к душе даже больше), погубило славу  многих  великих
людей. Я видел на своем веку и близко  знавал  весьма  выдающихся  людей,  у
которых на моих глазах поразительным  образом  угасали  былые  качества,  по
слухам, отличавшие их в их лучшие годы. Я предпочел бы, чтобы они,  ради  их
собственной чести, удалились на покой и отказались от тех государственных  и
военных постов, которые стали им не по плечу. Я когда-то, как свой  человек,
бывал в доме одного дворянина-вдовца, очень старого, но еще бодрого. У  него
было несколько дочерей на выданье и сын, которому пришло время  показываться
в свет, что было связано  с  множеством  расходов  и  с  посещениями  разных
посторонних  людей,  бывавших   в   отеческом   доме.   Все   это   вызывало
неудовольствие отца, не столько по причине лишних расходов, сколько  потому,
что ввиду  своего  преклонного  возраста  он  усвоил  образ  жизни,  глубоко
отличный от нашего. Однажды я довольно смело,  как  обычно  с  ним  говорил,
заявил ему, что ему следовало бы освободить для нас  место,  что  лучше  ему
было бы предоставить сыну  главный  дом  (ибо  только  он  один  был  хорошо
расположен и обставлен),  а  самому  устроиться  в  одном  из  соседних  его
поместий, где никто не будет нарушать его покоя, так как иначе он не  сможет
избавиться от тех неудобств, которые связаны с образом жизни его  детей.  Он
последовал моему совету и остался доволен.
     Я не хочу, однако, этим сказать, что  нельзя  взять  назад  уступленных
детям прав. Я предоставил бы детям (и в ближайшем будущем  намерен  сам  так
поступить) возможность пользоваться моим домом  и  моими  поместьями,  но  с
правом отказать им в этом, если они дадут к тому повод. Я предоставил бы  им
пользование  всем  моим  имуществом,   когда   это   стало   бы   для   меня
обременительным; но общее управление им я сохранил бы за собой в той мере, в
какой мне было  бы  это  желательно,  так  как  я  всегда  считал,  что  для
состарившегося отца должно быть большой радостью самому ввести своих детей в
управление своими делами и иметь возможность,  пока  он  жив,  проверять  их
действия, давать им советы и наставления на основании своего опыта;  большой
радостью  должно  быть  для  него  иметь  возможность  самому   поддерживать
благополучие своего дома, перешедшего в руки его  преемников,  и  укрепиться
таким образом в надеждах, которые он  может  возлагать  на  них  в  будущем.
Поэтому я не  стал  бы  сторониться  их  общества,  а,  наоборот,  хотел  бы
находиться около них и наслаждаться - в той мере, в какой мне  это  позволил
бы мой возраст, - их радостями и их увеселениями. Если  бы  даже  я  не  жил
общей с ними жизнью (так как в этом случае я омрачал бы их общество печалями
моего возраста и моих болезней, а кроме того, меня это вынудило бы  нарушить
мой новый образ жизни), я бы, по крайней мере, постарался жить около  них  в
какой-нибудь части моего дома, не в самой парадной, но в наиболее удобной. Я
не хотел бы повторить того, что мне пришлось видеть несколько лет  назад  на
примере  декана  монастыря  св.  Илария  в   Пуатье;   подавленный   тяжелой
меланхолией, он жил таким отшельником, что перед тем,  как  я  вошел  в  его
комнату, он двадцать два года ни разу не выходил из нее, и, несмотря на это,
был в полном здравии, не считая того, что изредка  страдал  желудком.  Очень
неохотно разрешал он кому-нибудь хоть раз в неделю его  проведать  и  всегда
сидел взаперти, в полном одиночестве. Только раз в день к нему входил слуга,
приносивший пищу, после чего сразу же уходил. Все  его  занятия  состояли  в
том, что он расхаживал по комнате или читал какую-нибудь книгу - ибо он  был
не чужд литературе, - твердо решив так и окончить свою жизнь, что  с  ним  в
скором времени и случилось.
