почем только о том, как бы выставить  напоказ  себя,  и
наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару,
нежели  чтобы  приобрести  для  себя  новый.  Молчаливость  и  скромность  -
качества, в обществе весьма ценные. Ребенка следует приучать к  тому,  чтобы
он был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобы
он не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии,
ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он
довольствуется исправлением самого себя и не корит другого за  то,  что  ему
самому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев.
Licet sapere sine pompa, sine invidia. {Можно быть ученым без заносчивости и
чванства  [19]  (лат.)}  Пусть  он  избегает  придавать  себе  заносчивый  и
надменный  вид,  избегает  ребяческого  тщеславия,  состоящего   в   желании
выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослыть
человеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое. Подобно
тому как лишь великим поэтам  пристало  разрешать  себе  вольности  в  своем
искусстве, так лишь великим и возвышенным душам дозволено ставить себя  выше
обычая. Si  quid  Socrates  et  Aristlppus  contra  morem  et  consuetudinem
fecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim illi et divinis  bonis
hanc licentiam assequebantur. {Если Сократ и Аристипп  и  делали  что-нибудь
вопреки установившимся нравам и обычаям, пусть другие не считают, что  и  им
дозволено то же; ибо эти двое получили  право  на  эту  вольность  благодаря
своим великим и божественным  достоинствам  [20]  (лат.).}  Следует  научить
ребенка вступать в беседу или в спор только в том случае,  если  он  найдет,
что противник достоин подобной борьбы; его нужно научить также не  применять
все те возражения, которые могут ему пригодиться, но  только  сильнейшие  из
них. Надо приучить  его  тщательно  выбирать  доводы,  отдавая  предпочтение
наиболее точным, а следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть  научат
его склоняться перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь  только  он
увидит ее, - независимо от того, открылась ли она его противнику или озарила
его самого. Ведь  ему  не  придется  подыматься  на  кафедру,  чтобы  читать
предписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми  он
не согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки  право
признаваться  в  своих  грехах  и  каяться  в  них.  Neque,  ut  omnia  quae
praescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur. {И никакая
необходимость не принуждает его защищать все то, что предписано и  приказано
[21] (лат.).}
     Если его  наставником  будет  человек  такого  же  склада,  как  я,  он
постарается  пробудить  в  нем  желание  быть   верноподданным,   беззаветно
преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем,  он
и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностью
иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря уже
о  всевозможных  стеснениях,  налагаемых  на  нас   этими   особыми   узами,
высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не  так  искренни  и
свободны,  либо   могут   быть   приняты   за   проявление   неразумия   или
неблагодарности. Придворный не волен - да и далек от желания  -  говорить  о
своем повелителе иначе,  как  только  хорошее;  ведь  среди  стольких  тысяч
подданных государь отличил его, дабы осыпать своими  милостями  и  возвысить
над остальными. Эта  монаршая  благосклонность  и  связанные  с  ней  выгоды
убивают в нем, естественно, искренность  и  ослепляют  его.  Вот  почему  мы
видим, что язык этих господ отличается, как правило, от  языка  всех  прочих
сословий и что слова их не очень-то достойны доверия.
     Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи  и  не
знают иного руководителя, кроме  разума.  Пусть  его  заставят  понять,  что
признаться в ошибке, допущенной им в своем рассуждении, даже если она никем,
кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и чистосердечия, к чему он в
первую очередь и должен стремиться; что упорствовать в своих заблуждениях  и
отстаивать их - свойства весьма  обыденные,  присущие  чаще  всего  наиболее
низменным душам, и что умение одуматься и поправить себя, сознаться в  своей
ошибке в пылу спора - качества редкие, ценные и свойственные философам.
     Его  следует  также   наставлять,   чтобы,   бывая   в   обществе,   он
присматривался ко всему и ко всем,  ибо  я  нахожу,  что  наиболее  высокого
положения достигают обычно не слишком способные и что судьба осыпает  своими
дарами отнюдь не самых достойных. Так, например, я не раз наблюдал,  как  на
верхнем конце стола, за разговором о  красоте  какой-нибудь  шпалеры  или  с
вкусе мальвазии, упускали много  любопытного  из  того,  что  говорилось  на
противоположном конце. Он должен добраться до  нутра  всякого,  кого  бы  ни
встретил - пастуха, каменщика, прохожего; нужно использовать все и взять  от
каждого по его возможностям, ибо все,  решительно  все  пригодится,  -  даже
чьи-либо глупость и недостатки содержат в себе нечто поучительное.  Оценивая
достоинства и свойства каждого, юноша  воспитывает  в  себе  влечение  к  их
хорошим чертам и презрение к дурным.
     Пусть в  его  душе  пробудят  благородную  любознательность,  пусть  он
осведомляется обо всем без исключения; пусть осматривает все примечательное,
что только ему ни встретится, будь то какое-нибудь здание, фонтан,  человек,
поле битвы, происходившей в древности, места, по  которым  проходили  Цезарь
или Карл Великий:

     Quae tellus sit lenta gelu, quae putris ad  aestu,  Ventus  in  Italiam
quis bene vela ferat.

