ив  воров,
когда уношу то, что мне принадлежит, или сам  беру  у  себя  кошелек,  и  не
являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу  законам
против убийц, когда лишаю себя жизни.
     Гегесий [10] говорил, что все, что  касается  нашей  смерти  или  нашей
жизни, должно зависеть от нас.
     Диоген [11], встретив уже много лет  страдавшего  от  водянки  философа
Спевсиппа, которого несли  на  носилках  и  который  крикнул  ему:  "Доброго
здоровья, Диоген!", ответил: "А тебе я  вовсе  не  желаю  здоровья,  раз  ты
миришься с жизнью, находясь в таком состоянии".
     И действительно, некоторое время  спустя  Спевсипп  покончил  с  собой,
устав от такого тяжкого существования.
     Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мы
не вправе покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместил
нас в ней; что лишь от бога, который послал нас в мир  не  только  ради  нас
самих, но ради его славы и служения ближнему, зависит дать нам  волю,  когда
он того захочет, и не нам принадлежит этот выбор; мы рождены,  говорят  они,
не только для себя, но и для нашего отечества; в интересах  общества  законы
требуют от нас отчета в наших действиях и судят нас за  самоубийство,  иначе
говоря, за отказ от выполнения наших обязанностей нам полагается наказание и
на том и на этом свете:

     Proxima deinde tenent moesti loca, qui sibi letum
     Insontes peperere manu, lucemque perosi
     Proiecere animas.

     {Рядом занимают места несчастные, которые, ни в чем не  повинные,  сами
покончили с собой и, возненавидев мир, лишили себя жизни [12] (лат. ).}

     Больше стойкости - в том, чтобы жить с цепью, которою мы  скованы,  чем
разорвать ее, и Регул [13] является более убедительным  примером  твердости,
чем Катон. Только неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять  приход
смерти.  Никакие  злоключения  не  могут  заставить  подлинную   добродетель
повернуться к жизни спиной; даже в горе и страдании  она  ищет  своей  пищи.
Угрозы тиранов, костры и палачи только придают ей духу и укрепляют ее:

     Duris ut ilex tonsa bipennibus
     Nigrae feraci frondis in Algido,
     Per damna, per caedes, ab ipso
     Ducit opes animumque ferro.

     {Так и дуб, что растет в густых лесах на  Алгиде:  его  подрубают  злой
секирой, а он, несмотря на раны и удары, закаляется от нанесенных  ударов  и
черпает в них силу [14] (лат. ).}

     Или, как говорит другой поэт,

     Non est, ut putas, virtus, pater,
     Timere vitam, sed malis ingentibus
     Obstare, nec se vertere ac retro dare.

     {Доблесть не в том, как ты полагаешь, отец, чтобы бояться  жизни,  а  в
том, чтобы  уметь  противостоять  большому  несчастью,  не  отвернуть  и  не
отступить перед ним [15] (лат. ).}

     Rebus in adversis facile est contemnere mortem
     Fortius ille facit qui miser esse potest.

     {В бедствиях легко  не  бояться  смерти,  но  гораздо  больше  мужества
проявляет тот, кто умеет быть несчастным [16] (лат. )}

     Спрятаться в яме под  плотной  крышкой  гроба,  чтобы  избежать  ударов
судьбы, - таков удел трусости, а не добродетели.  Добродетель  не  прерывает
своего пути, какая бы гроза над нею ни бушевала:

     Si fractus illabatur orbis
     Inpavidum ferlent ruinae.

     {Пусть рушится распавшийся мир: его обломки поразят  бесстрашного  [17]
(лат. ).}

     Нередко стремление избежать  других  бедствий  толкает  нас  к  смерти;
иногда же опасение смерти приводит к тому, что мы сами бежим ей навстречу -

     Hic, rogo, non furor est, ne moriare mori.

     {Разве не безумие -  спрашиваю  я  вас  -  умереть  от  страха  смерти?
[18](лат.).}

     подобно тем, кто из страха перед пропастью сами бросаются в нее:

                         multos in summa pericula misit
     Venturi timor ipse mali; fortissimus ille est,
     Qui promptus metuenda pati, si cominus instent,
     Et differre potest.

     {Самый страх перед возможной бедой ставил многих людей в очень  Опасные
положения; но храбрейшим является тот, кто легко переносит  опасности,  если
они непосредственно угрожают, и умеет избежать их [19] (лат. ).}

     Usque adeo, mortis formidine, vitae
     Percipit humanos odium, lucisque videndae,
     Ut sibi consciscant maerenti pectore letum
     Obliti fontem curarum hune esse timorem.