     Я бы попытался в сердечных беседах внушить моим детям искреннюю  дружбу
и неподдельную любовь к себе, чего нетрудно добиться, когда  имеешь  дело  с
добрым существом; если же они подобны диким зверям (а таких детей в наш  век
тьма-тьмущая), их надо ненавидеть и бежать от них. Мне  не  нравится  обычай
некоторых отцов, запрещающих  детям  применять  к  ним  обращение  "отец"  и
вменяющих детям в обязанность называть их более уважительными  именами,  как
если бы природа недостаточно позаботилась о  соблюдении  нашего  авторитета.
Называем же мы всемогущего бога отцом, так почему же мы не хотим, чтобы наши
дети так называли нас? Безрассудно и нелепо также со стороны отцов не желать
поддерживать со своими взрослыми детьми  непринужденно-близкие  отношения  и
принимать в общении с ними надутый и важный вид, рассчитывая этим держать их
в страхе и повиновении. Но на деле это бессмысленная комедия, делающая отцов
в глазах детей скучными или - что еще хуже - потешными: ведь их дети молоды,
полны сил, и им, следовательно, море по колено, а потому им смешны надменные
и властные гримасы бессильного и дряхлого старца,  напоминающего  пугало  на
огороде. Если бы речь шла обо мне, я бы скорее предпочел, чтобы меня любили,
чем боялись [19].
     Старость связана с множеством слабостей, она так беспомощна, что  легко
может вызывать презрение; поэтому наилучшее приобретение,  какое  она  может
сделать, это любовь и привязанность близких. Приказывать и внушать  страх  -
не ее оружие. Я знал одного человека, который  в  молодости  был  необычайно
властным; а теперь, состарившись, он, сохраняя превосходное  здоровье,  стал
бросаться на людей, дико  ругаться,  драться,  словом,  сделался  величайшим
буяном во Франции; денно и нощно его гнетут заботы о хозяйстве, и  он  зорко
следит за ним. Но все это сплошная комедия,  так  как  все  его  домашние  в
заговоре против него: хотя он бережет как зеницу ока ключи от  всех  замков,
другие широко пользуются его житницами, его кладовой и даже его кассой. В то
время как он скаредничает и старается выгадать на своей пище, в его доме,  в
разных частях его,  расшвыривают,  проигрывают  и  растрачивают  его  добро,
посмеиваясь над его бессильным гневом и бдительностью. Все в доме на  страже
против него. Стоит кому-нибудь из слуг  проявить  преданность  к  нему,  как
тотчас же домашние стараются вызвать в нем к этому  слуге  подозрительность,
которая старикам весьма свойственна. Он  неоднократно  похвалялся  мне,  что
держит своих домашних в узде, что они полностью повинуются ему и относятся к
нему с почтением, хвастался тем, как проницательно ведет свои дела, -

     Ille solus nescit omnia.

     {Один только он ни о чем не знает [20] (лат. ).}

     Я не знаю человека, который обладал бы более подходящими природными или
приобретенными качествами, необходимыми для управления имуществом, чем  этот
дворянин, и при всем том он беспомощен, как ребенок. Вот почему я  и  выбрал
его как наиболее яркий пример среди многих других известных мне подобных  же
случаев.
     Лишь предметом бесплодного школьного диспута мог бы явиться вопрос: что
для этого старца лучше: знать ли правду или чтобы все обстояло так, как  оно
есть? С виду все ему повинуются. Мнимое признание его власти  заключается  в
том, что ему никогда ни в  чем  не  перечат:  ему  верят,  его  боятся,  его
всячески почитают. Если он выгоняет слугу, тот  складывает  свои  пожитки  и
уходит, но в действительности только исчезает с его глаз. Старость так  мало
подвижна, зрение и прочие чувства у стариков так ослаблены, что слуга  может
целый год жить и  исполнять  свои  обязанности  в  том  же  доме,  оставаясь
незамеченным. А когда наступает подходящий  момент,  то  делают  вид,  будто
откуда-то  из  дальних  краев  пришло  жалобное,  умоляющее  письмо,  полное
обещаний исправиться, и слугу прощают и восстанавливают  в  должности.  Если
старик-хозяин  совершает  какое-нибудь  действие   или   отдает   письменное
распоряжение, которые не угодны его домашним, то их не  выполняют,  а  затем
придумывают тысячу предлогов, оправдывающих это. Письма со  стороны  никогда
не передаются ему тотчас же по их  получении,  кроме  тех,  которые  считают
возможным довести до его сведения. Если же какое-нибудь нежелательное письмо
случайно попадет ему в руки, то - так как  он  всегда  поручает  кому-нибудь
читать ему вслух - немедленно устраивается так,  что  он  получает  то,  что
желательно окружающим: например, что такой-то просит у него прощения,  между
тем как в письме содержатся самые оскорбительные  вещи.  Не  желая  огорчать
старика или вызывать его гнев, ему представляют его  дела  в  извращенном  и
приукрашенном виде, лишь бы только он был доволен. Я встречал довольно много
семей, где в течение долгого времени, а иногда  даже  постоянно,  жизнь  шла
подобным же образом, лишь с небольшими различиями.