     {Какая почва застывает от мороза,  какая  становится  рыхлой  летом,  и
какой ветер попутен парусу, направляющемуся в Италию [22] (лат.).}

     Пусть он осведомляется о нравах, о доходах  и  связях  того  или  иного
государя. Знакомиться  со  всем  этим  весьма  занимательно  и  знать  очень
полезно.
     В это общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую очередь, и
общение с теми, воспоминание о которых живет только в книгах. Обратившись  к
истории, юноша будет общаться  с  великими  душами  лучших  веков.  Подобное
изучение прошлого для  иного  -  праздная  трата  времени;  другому  же  оно
приносит неоценимую пользу. История - единственная наука, которую чтили,  по
словам Платона [23], лакедемоняне. Каких только приобретений не  сделает  он
для себя, читая жизнеописания нашего милого  Плутарха!  Пусть,  однако,  наш
воспитатель не забывает, что он старается запечатлеть в  памяти  ученика  не
столько дату разрушения Карфагена, сколько нравы Ганнибала  и  Сципиона;  не
столько то, где умер Марцелл, сколько то, почему,  окончив  жизнь  так-то  и
так-то, он принял недостойную его положения смерть [24]. Пусть он  преподаст
юноше не столько знания исторических фактов, сколько уменье  судить  о  них.
Это, по-моему, в ряду прочих наук именно та область знания, к  которой  наши
умы подходят с самыми разнообразными мерками. Я вычитал у Тита  Ливия  сотни
таких вещей, которых иной не приметил; Плутарх же - сотни таких, которых  не
сумел вычитать я, и, при случае, даже такое, чего  не  имел  в  виду  и  сам
автор. Для одних - это чисто грамматические занятия, для других -  анатомия,
философия, открывающая нам  доступ  в  наиболее  сокровенные  тайники  нашей
натуры. У Плутарха мы  можем  найти  множество  пространнейших  рассуждений,
достойных самого пристального внимания, ибо, на мой взгляд он в этом великий
мастер, но вместе с тем и тысячи таких вещей,  которых  он  касается  только
слегка. Он всегда лишь указывает  пальцем,  куда  нам  идти,  если  мы  того
пожелаем; иногда он довольствуется тем, что обронит мимоходом намек, хотя бы
дело шло о самом важном и основном. Все эти вещи нужно  извлечь  из  него  и
выставить напоказ. Так, например, его замечание о том, что жители Азии  были
рабами  одного-единственного  монарха,  потому  что  не   умели   произнести
один-единственный слог "нет", дало, быть может, Ла  Боэси  тему  и  повод  к
написанию  "Добровольного  рабства"  [25].  Иной  раз  он   также   отмечает
какой-нибудь незначительный с  виду  поступок  человека  или  его  брошенное
вскользь словечко, - а  на  деле  это  стоит  целого  рассуждения.  До  чего
досадно, что люди выдающегося ума так любят краткость! Слава  их  от  этого,
без сомнения, возрастает, но мы остаемся в накладе. Плутарху  важнее,  чтобы
мы восхваляли его за  ум,  чем  за  знания;  он  предпочитает  оставить  нас
алчущими, лишь  бы  мы  не  ощущали  себя  пресыщенными.  Ему  было  отлично
известно, что даже тогда, когда речь идет  об  очень  хороших  вещах,  можно
наговорить много лишнего и что Александр бросил  вполне  справедливый  упрек
тому из ораторов, который  обратился  к  эфорам  с  прекрасной,  но  слишком
длинной речью: "О чужестранец, ты говоришь то, что должно, но  не  так,  как
должно" [26]. У кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у кого
скудная мысль, тот приукрашивает ее напыщенными словами.
     В общении с людьми ум человеческий достигает изумительной ясности. Ведь
мы погружены в себя, замкнулись в себе; наш  кругозор  крайне  узок,  мы  не
видим дальше своего носа. У Сократа как-то спросили, откуда он родом. Он  не
ответил: "Из Афин", а сказал: "Из вселенной". Этот  мудрец,  мысль  которого
отличалась такой широтой и таким богатством, смотрел  на  вселенную  как  на