     {Из-за страха перед смертью людей охватывает такое отвращение к жизни и
дневному свету, что они в тоске душевной лишают  себя  жизни,  забывая,  что
источником их терзаний был именно этот страх [20] (лат. ).}

     Платон в своих "Законах" [21] предписывает позорные похороны для  того,
кто лишил жизни и всего предназначенного ему судьбой своего самого  близкого
и больше чем друга, то есть самого себя, и сделал это  не  по  общественному
приговору и не по причине какой-либо печальной и неизбежной случайности и не
из-за невыносимого стыда, а исключительно по трусости и слабости, то есть из
малодушия. Презрение к жизни - нелепое чувство, ибо в конечном счете  она  -
все, что у нас есть, она - все наше бытие. Те существа, жизнь которых богаче
и лучше нашей,  могут  осуждать  наше  бытие,  но  неестественно,  чтобы  мы
презирали сами себя и пренебрегали собой; ненавидеть и презирать самого себя
- это какой-то особый недуг, не встречающийся ни у какого другого  создания.
Это такая же нелепость, как и  наше  желание  не  быть  тем,  что  мы  есть.
Следствие такого желания не может быть нами оценено, не говоря  уже  о  том,
что оно само по себе противоречит и  уничтожает  себя.  Тот,  кто  хочет  из
человека превратиться в ангела, ничего не достигнет, ничего не выиграет, ибо
раз он перестает существовать, то кто же за него  порадуется  и  ощутит  это
улучшение?

     Debet enim misere cui forte aegreque futurum est,
     Ipse quoque esse in eo tum tempore, cum male possit
     Accidere.

     {Тот, кому будущее представляется тяжелым  и  мучительным,  еще  должен
быть в живых тогда, когда эти невзгоды могут обрушиться [22] (лат.).}

     Спокойствие, отсутствие страданий, невозмутимость духа,  избавление  от
зол этой жизни, обретаемые  нами  ценою  смерти,  нам  ни  к  чему.  Незачем
избегать войны тому, кто не в состоянии наслаждаться миром, и  тот,  кто  не
может вкушать покой, напрасно бежит страданий.
     Среди  философов,  приверженцев  первой  точки  зрения,  были   большие
сомнения вот  по  какому  поводу:  какие  причины  достаточно  вески,  чтобы
заставить человека принять решение  лишить  себя  жизни?  Они  называют  это
 eulogon exagoghn {Разумным выходом [23] (греч.).}. Ибо они хотя говорят, что
нередко приходится умирать из-за незначительных  причин,  так  как  те,  что
привязывают нас к жизни, не  слишком  вески,  все  же  в  этом  должна  быть
какая-то мера. Существуют безрассудные и взбалмошные  порывы,  толкающие  на
самоубийство не только отдельных людей, а целые народы. Выше я уже  приводил
такого рода примеры  [24],  сошлюсь,  кроме  того,  на  девушек  из  Милета,
которые, вступив в какой-то безумный сговор, вешались одна за другой до  тех
пор, пока в это дело не вмешались власти, издавшие приказ, что  впредь  тех,
кого найдут повесившимися, на той же веревке будут волочить голыми по  всему
городу [25]. Когда Терикион стал убеждать Клеомена [26]  покончить  с  собой
из-за тяжелого положения, в котором тот оказался, избежав почетной смерти  в
только что проигранном сражении,  и  доказывать  Клеомену,  что  тот  должен
решиться на эту менее почетную смерть, чтобы не дать победителю  возможности
обречь его ни на позорную жизнь, ни на позорную смерть, Клеомен  с  подлинно
спартанским  стоическим  мужеством  отверг  этот  совет,  как  малодушный  и
трусливый: "Этот выход, - сказал он, - от меня никогда не уйдет, но  к  нему
не следует прибегать, пока остается хотя тень надежды". Жизнь,  говорил  он,
иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смерть
его сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее  в  деяние
доблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и  он  покончил  с  собой.
Клеомен  спустя  некоторое  время  поступил  так  же,  но  после  того,  как
испробовал все. Все бедствия  не  стоят  того,  чтобы,  желая  избежать  их,
стремиться к смерти.
     Кроме того, в судьбе человеческой бывает  иной  раз  столько  внезапных
перемен, что трудно судить,  в  какой  мере  мы  правы,  полагая,  будто  не
остается больше никакой надежды:

     Sperat et in saeva victus gladiator arena
     Sit licet infesto pollice turba minax.