     Жены всегда склонны перечить мужьям. Они используют любой повод,  чтобы
поступить наоборот, и малейшее извинение для них равносильно уже  полнейшему
оправданию. Я знал одну женщину, которая утаивала от  своего  мужа  изрядные
суммы, чтобы, как она призналась своему духовнику, иметь  возможность  более
щедро раздавать милостыню. Верь, кто хочет, этому  благочестивому  предлогу!
Всякое распоряжение деньгами кажется им  недостаточно  почтенным,  если  оно
совершается с согласия мужа; они должны обязательно  захватить  его  в  руки
либо хитростью, либо упрямством, но всегда каким-нибудь способом: без  этого
они не почувствуют ни полноты своей власти, ни удовольствия от нее. И  когда
такие их действия - как в только что описанном случае  -  направлены  против
несчастного старика и в пользу детей, они хватаются за этот предлог  и  дают
волю своей страсти, составляя заговор против господства главы дома.  Если  у
него есть взрослые и полные сил сыновья,  они  быстро,  лаской  или  таской,
подчиняют себе домоправителя, казначея и всех прочих  служащих.  Если  же  у
бедняги нет ни жены, ни сыновей, он не так легко попадает  в  эту  беду,  но
зато, когда это случается, он страдает  еще  более  жестоко  и  унизительно.
Катон Старший говорил [21] в  свое  время,  что  сколько  у  человека  слуг,
столько у него и врагов. Не хотел ли он нас предупредить, что  у  нас  будет
столько же врагов, сколько жен, сыновей и слуг:  ведь  его  время  славилось
большей  чистотой  нравов,  нежели  наше.  При  старческой  немощи   большим
облегчением является благодетельная  способность  многого  не  замечать,  не
знать и легко поддаваться обману. Но что сталось бы с нами, если бы  мы  все
это сознавали, особенно в наше-то время, когда судьи, призванные решать наши
тяжбы, обычно становятся на сторону детей и потому бывают пристрастны.
     Допуская даже, что я не  замечаю  этого  надувательства,  я  во  всяком
случае отлично вижу, что могу стать  его  жертвой.  Найдется  ли  достаточно
слов, чтобы выразить, сколь ценен -  по  сравнению  с  такими  общественными
связями - истинный друг? Один образ такой дружбы, которую я наблюдаю в самом
чистом виде среди животных,  преисполняет  меня  чувством  почтительности  и
благоговения.
     Если другие меня обманывают, то я во всяком  случае  не  обманываюсь  и
сознаю, что неспособен уберечь себя от обмана. Однако  я  и  не  ломаю  себе
голову над тем, чтобы этого достигнуть. От подобных обманов я спасаюсь  тем,
что  ухожу  в  себя,  но  побуждаемый  к  тому  не  смятением  и   тревожной
любознательностью, а скорее по внутреннему решению и чтобы отвлечься.  Когда
мне рассказывают о делах какого-нибудь постороннего человека,  я  не  смеюсь
над ним, а обращаю тотчас же свой взор на себя и смотрю, как обстоит дело  у
меня самого. Все, что касается другого, относится и ко мне. Приключившаяся с
ним беда служит  мне  предупреждением  и  настораживает  меня.  Ежедневно  и
ежечасно мы говорим о других людях то, что мы скорее сказали бы о себе, если
бы умели так же строго судить себя, как судим других.
     Так  поступают  многие  авторы:  они  вредят  делу,  которое  защищают,
безрассудно нападая сами на своих противников  и  бросая  им  такие  упреки,
которые должны были бы быть обращены против них же самих.