свой родной город, отдавая свои  знания,  себя  самого,  свою  любовь  всему
человечеству, - не так, как мы, замечающие лишь то, что у  нас  под  ногами.
Когда у меня в деревне сличается, что виноградники  прихватит  морозом,  наш
священник объясняет это тем, что род человеческий прогневил бога, и считает,
что по этой же самой причине  и  каннибалам  на  другом  конце  света  нечем
промочить себе горло. Кто, глядя на наши гражданские войны,  не  восклицает:
весь мир рушится и близится светопреставление, забывая при этом, что  бывали
еще худшие вещи и что тысячи других  государств  наслаждаются  в  это  самое
время  полнейшим  благополучием?  Я  же,  памятуя  о   царящей   среди   нас
распущенности и безнаказанности, склонен  удивляться  тому,  что  войны  эти
протекают еще так мягко и безболезненно. Кого град молотит по  голове,  тому
кажется, будто все полушарие  охвачено  грозою  и  бурей.  Говорил  же  один
уроженец Савойи, что, если бы этот дурень, французский король, умел  толково
вести свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум этого
савойца не мог  представить  себе  ничего  более  величественного,  чем  его
государь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и  мы,  а
заблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия  и  приносит
огромный вред. Но кто способен представить себе,  как  на  картине,  великий
облик нашей матери-природы во всем ее  царственном  великолепии;  кто  умеет
подметить ее бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает  себя,
- не только себя, но и целое королевство, - как  крошечную,  едва  приметную
крапинку в ее необъятном целом, только  тот  и  способен  оценивать  вещи  в
соответствии с их действительными размерами.
     Этот огромный мир,  многократно  увеличиваемый  к  тому  же  теми,  кто
рассматривает его как вид внутри рода, и есть  то  зеркало,  в  которое  нам
нужно смотреться, дабы познать себя до конца. Короче говоря, я  хочу,  чтобы
он был книгой для моего юноши. Познакомившись со столь великим разнообразием
характеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов, мы научаемся здраво
судить о собственных, а также приучаем наш ум понимать его несовершенство  и
его вражденную немощность; а ведь это наука не из особенно  легких.  Картина
стольких государственных смут и смен в судьбах различных народов учит нас не
слишком  гордиться  собой.  Столько  имен,  столько  побед   и   завоеваний,
погребенных в пыли забвения, делают смешною  нашу  надежду  увековечивать  в
истории свое имя захватом какого-нибудь курятника,  ставшего  сколько-нибудь
известным только после своего падения, или взятием  в  плен  десятка  конных
вояк. Пышные  и  горделивые  торжества  в  других  государствах,  величие  и
надменность стольких властителей и дворов  укрепят  наше  зрение  и  помогут
смотреть, не щурясь, на блеск нашего  собственного  двора  и  властителя,  а
также преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в иной мир,  где  нас
ожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.
     Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает  собой  большое  и  многолюдное
сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы  завоевать
себе славу на состязаниях, другие  тащат  туда  для  продажи  товары,  чтобы
извлечь из этого прибыль. Но есть и такие - и они не  из  худших,которые  не
ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и  зачем
делается то-то и то-то, они  хотят  быть  попросту  зрителями,  наблюдающими
жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным  образом  устроить
свою.
     За  примерами   могут   естественно   последовать   наиболее   полезные
философские правила, с которыми надлежит соразмерять человеческие  поступки.
Пусть наставник расскажет своему питомцу,

