следний удар. Предвидение  же  смерти
еще не столь близкой требует мужества длительного и потому  весьма  редкого.
Не беспокойтесь, что не сумеете умереть: сама природа,  когда  придет  срок,
достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за  вас  сделает,  не
занимайте этим своих мыслей.


                 Incertam frustra, mortales, funeris horam
                      Quaeritis, et qua sit mors aditura via.

     {Напрасно, смертные, вы хотите узнать час своих похорон и какой дорогой
к вам явится смерть [48] (лат.).}

     Poena  minor  certam  subito  perferre  ruinam,  Quod  timeas   gravius
sustinuisse diu.

     {Менее  мучительно  претерпеть  внезапную  гибель,  чем   пребывать   в
длительном страхе [49] (лат.).}

     От мыслей о смерти более тягостной становится  жизнь,  а  от  мыслей  о
жизни - смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к  смерти
мы  подготовляем  себя,  это  ведь  мгновение.  Каких-нибудь  четверть  часа
страданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук,  не
стоят  того,  чтобы  к  ним  особо  готовиться.   По   правде   говоря,   мы
подготовляемся к ожиданию смерти. Философия предписывает нам постоянно иметь
перед глазами смерть, предвидеть ее и созерцать еще до наступления смертного
часа, а затем внушает нам те  правила  предосторожности,  благодаря  которым
предвидение смерти и мысль о ней нас уже  не  мучат.  Так  поступают  врачи,
ввергающие человека в болезнь,  чтобы  получить  возможность  испытать  свое
искусство и свои зелья. Если мы не сумели по-настоящему жить,  несправедливо
учить нас смерти и усложнять нам конец  всего.  Если  же  мы  способны  были
прожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем  и  умереть  точно  так  же.
Философы могут хвалиться этим, сколько  пожелают.  Tota  philosophorum  vita
commentatio mortis est {Вся жизнь философов  есть  приуготовление  к  смерти
[50] (лат.)}. Но я остаюсь при том мнении, что смерть  действительно  конец,
однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл
жизни, которая должна  ставить  себе  свои  собственные  цели,  свои  особые
задачи. В жизни надо учиться  тому,  как  упорядочить  ее,  должным  образом
прожить,  стойко  перенося  все  жизненные  невзгоды.  Среди  многих  других
обязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни,  находим  мы  и
положение о том, как надо умирать, которое является одним из  самых  легких,
когда мы не отягощаем его страхом.
     С точки зрения пользы и бесхитростной правды простые уроки ни в чем  не
уступают тем, которые преподносит нам ученость;  напротив.  Люди  отличаются
друг от друга и способностями и склонностями.  Их  следует  вести  ко  благу
различными путями, исходя из  их  нрава.  Quo  me  cunque  rapit  tempestas,
deferor hospes {Где ни застанут меня обстоятельства, я тот же самый  повсюду
[51] (лат.).}. Никогда не видел я, чтобы кто-либо из  крестьян  моей  округи
задумывался о том, сколько твердости и терпения понадобится ему  в  смертный
час. Природа учит его думать о  смерти  лишь  тогда,  когда  приходит  время
умирать. И тогда ему лучше, чем Аристотелю, которому смерть вдвойне тягостна
- и сама по себе, и из-за столь длительного ее предвидения. А  ведь  недаром
Цезарь высказывал мнение, что самая  блаженная  и  легкая  смерть  -  та,  о
которой меньше всего думалось [52]. Plus dolet quam necesse  est,  qui  ante
dolet quam necesse  est  {Кто  страдает  раньше,  чем  это  необходимо,  тот
страдает больше необходимого [53] (лат.).}.
     Мучительное это предвосхищение возникает у нас от нашего любопытства. И
всегда мы все сами себе усложняем, стремясь опережать природу  и  законы  ее
заменяя своими правилами. Предоставим ученым мужам терять охоту к еде,  даже
когда они здоровы, и с угрюмым  видом  размышлять  о  смерти.  Простые  люди
нуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже  грянул,  и  о