     Покойный маршал де Монлюк [22], потеряв  сына,  смелого  и  подававшего
большие надежды человека, погибшего на острове Мадейре, горько жаловался мне
на то, что среди многих других сожалений его особенно мучит и  угнетает  то,
что он никогда не был близок с сыном. В угоду личине важного и  недоступного
отца, которую он носил, он лишил себя  радости  узнать  как  следует  своего
сына, поведать ему о своей глубокой к нему привязанности и сказать ему,  как
высоко он ценил его доблесть.  Таким  образом,  рассказывал  Монлюк,  бедный
мальчик   встречал   с   его   стороны   только   хмурый,   насупленный    и
пренебрежительный взгляд, сохранив до конца убеждение, что тот  не  смог  ни
полюбить, ни оценить его по достоинству: "Кому же  еще  мог  я  открыть  эту
нежную любовь, которую я питал к нему в глубине души? Не он  ли  должен  был
испытать всю радость этого чувства и проявить признательность за него?  А  я
сковывал себя и заставлял себя носить эту бессмысленную маску; из-за этого я
лишен был удовольствия беседовать с  ним,  пользоваться  его  расположением,
которое он мог выказывать мне лишь очень холодно,  всегда  встречая  с  моей
стороны только суровость и деспотическое обращение". Я думаю, что эта жалоба
была справедлива и основательна, ибо хорошо знаю по опыту, что когда умирают
наши друзья, то нет для нас лучшего утешения, чем сознание, что мы ничего не
забыли им сказать и находились с ними в полнейшей и совершенной близости.
     Я открываюсь моим близким, насколько  могу;  с  большой  готовностью  я
выражаю им свое расположение и высказываю свое суждение о них, так же как  я
делаю это по отношению ко всякому человеку. Я спешу проявить и показать свое
отношение, так как не хочу вводить на этот счет в заблуждение в каком бы  то
ни было смысле.
     У наших древних галлов, по словам Цезаря [23], в числе других особенных
обычаев был следующий: сыновья могли появляться перед  отцами  и  находиться
при народе около них только после достижения воинского возраста; этим  самым
как бы хотели сказать, что наступил момент, когда отцы должны принять  их  в
свой круг и сблизиться с ними.
     Мне пришлось столкнуться и с другого рода  несправедливостью  некоторых
отцов в мое время: не довольствуясь тем, что  они  в  течение  долгой  своей
жизни лишали своих детей причитавшейся им доли имущества, они  еще  завещали
своим женам всю власть над всем своим имуществом и право распоряжаться им по
своему усмотрению. Я знал одного  сеньора,  из  числа  виднейших  служителей
короны, который должен был получить в наследство ренту более чем в пятьдесят
тысяч экю, а умер в нужде и обремененный долгами на  шестом  десятке,  между
тем как его совсем уже дряхлая мать пользовалась всем состоянием, ибо таково
было  распоряжение  его  отца,  прожившего  около  восьмидесяти  лет.  Такое
отношение к детям отнюдь не кажется мне разумным.
     Я нахожу неразумным, когда человек, дела  которого  идут  хорошо,  ищет
себе жену с большим приданым: деньги со  стороны  всегда  приносят  в  семью
беду. Мои предки обычно придерживались этого правила и я  со  своей  стороны
также последовал ему. Но  те,  кто  не  советуют  нам  жениться  на  богатых
невестах, ссылаясь на то, что с ними труднее иметь  дело  и  что  они  менее
признательны, ошибаются и упускают некое реальное  благо  ради  сомнительной
догадки. Взбалмошной женщине ничего не стоит менять свои намерения.  Женщины
больше всего довольны  собой  в  тех  случаях,  когда  они  кругом  неправы.
Неправота привлекает их, подобно тому как хороших женщин  подстрекает  честь
их добродетельных поступков; чем они богаче,  тем  они  добрее,  и,  подобно
этому, чем они красивее, тем более склонны к целомудрию.