     {И побежденный в жестоком бою гладиатор надеется, хотя толпа,  угрожая,
требует его смерти [27] (лат. ).}

     Старинное  присловие  гласит:  пока  человек  жив,  он  может  на   все
надеяться. "Конечно, - отвечает на это Сенека, - но почему я должен думать о
том, что фортуна может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, что
она ничего не может сделать тому, кто сумел умереть?" [28]. У Иосифа [29] мы
читаем, что он находился на краю гибели, когда весь  народ  поднялся  против
него, и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения;  и
все же, сообщает он, когда один из его друзей посоветовал  ему  покончить  с
собой, то он, к счастью, решил все же не терять надежды,  -  и  вот,  против
всякого ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался  из
затруднений без всякого для себя ущерба. А Брут и  Кассий,  наоборот,  своей
поспешностью и легкомыслием лишь способствовали  гибели  последних  остатков
римской свободы, защитниками которой они были, после чего покончили с  собой
раньше времени. Я видел, как сотни зайцев  спасались,  будучи  почти  уже  в
зубах борзых. Aliquis carnifici  suo  superstes  tuit  {Есть  и  такие,  что
пережили своего палача [30] (лат. ).}.

     Multa dies variusque labor mutabilis aevi
     Rettulit in melius; multo alterna revisens
     Lusit, et in solido rursus fortuna locavit.

     {Нередко  время  и  разнообразные  труды  переменчивого  века  улучшают
положение дел; изменчивая фортуна, снова посещая людей, многих  обманула,  а
затем снова укрепила [31] (лат. )}