беде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о  чем
мы и  говорим  всегда:  тупость  и  невежество  простонародья  помогают  ему
терпеливо  переносить  навалившиеся  на  него  испытания  и  с   глубочайшим
безразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, более
грубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна.  Ей-богу  же,  если  это
так, будем учиться в школе глупости! Вот последняя цель, которую обещает нам
наука, вот куда она полегоньку ведет своих питомцев.
     У  нас  не  окажется  недостатка  в  хороших  руководителях,  способных
преподать нам простую мудрость природы. Один из них - Сократ. Ибо, насколько
мне помнится, он приблизительно в таком смысле говорил своим  судьям:  "Если
бы я стал, господа, просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем  самым
подтвердил бы наветы моих обвинителей, будто  я  изображаю  себя  человеком,
знающим больше, чем все другие, ведающим о том, что скрыто от нас в  небесах
и в преисподней. Могу сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о  ней
мне не известно и что я не видел ни одного человека, который на  собственном
опыте познал бы ее и мог бы просветить меня на этот  счет.  Те,  кто  боятся
смерти, полагают, видимо, что знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что  она
собою  представляет  и  что  делается  на  том  свете.  Смерть  может   быть
безразличной, а может быть и желанной. (Можно,  впрочем,  предполагать,  что
если  это  переселение  из  одного  места  в  другое,  то  есть  даже  некое
преимущество в том, чтобы существовать в общении со всеми ушедшими из  этого
мира  великими  людьми  и  быть  избавленным  от  произвола  неправедных   и
нечестивых судей. Если же смерть есть уничтожение нашего существа, то вечный
ненарушимый покой тоже является благом. Ведь в  жизни  для  нас  нет  ничего
сладостнее отдыха, глубокого, спокойного сна без всяких видений.) Я стараюсь
избегать того, что, как мне ведомо, дурно, - например, обижать ближнего  или
не подчиняться тому, кто выше тебя, будь то бог или человек. Но того, о  чем
я не знаю, хорошо оно или дурно, я не страшусь. Если я умру, а вы останетесь
среди живых, то одни боги ведают, кому из нас будет лучше. Поэтому  решайте,
как вам заблагорассудится. Но, следуя своему  обыкновению  давать  советы  о
том, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам по совести своей  лучше
было бы оправдать меня, если в моем деле вы разбираетесь  не  лучше,  чем  я
сам. Судя обо мне на основании моей прежней деятельности, и  общественной  и
частной, на основании моих намерений и  на  основании  той  пользы,  которую
ежедневно извлекают из бесед со мною  многие  наши  граждане,  и  молодые  и
старые, той пользы, которую я приношу вам всем, вы могли бы воздать  мне  по
заслугам, лишь распорядившись, чтобы меня, ввиду моей бедности,  кормили  на
общественный счет в Пританее, - милость, которую, как мне случалось  видеть,
вы с гораздо  меньшим  правом  жаловали  другим.  Не  считайте  упорством  и
высокомерием с моей стороны, если я не следую обычаю умолять вас о пощаде  и
стараться растрогать ваши сердца. У меня есть  друзья  и  родичи  (ибо,  как
говорит Гомер, я, подобно всем прочим людям, рожден не  от  камня  и  не  от
дерева), которые могут предстать перед вами в слезах и в трауре, есть у меня
и трое плачущих детей, способных вызвать у вас жалость.  Но  я  опозорил  бы
свой родной город, если бы в моем возрасте, и к тому же  слывущий  мудрецом,
сам опустился до столь недостойного  поведения.  Что  стали  бы  говорить  о
других афинянах? Всех собиравшихся, чтобы слушать меня, я  всегда  наставлял
не жертвовать честью ради сохранения жизни. И во время  войн,  которые  вела
моя родина, при Амфиполисе, при Потидее, при Делии и в других сражениях, где
я принимал участие, мне случалось  всем  поведением  своим  доказывать,  как
