трудности в отыскании  надежного
места  для  встреч,  опасность  быть  застигнутыми  врасплох,  страх   перед
ожидающим назавтра позором,

               et languor, et silentium,
     Et latere petitus imo spiritus,

     {... и томность, и молчание, и вздох из глубины души [8] (лат. ).}

     это-то и создает острую приправу.
     Сколько сладострастных забав порождается весьма скромными и пристойными
рассуждениями о делах любви [8].
     Сладострастие любит даже усиливать себя посредством боли;  оно  гораздо
острее, когда обжигает и сдирает кожу. Куртизанка  Флора  рассказывала,  что
она никогда не спала с Помпеем без того,  чтобы  не  оставить  на  его  теле
следов своих укусов [10]:

     Quod petiere, premunt arcte, faciuntque dolorem
     Corporis, et dentes inlidunt saepe labellis:
     Et stimuli subsunt, qui instigant laedere id ipsum
     Quodcumque est, rabies unde illae germina surgunt.

     {Они неистово сжимают в объятиях предмет своих вожделений, и,  причиняя
телу боль, нередко впиваются  зубами  в  губы,  тайное  жало  заставляет  их
терзать то, чем и вызвано их неистовство [11] (лат. ).}

     Так же обстоит дело и со всем другим:  трудность  придает  вещам  цену.
Тот, кто живет в провинции Анкона, охотнее дает обет совершить паломничество
к святому Иакову Компостельскому, а жители Галисии - к богоматери  Лоретской
[12]; в Льеже высоко ценят луккские целебные воды, а в  Тоскане  -  целебные
воды в Спа; в фехтовальной школе, находящейся в Риме, почти вовсе не увидишь
жителей этого города, но зато там сколько угодно французов. И великий Катон,
уподобляясь в этом всем нам, был пресыщен своею женою до полного  отвращения
к ней, пока она принадлежала ему, и начал жаждать ее, когда ею стал обладать
другой [18].
     Я удалил с конского завода и отправил в табун старого жеребца, который,
даже  ощущая  близ  себя  запах  кобыл,  оставался  бессильным;  доступность
удовлетворения похоти вызвала в нем пресыщение своими кобылами. Совсем иначе
обстоит дело с чужими, и при  виде  любой  из  них,  появляющейся  близ  его
пастбища, он разражается неистовым ржанием и  загорается  столь  же  бешеным
пылом, как прежде.
     Наши  желания  презирают  и   отвергают   все   находящееся   в   нашем
распоряжении; они гонятся лишь за тем, чего нет:

     Transvolat in medio posita, et fugientia captat.

     {Он пренебрегает тем, что доступно, и  гонится  за  тем,  что  от  него
ускользает [14] (лат. ).}

     Запретить нам что-либо, значит придать ему в наших глазах заманчивость:

               nisi tu servare puellam
     Incipis, incipiet desinere esse mea;

     {Если ты перестанешь стеречь свою дочь, она тотчас же  перестанет  быть
моею [15] (лат. ).}

     предоставить же его сразу, значит заронить в нас к  нему  презрение.  И
отсутствие, и обилие действуют на нас одинаково:

     Tibi quod superest, mihi quod delit, dolet.

     {Ты жалуешься на обилие, я - на скудость [16] (лат. ).}

     И желание, и обладание в равной мере тягостны нам. Целомудрие  любовниц
несносно; но чрезмерная доступность и уступчивость их, говоря по правде, еще
несноснее. Это оттого, что досада и раздражение возникают из высокой  оценки
того, что вызывает наше желание,  ибо  она  обостряет  и  распаляет  любовь;
однако обладание вдосталь порождает в нас холодность, и  страсть  становится
вялой, притупленной, усталой, дремлющей:

     Si qua volet regnare diu, contemnat amantem.

     {Если кто хочет надолго сохранить свою власть над  возлюбленным,  пусть
презирает его [17] (лат ).}

               ... contemnite, amantes,
     Sic hodie veniet si qua negavit heri.