     Плиний утверждает [32], что есть лишь три болезни, из-за которых  можно
лишить себя жизни; из них самая мучительная - это камни  в  мочевом  пузыре,
препятствующие мочеиспусканию. Сенека  же  считает  наихудшими  те  болезни,
которые надолго повреждают наши умственные способности [33].
     Некоторые, желая избежать  худшей  смерти,  полагают,  что  они  должны
бежать ей навстречу. Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели  пленником  в
Рим, удалось ночью бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом  прежде,
чем его поймали [34].
     Ангиной и Теодот, когда их город  в  Эпире  доведен  был  римлянами  до
последней крайности [35], стали увещевать все население лишить  себя  жизни;
но жители города, решив, что лучше умереть победителями, пошли на  смерть  и
ринулись на врагов, словно не оборонялись, а наступали на них.
     Когда остров Гоцо [36] несколько лет тому назад  вынужден  был  сдаться
туркам, один сицилиец, у которого  были  две  красивые  дочери  на  выданье,
собственной рукой убил их, а вслед за тем  и  их  мать,  которая  прибежала,
узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу  с  аркебузой  и  арбалетом,  он
двумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся  ему  навстречу  турок,
приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно кинулся в самую гущу
врагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски; так он спас  себя
от рабства, избавив сначала от него своих близких.
     Еврейские матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание  своим
сыновьям, настолько страшились гнева Антиоха, что  сами  лишали  себя  жизни
[37]. Мне рассказывали про некоего знатного  человека,  что,  когда  он  был
посажен в одну из наших тюрем, его родители, узнав, что он  наверняка  будет
осужден на казнь, желая избежать такой постыдной смерти,  подослали  к  нему
священника, внушившего ему, что  наилучшим  для  него  средством  избавления
будет  отдаться  под  покровительство  того  или  иного   святого,   принеся
определенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться к
пище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник  поверил  священнику  и  уморил
себя голодом, избавив себя этим и  от  опасности,  и  от  жизни.  Скрибония,
советуя  своему  племяннику  Либону  лучше  лишить  себя  жизни,  чем  ждать
приговора суда, убеждала его, что оставаться в живых для того,  чтобы  через
три-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет ее, в сущности то же,  что
делать за другого его дело, и что  это  означает  оказывать  услугу  врагам,
сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им добычей [38].
     В Библии мы читаем, что гонитель истинной веры  Никанор  повелел  своим
приспешникам схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетель
отцом иудеев. И вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает  дурной
оборот, что ворота его двора подожжены и враги готовятся схватить  его,  он,
решив, что лучше умереть  доблестной  смертью,  чем  отдаться  в  руки  этих
злодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Но
от поспешности он нанес себе лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, он
бросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей,  которая  расступилась
так, что образовалась пустота, куда он и упал, почти размозжив себе  голову.
Однако, чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на  лившуюся
из него кровь и тяжкие раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу,
к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь  глубокую
рану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул  их  своим
гонителям, призывая на их головы божью кару [39].
     Из насилий, чинимых над совестью, наиболее  следует  избегать,  на  мой
взгляд, тех, которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаях
страдающая сторона неизбежным образом также испытывает известное  физическое
наслаждение, в силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилие
отчасти   порождает   ответное   желание.   Пелагея   и   Софрония   -   обе
канонизированные святые - покончили с собой: Пелагея, спасаясь от нескольких
солдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония  же
тоже лишила  себя  жизни,  чтобы  избежать  насилия  со  стороны  императора
Максенция [40]. История церкви знает много подобных примеров  и  чтит  имена
тех благочестивых особ, которые  шли  на  смерть,  чтобы  охранить  себя  от
насилий над их совестью.
     К нашей чести в будущих веках окажется, пожалуй, то,  что  один  ученый
автор наших дней, притом парижанин [41], всячески  старается  внушить  нашим
дамам, что лучше пойти на все, что угодно,  только  не  принимать  рокового,
вызванного отчаянием,  решения  покончить  жизнь  с  собой.  Жаль,  что  ему
осталось неизвестным одно  острое  словцо,  которое  могло  бы  усилить  его
доводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через  руки  многих  солдат,  после
говорила: "Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не согрешив".
     Эти жестокости действительно не вяжутся с кротким  нравом  французского
народа, и мы видим, что со времени этого забавного признания  положение  дел
весьма  улучшилось;  с  нас  достаточно,  чтобы  наши  дамы,  следуя  завету
прямодушного Маро [42], позволяли все, что угодно,  но  говорили  при  этом:
"Нет, нет, ни за что!"
     История полна примеров, когда люди всякими способами  меняли  несносную
жизнь на смерть.
     Луций  Арунций  [43]  покончил  с  собой,  чтобы  уйти  разом,  как  он
выразился, и от прошедшего, и от грядущего.
     Гранин Сильван и Стаций Проксим [44], получив  помилование  от  Нерона,
все же лишили себя жизни - то ли потому, что не  захотели  жить  по  милости
такого злодея, то ли для  того,  чтобы  над  ними  не  висела  угроза  вновь
зависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и беспрестанно  осыпал
обвинениями знатных лиц.
     Спаргаписес  [45],  сын  царицы  Томирис,  попав   в   плен   к   Киру,
воспользовался первой же милостью Кира, приказавшего освободить его от оков,
и лишил себя жизни, так как он счел, что наилучшим применением свободы будет
выместить на себе позор своего пленения.
     Богу, наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный  афинской  армией  под
предводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым со
всем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с  потерей  всего
того, что было ему доверено Ксерксом.  Он  защищал  поэтому  свой  город  до
последней крайности, но, когда в крепости  кончились  съестные  припасы,  он
приказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог  бы
увеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер  и,  умертвив
жен, детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в  пламя
[46].
     Индусский  сановник  Нинахтон,  прослышав  о  намерении  португальского
вице-короля отрешить его без всякой видимой  причины  от  занимаемого  им  в
Малакке поста и передать его царю  Кампара,  принял  следующее  решение.  Он
приказал построить длинный, но  не  очень  широкий  помост,  укрепленный  на
столбах,  и  роскошно  украсить  его   цветами,   расставив   курильницы   с
благовониями. Облачившись  затем  в  одеяние  из  золотой  ткани,  усыпанное
драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням  на  помост,  в
глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался
к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные  приготовления.
Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том,  чем
ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в
руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не  может
не  подумать  о  себе,  и  так  как  у  него  нет  средств  бороться  против
оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней
мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его
торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [47].
     Секстилия [48], жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духу
своим мужьям и избавить их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсе
не угрожала и тревожила их только из любви к мужьям, предложили  добровольно
пожертвовать своей жизнью, чтобы в  том  безвыходном  положении,  в  каковом
оказались их мужья, послужить им примером  и  разделить  их  участь.  То  же
самое, что эти женщины совершили для своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [49]
для блага отечества, хотя и с  меньшей  пользой,  но  побуждаемый  столь  же
сильной любовью. У этого выдающегося  законоведа,  наслаждавшегося  цветущим
здоровьем, богатством, славой и доверием императора, не было никаких  других
оснований лишить себя жизни, кроме  удручавшего  его  положения  дел  в  его
отечестве. Но нет ничего благороднее той смерти,  на  которую  обрекла  себя
жена  приближенного  Августа,  Фульвия.  До  Августа  дошло,   что   Фульвий
проговорился о важной тайне,  которую  он  ему  доверил,  и,  когда  Фульвий
однажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма  неласково.  Фульвий
вернулся домой в отчаянии и дрожащим голосом рассказал жене, в какую беду он
попал, добавив, что он решил покончить с  собой.  "Ты  поступишь  совершенно
правильно, - ответила она ему смело, - ведь ты много раз  убеждался  в  моей
болтливости и все же не таился от меня. Позволь мне только покончить с собой
первой". И без лишних слов она пронзила себя мечом.
     Вибий Вирий [50], потеряв надежду на спасение  своего  родного  города,
осажденного римлянами,  и  не  рассчитывая  на  милость