далек был я от того, чтобы покупать  безопасность  ценой  позора.  Вдобавок,
обращаясь к вам с мольбами, я пытался бы склонить вас к измене своему  долгу
и к совершению весьма непохвального  дела,  ибо  не  мольбам  моим  подобало
убедить вас, а беспорочным и крепким доводам справедливости. Вы  же  клялись
богам судить по правде: значит, выходило бы, что я подозреваю и укоряю вас в
том, будто вы в них не верите. Да я и сам свидетельствовал бы  против  себя,
обнаружив, что не верю в них, как должно, раз сомневаюсь в их промысле и  не
желаю просто-напросто вручить им свою судьбу. Между тем я во всем  полагаюсь
на них и твердо верю, что они совершат все к лучшему и для вас и  для  меня.
Людям благонамеренным - и на этом и на том  свете  -  нечего  бояться  богов
[54]. Вот, не правда ли, защитительная речь, немногословная и здравая, но  в
то же время полная простоты и  непосредственности,  необычайно  возвышенная,
правдивая, искренняя, беспримерно справедливая и к тому же  произнесенная  в
столь роковой час? Сократ имел полное основание предпочесть ее той,  которую
написал для него великий оратор Лисий [55],  отлично  составленной  по  всем
правилам судебного красноречия, но недостойной такого  благородного  узника.
Можно ли было бы услышать из уст Сократа голос, звучащий мольбой? Могла ли в
полном своем блеске унизиться столь высокая добродетель? Мог ли человек,  по
природе  своей  такой  великодушный  и  сильный,  прибегнуть  для  защиты  к
ораторскому  искусству  и  в  час  величайшего   испытания   отказаться   от
непосредственной правдивости, лучшего украшения своих речей, ради витиеватых
и ловких приемов речи, написанной кем-то другим  и  заученной  наизусть?  Он
поступил мудро и согласно своей  природе,  не  изменив  поведению,  которого
придерживался в течение всей своей безупречной жизни, и не  осквернив  столь
святого человеческого облика ради того, чтобы на какой-нибудь  год  продлить
свое старческое существование и запятнать неумирающую память о своей славной
кончине. Жизнь Сократа принадлежала не ему, она должна была служить примером
для всего мира. Разве не было бы  ущербом  для  человечества,  если  бы  она
завершилась неприглядным и малодушным образом? И, конечно, его безразличие и
презрение к своей смерти заслужили того, чтобы потомство придало  ей  за  то
особое значение, как на самом деле и  произошло.  Среди  самых  справедливых
воздаяний нет ничего справедливее посмертной  славы  Сократа.  Ибо  афинянам
стали так ненавистны виновники его гибели, что все стали  избегать  их,  как
людей  отверженных:  все,  к  чему  они  прикасались,  считали  нечистым,  в
общественных банях никто вместе с ними не мылся, никто не приветствовал их и
не заговаривал с ними, так что в конце концов, не в  силах  будучи  выносить
этого всеобщего отвращения, они повесились [56].
     Если кто найдет, что в  поисках  примеров  для  своего  рассуждения  об
учении Сократа я остановился на примере неудачном и что эта речь слишком  уж
возвышенна по сравнению с воззрением большинства людей, я отвечу, что сделал
это намеренно. Ибо я придерживаюсь совершенно иного мнения  и  полагаю,  что
речь эта по своей непосредственности находится на уровне даже как  бы  более
низком, чем воззрения  большинства:  в  своей  безыскуственной,  простоватой
смелости, в своей детской уверенности она раскрывает нам  первичные,  чистые
впечатления бездумного естества. Ибо  вполне  можно  представить  себе,  что
врожденной является у нас боязнь страданий, но не  боязнь  смерти  самой  по
себе: ведь это такая же необходимая  сторона  нашего  бытия,  как  и  жизнь.
Почему бы стала природа наделять нас отвращением  и  ужасом  перед  смертью,
если та ей столь полезна для порождения и взращивания новых поколений,  если
в устройстве вселенной она больше служит рождению и прибавлению  вещей,  чем
их разрушению и утрате?