     {Влюбленные, высказывайте презрение, и  та,  что  вчера  отвергла  вас,
сегодня будет сама навязываться [18] (лат. )}

     Чего ради Поппея [19] вздумала прятать под маской свою красоту, если не
для того, чтобы придать ей в глазах  любовников  еще  большую  цену?  Почему
женщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показать
и  которые  каждый  желал  бы  увидеть?  Почему  под  столькими   покровами,
наброшенными один на другой, таят они те части своего тела, которые  главным
образом  и  являются  предметом  наших  желаний,  а   следовательно   и   их
собственных? И для чего служат те  бастионы,  которые  наши  дамы  начали  с
недавнего времени воздвигать на  своих  бедрах,  если  не  для  того,  чтобы
дразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?

     Et fugit ad salices, et sе cupit ante videri.

     {Убегает к ветлам, но жаждет, чтобы я раньше ее увидел [20] (лат. ).}

     Interdum tunica duxit opera moram.

     {Нередко закрытая туника привлекает внимание [21] (лат. ).}

     К чему эти уловки девического стыда, эта неприступная  холодность,  это
строгое выражение в глазах и на всем лице, это  подчеркнутое  неведение  тех
вещей, которые они знают лучше нас с  вами,  будто  бы  обучающих  их  всему
этому, если не для того, чтобы разжечь в нас желание  победить,  преодолеть,
разметать все  эти  церемонии  и  преграды,  мешающие  удовлетворению  нашей
страсти? Ибо не только наслаждение, но и гордое сознание, что ты соблазнил и
заставил безумствовать эту робкую нежность и ребячливую стыдливость, обуздал
и подчинил своему любовному  экстазу  холодную  и  чопорную  бесстрастность,
одержал верх над скромностью,  целомудрием,  сдержанностью,  -  в  этом,  по
общему мнению, для мужчины и в самом деле великая слава; и тот, кто советует
женщинам отказаться от всего этого, совершает предательство и по отношению к
ним, и по отношению к себе самому. Нужно верить, что сердце женщины трепещет
от ужаса, что наши слова оскорбляют ее чистый слух, что она ненавидит нас за
то, что мы произносим их, и уступает лишь нашему грубому натиску,  склоняясь
перед насилием. Красота, сколь бы могущественной она ни была, не в состоянии
без этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на  Италию,  где
такое обилие ищущей покупателя красоты,  и  притом  красоты  исключительной;
взгляните, к скольким уловкам и вспомогательным средствам приходится ей  там
прибегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же,  что  бы  она  ни
делала, - поскольку она продажна и  доступна  для  всех,  -  ей  не  удается
воспламенять и захватывать. Вообще - и это относится также и к добродетели -
из двух  равноценных  деяний  мы  считаем  более  прекрасным  сопряженное  с
большими трудностями и большей опасностью.
     Божественный промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь  его
была раздираема столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобы
разбудить этой встряскою благочестивые души и вывести их из той праздности и
сонливости, в которые их погрузило  столь  длительное  спокойствие.  И  если
положить на одну из двух чаш весов потери, понесенные  нами  в  лице  многих
заблудших, а на другую - выгоду от того, что мы вновь  стали  дышать  полной
грудью и, взбудораженные этой борьбой, обрели наше былое рвение  и  душевные
силы, то, право, не знаю, не перевесит ли польза вреда.
     Полностью устранив возможность развода, мы думали укрепить этим брачные
узы; но, затянув узы, налагаемые на нас  принуждением,  мы  в  той  же  мере
ослабили и обесценили узы, налагаемые доброй волей  и  чувством.  В  древнем
Риме, напротив, средством, поддерживавшим устойчивость браков, долгое  время
пребывавших незыблемыми и глубоко почитаемыми, была  неограниченная  свобода
их расторжения для каждого выразившего такое  желание;  поскольку  у  римлян
существовала опасность потерять своих жен, они окружали их большей  заботой,
нежели мы, и, несмотря на полнейшую возможность развода, за пятьсот с лишним
лет здесь не нашлось никого, кто бы ею воспользовался: Quod licet,  ingratum
est; quod non licet acrius urit {Дозволенное  не  привлекает,  недозволенное
распаляет сильнее [22] (лат. )}.
     К  вышесказанному  можно  добавить  мнение  одного   древнего   автора,
считавшего, что смертные казни скорее обостряют пороки,  чем  пресекают  их;
что они не порождают стремления делать добро (ибо это есть задача  разума  и
размышления), но лишь стремление не  попадаться,  творя  злые  дела:  Latius