     Правильно оставлять управление  всеми  имущественными  делами  семьи  в
руках матери, пока дети не достигли требующегося по закону  совершеннолетия;
но плохо воспитал своих сыновей тот отец,  который  не  питает  уверенности,
что, став взрослыми, они не смогут вести дела  лучше  и  искуснее,  чем  его
жена, представительница слабого пола. Однако было бы, разумеется, еще  более
противоестественно, если бы  благополучие  матери  зависело  от  детей.  Для
матерей следует щедро выделять средства, чтобы  они  могли  жить,  как  того
требует обстановка их дома и как им полагается по их возрасту,  принимая  во
внимание, что они гораздо менее приспособлены к перенесению нужды и лишений,
чем их мужское потомство; поэтому следует  возложить  это  бремя  скорее  на
детей, чем на мать.
     Вообще, наиболее  разумным  разделом  нашего  имущества  перед  смертью
является,  по-моему,  раздел  его  согласно  принятому  в   стране   обычаю.
Существующие на этот счет законы тщательно продуманы, так что уж лучше пусть
они иной раз в  чем-нибудь  погрешат,  нежели  погрешим  мы  сами,  действуя
наобум. Наши блага не вполне являются нашими, ибо,  согласно  установлениям,
сложившимся без нашего участия, они предназначены для  наших  преемников.  И
хотя мы обладаем некоторой свободой распоряжаться ими и за  пределами  нашей
жизни, я считаю, что должны быть очень веские и убедительные причины,  чтобы
заставить  нас  лишить  человека  состояния,  которое  ему  предназначено  и
полагается по установленному закону; иначе это будет злоупотреблением  нашей
свободой вопреки разуму и в угоду нашим случайным и пустым прихотям.  Судьба
была милостива ко мне в этом отношении, избавив  меня  от  поводов,  которые
могли бы меня соблазнить и заставить нарушить общепринятый закон. Но я  знаю
немало людей, в отношении  которых  длительная  служба  и  помощь  оказалась
впустую потраченным временем:  одно  неудачное  и  плохо  воспринятое  слово
уничтожает  иной  раз  заслуги  десятка  лет.  Счастлив  тот,  кому  удается
загладить впечатление от такого слова в момент составления завещания! Обычно
же последнее впечатление берет верх: не лучшие и  обычные  услуги,  а  самые
последние, удержавшиеся в памяти жесты решают все. Такие люди играют  своими
завещаниями,  словно  кнутом  и  пряником,  для  наказания  или  награждения
заинтересованных лиц за отдельные их  поступки.  Завещание  -  вещь  слишком
серьезная и имеющая слишком важные последствия, чтобы можно  было  позволить
себе непрерывно менять его; вот почему  люди  умные  составляют  его  раз  и
навсегда, сообразуясь с доводами разума и принятыми в стране установлениями.
     Мы придаем чересчур большое значение наследованию по  мужской  линии  и
охвачены нелепым желанием увековечить наши имена. Мы возлагаем также слишком
большие надежды на способности наших детей.  В  отношении  меня  могла  быть
ненароком учинена несправедливость и меня могли  передвинуть  с  занимаемого
мною по старшинству места, так как я был самым  вялым  и  самым  несмышленым
ребенком, самым медлительным  и  самым  ленивым  не  только  из  всех  своих
братьев, но и из всех детей моей округи, как в умственных занятиях, так и  в
физических упражнениях. Глупо производить необычные  разделы  наследства  на
основании  таких   предзнаменований,   которые   потом   часто   оказываются
ошибочными. Если уж  можно  нарушить  обычный  порядок  и  исправить  выбор,
который судьбе угодно было установить в отношении наших  наследников,  то  с
большим основанием можно это сделать при наличии какого-нибудь значительного
и заметного  физического  уродства,  то  есть  постоянного  и  неисправимого
недостатка, являющегося для рьяных ценителей красоты важным изъяном.
     Нижеследующий  занятный  диалог  между  законодателем  Платоном  и  его
согражданами окажется  здесь  уместным  [24].  "Почему,  -  спрашивают  они,
чувствуя приближение смерти, -  мы  не  можем  распорядиться  тем,  что  нам
принадлежит, и отказать наше имущество тому, кому хотим? Какая жестокость, о
боги, что мы не вправе отказать по нашему усмотрению нашим  близким,  одному
больше, другому меньше, в зависимости от того, насколько  плохо  или  хо