                   quid fas optare: quid asper
     Utile nummus habet; patriae carisque propinquis
     Quantum elargiri deceat; quem te deus esse
     Iussit, et humana qua parte locatus es in re:
     Quid sumus, aut quidnam victuri gignimur;

     {Чего дозволено желать; в  чем  ценность  недавно  отчеканенных  денег;
насколько подобает расщедриться для своей родины и милых сердцу близких; кем
бог назначил тебе быть, и какое место ты в действительности занимаешь  между
людьми; чем мы являемся или для какой жизни мы родились? [27](лат.).}

     что означает: знать  и  не  знать;  какова  цель  познания;  что  такое
храбрость, воздержанность и справедливость; в чем различие между жадностью и
честолюбием,  рабством  и  подчинением,  распущенностью  и  свободою:  какие
признаки позволяют распознавать истинное и устойчивое довольство;  до  каких
пределов допустимо страшиться смерти, боли или бесчестия,

     Et quo quemque modo fugiatque feratque laborem;

     {Как  и  от  каких  трудностей  ему  уклоняться  и   какие   переносить
[28].(лат.)}

     какие пружины приводят нас в действие и каким образом в  нас  возникают
столь  разнообразные  побуждения.  Ибо   я   полагаю,   что   рассуждениями,
долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны  быть  те,  которые
предназначены внести порядок в его нравы и чувства,  научить  его  познавать
самого себя, а также жить и умереть подобающим образом. Переходя к свободным
искусствам, мы начнем с того между ними, которое делает нас свободными.
     Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как пользоваться
жизнью, - каковой цели, впрочем, служит и все остальное. Остановим,  однако,
свой выбор на том из этих искусств, которое прямо направлено к ней и которое
служит ей непосредственно.
     Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным  и
законным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не  нужна
в обиходе; и что даже в тех науках,  которые  так  или  иначе  находят  себе
применение, все же обнаруживается множество никому не  нужных  сложностей  и
подробностей, таких, какие можно было бы отбросить, ограничившись, по совету
Сократа, изучением лишь бесспорно полезного [29].

                                        Sapere aude,
     Incipe: vivendi recte qui prorogat horam,
     Rusticus exspectat dum defluat amnis; at ille
     Labitur, et labetur in omne volubilis aevum.

     {Решись стать разумным,  начни!  Кто  медлит  упорядочить  свою  жизнь,
подобен тому простаку, который дожидается у реки,  когда  она  пронесет  все
свои воды; а она течет и будет течь веки вечные [30] (лат.).}

     Величайшее недомыслие - учить наших детей тому,

     Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis,
     Lotus et Hesperia quid Capricornus aqua,

     {Каково влияние созвездия Рыб, отважного Льва иль Козерога,  омываемого
гесперийскими водами [31] (лат).}

     или науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем  науке  об  их
собственных душевных движениях:


     
Ti Pleiadessi kamoi
Ti deastrasi Bowtew



     {Что мне до Плеяд и до Волопаса? [32] (греч.).}

     Анаксимен [85] писал Пифагору: "Могу ли  я  увлекаться  тайнами  звезд,
когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?"  (Ибо  это  было  в  то
время, когда цари Персии готовились идти  походом  на  его  родину).  Каждый
должен сказать себе: "Будучи одержим честолюбием, жадностью, безрассудством,
суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество  других  вражеских  сил,
угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться  над  круговращением  небесных
сфер?"
     После того как юноше разъяснят, что  же  собственно  ему  нужно,  чтобы
сделаться лучше и  разумнее,  следует  ознакомить  его  с  основами  логики,
физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни  выбрал,  -  раз
его ум к этому времени будет  уже  развит,  -  он  быстро  достигнет  в  ней
успехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с  помощью  книг;
иной раз наставник просто укажет ему подходящего для  этой  цели  автора,  а
иной раз он изложит содержание и сущность  книги  в  совершенно  разжеванном
виде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах, чтобы  отыскивать
в  них  подходящие  для  его  целей  места,  то  можно  дать  ему  в  помощь
какого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет снабжать  его  тем,
что требуется, а наставник потом  уже  сам  укажет  и  предложит  их  своему
питомцу. Можно ли  сомневаться,  что  подобное  обучение  много  приятнее  и
естественнее, чем преподавание по способу Газы?[24] Там - докучные и трудные
правила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто  не  влечет  вас  к  себе,
ничто не будит ума. Здесь же наша душа  не  останется  без  прибытка,  здесь
найдется, чем и где поживиться. Плоды  здесь  несравненно  более  крупные  и
созревают они быстрее.
     Странное дело, но в наш век философия, даже для людей  мыслящих,  всего
лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она  не  находит
себе применения и не имеет никакой ценности ни в  чьих-либо  глазах,  ни  на
деле. Полагаю, что причина этого - бесконечные словопрения,  в  которых  она
погрязла. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для  детей,  с
нахмуренным челом, с  большими  косматыми  бровями,  внушающими  страх.  Кто
напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле
же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не
сказал - шаловливого. Философия призывает только  к  праздности  и  веселью.
Если перед вами нечто печальное и унылое - значит  философии  тут  нет  и  в
помине.  Деметрий  Грамматик,  наткнувшись  в  дельфийском  храме  на  кучку
сидевших вместе философов, сказал им: "Или я заблуждаюсь,  или,  -  судя  по
вашему столь мирному и веселому настроению, - вы беседуете о  пустяках".  На
что один из них - это был Гераклеон  из  Мегары  -  ответил:  "Морщить  лоб,
беседуя о науке, - это удел  тех,  кто  предается  спорам,  требуется  ли  в
будущем времени глагола  ballw  две  ламбды  или  одна  или  как  образована
сравнительная степень ceiron