excisae  pestis  contagia  serpunt  {Зло,  которое  считали   выкорчеванным,
исподволь распространяется [23](лат. ).}.
     Не знаю, справедливо ли это суждение, но по  личному  опыту  знаю,  что
меры подобного рода никогда не улучшают положения дел в государстве: порядок
и чистота нравов достигаются совершенно иными средствами.
     Древнегреческие историки упоминают об аргиппеях, обитавших по соседству
со Скифией [24]. Они жили без розог и карающей палки; никто  между  ними  не
только не помышлял о нападении на  другие  народы,  но,  больше  того,  если
кто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной  свободой  -
такова была чистота их жизни  и  их  добродетель.  И  никто  не  осмеливался
преследовать укрывшегося у них. К  ним  обращались  за  разрешением  споров,
возникавших между жителями окрестных земель.
     Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если  они  хотят  их
уберечь,  осуществляется  при  помощи  сетки  из  хлопчатой  бумаги,  и  она
оказывается более надежной и верной, чем наши изгороди  и  рвы  [25]:  Furem
signata  sollicitant.  Aperta  effractarius  praeterit  {Двери   на   запоре
привлекают вора; открытыми взломщик пренебрегает [26] (лат. ).}. Среди всего
прочего, ограждающего мой дом от насилий,  порождаемых  нашими  гражданскими
войнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно  проникнуть  в
него. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие  -
желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из  их  подвигов  этого
рода какой бы то ни было риск и лишив их тем  самым  даже  крупицы  воинской
славы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела:  когда  правосудия
больше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я  же  превращаю
захват моего дома в предприятие для трусов и негодяев.  Он  открыт  всякому,
кто постучится в него; весь его  гарнизон  состоит  из  одного-единственного
привратника,  как  это  установлено  старинным  обычаем  и   учтивостью,   и
привратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери,  но  для  того,
чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У  меня  нет  никаких  других
стражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянину
не следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и  впрямь  не
подготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим  отовсюду:
наши отцы не ставили  своей  целью  строить  пограничные  крепости.  Способы
штурмовать - я имею в виду штурмовать  без  пушек  и  без  большой  армии  -
захватывать наши дома с  каждым  днем  все  умножаются,  и  они  совершеннее
способов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно в
эту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной - только  богатые.
Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда  его  возводили.  В
этом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепость
его не обернулась против меня самого;  к  тому  же,  когда  наступит  мирное
время,  понадобится  уничтожить  некоторые   из   его   укреплений.   Опасно
отказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и  полагаться  на  них,
ибо  во  время  междоусобиц  иной  из  числа  ваших  слуг  может   оказаться
приверженцем партии, которой вы всего больше и  опасаетесь,  и  где  религия
доставляет благовидный предлог,  там  нельзя  доверять  даже  родственникам,
поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.
     Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;
это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это  привело  бы  нас  к
разорению или - что еще более тягостно и более несправедливо -  к  разорению
простого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет.  В  конце
концов, если вы гибнете, то в этом повинны  вы  сами,  и  даже  ваши  друзья
станут в большей мере винить вашу неосторожность и  неосмотрительность,  чем
оплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые  вам
надлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось  потоку
и разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то это
наводит на мысль, уж не погубили ли  они  себя  именно  тем,  что  тщательно
охранялись. Ведь это порождает стремление  напасть  и  оправдывает  действия
нападающего: всякая охрана связана  с  представлением  о  войне.  Если  того
пожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но  я-то  во  всяком
случае не стану ее призывать: дом мой - убежище, в котором  я  укрываюсь  от
войн. Я пытаюсь оградить этот  уголок  от  об