                          Sic rerum summa novatur.

     {Так обновляется совокупность вещей [57] (лат.).}


                       Mille animas una necata dedit.

     {Одна пресекшаяся жизнь породила тысячу других [58] (лат.).}

     Гибель одной жизни есть источник тысячи других жизней. Природа  вложила
в животных  свойство  заботиться  о  себе  и  своем  благополучии.  Животные
опасаются того зла, которое они причиняют себе в своих столкновениях, боятся
они также неволи у людей и насилий, которые мы чиним над  ними.  Но  они  не
могут  испытывать  страха  быть  убитыми,  не   могут   иметь   и   никакого
представления о смерти. Говорят, что  они  порою  с  радостью  принимают  ее
(лошади, умирая, большей частью ржут, лебеди - поют)  и  даже  ищут  смерти,
испытывая в ней потребность, как это бывает у слонов.
     Вдобавок ко всему этому, разве не изумительны простота  и  одновременно
пылкость, с которыми Сократ старается убедить своих судей?  Поистине,  легче
говорить, как Аристотель, и жить, как  Цезарь,  чем  говорить  и  жить,  как
Сократ. Здесь именно предел  трудности  и  совершенства:  никакое  искусство
ничего сюда не прибавит. Нашим же способностям не хватает такой  выучки.  Мы
их не знаем и не умеем ими пользоваться, стараемся усвоить чужие и оставляем
в пренебрежении свои собственные.
     Кто-нибудь, пожалуй, скажет, что и я здесь только собрал чужие цветы, а
от меня самого - только нитка, которой они  связаны.  И  правда,  подчиняясь
вкусам общества, выступил я в этих заимствованных уборах, но при этом отнюдь
не допускаю, чтобы они заслоняли и  скрывали  меня  самого.  Это  совершенно
противно моим намерениям, ибо я  хочу  показать  лишь  свое,  лишь  то,  что
свойственно моей натуре, и если бы я  с  самого  начала  поступил,  как  мне
хотелось, то говорил бы только от себя. И, несмотря на  первоначальный  свой
замысел и способ изложения, я каждый раз взваливаю на себя все больший груз,
уступая природе своего времени и различным побуждениям со стороны. Если меня
самого эти ссылки не украшают, как я и думаю, - пускай: другие могут извлечь
из них пользу. Есть люди, которые цитируют Платона и  Гомера,  а  между  тем
творений их и в глаза не видели. Да и сам я  нередко  черпаю  отнюдь  не  из
первоисточника. Обложенный тут, где я пишу, бесчисленными томами, я мог  бы,
если бы захотел, без труда и без особых познаний надергать у  доброй  дюжины
этих начетчиков, которых даже не перелистываю, сколько угодно  цитат,  чтобы
разукрасить свой трактат о физиогномии. Достаточно мне прочесть  предисловие
какого-нибудь ученого немца, и я уже буду весь напичкан цитатами. Многие  из
нас  любят  лакомиться  славой,  которую  добывают  таким  способом,  мороча
дураков.
     Эти заимствованные у других общие фразы, из  которых  составляется  вся
ученость очень многих людей,  служат  лишь  для  выражения  самых  обыденных
мыслей и, кроме того, не для настоящего полезного наставления,  а  лишь  для
красивого пустословия - смехотворный плод учености, который был так  забавно
использован Сократом против Эвтидема [59]. На моих глазах люди писали  книги
о вещах, которых они никогда не изучали и даже не могли бы понять. При  этом
автор поручал кое-кому из своих ученых  друзей  изыскания  в  той  или  иной
области для своего труда, а сам довольствовался только тем,  что  набрасывал
общий план и ловко соединял в одну связку различные наброски  о  вещах,  ему
неведомых. Чернила и бумагу он, на худой конец, для всего этого  давал.  Но,
по  совести  говоря,  это  значит  не  создать  труд,  а  купить   его   или
позаимствовать. Это значит  не  доказать  людям  свою  способность  написать
книгу, а обнаружить перед  ними  полнейшую  неспособность  сделать  что-либо
подобное, если они  паче  чаяния  в  этом  сомневались.  Некий  председатель
парламента  хвастался  в  моем  присутствии  тем,  что  в  одном  из   своих
постановлений использовал более двухсот чужих мнений. Выбалтывая это всем  и
каждому, он, по-моему, сам у себя  отнимал  славу,  которую  ему  воздавали:
хвастовство это для такого лица и по поводу таких вещей, на  мой  взгляд,  -
крайне ребяческое и нелепое. Я же если и заимствую многое, то радуюсь каждой
возможности скрыть это, всячески переряжая и переиначивая заимствованное для
нового употребления. Даже идя на то, что могут подумать, будто я плохо понял
чужой текст, я стараюсь видоизменить его таким образом, чтобы он не  слишком
резко выделялся из всего прочего. А есть такие люди, которые хвалятся  своим
воровством и гордятся им; судят о них поэтому гораздо благожелательней,  чем
обо  мне.  Мы,  сторонники  природы,  полагаем,   что   слава   изобретателя
несравненно выше славы ловкого начетчика.
     Если бы я стремился говорить как ученый, я заговорил бы раньше: я начал
бы писать в годы, более близкие к годам  моего  учения,  когда  ум  мой  был
изощреннее, а память лучше, и если бы труд писателя я пожелал сделать  своим
ремеслом, то задача эта была бы моему юному возрасту  более  по  силам,  чем
теперешнему. И кроме того, если бы  благодаря  моему  труду  мне  улыбнулось
счастье, оно бы выпало в гораздо более благоприятное для  меня  время.  Двое
моих  знакомых,  люди  в  этой  области  выдающиеся,  наполовину,  по-моему,
потеряли, не выступив со своими произведениями, когда им было сорок  лет,  а
предпочтя дожидаться шестидесятилетнего возраста.
     Зрелость имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И  для
этого рода деятельности старость так же неблагоприятна,  как  и  для  любого
другого. Тот, кто рассчитывает  выжать  что-нибудь  из  своей  дряхлости,  -
безумец,  если  надеется,  что  полученное  им  масло  не   будет   затхлым,
заплесневелым и  безвкусным.  Ум  наш  к  старости  коснеет  и  тяжелеет.  О
невежестве я расуждаю велеречиво и красно, о знании - мелко и убого. Одно  я
как бы  случайно,  мимоходом  затрагиваю,  о  другом  говорю  всерьез  и  по
существу. Ничто я не обсуждаю так основательно, как  Ничто,  и  единственное
знание, о котором я говорю, - это неведение. Я  выбрал  время,  когда  жизнь
моя, которую я стремился изобразить, вся у меня перед глазами. Все, что  мне
остается прожить, уже больше касается смерти.  И  если,  умирая,  я  окажусь
таким же болтливым, как многие другие, то и о  смерти  своей  охотно  сообщу
людям все, что только смогу.
     Как  жаль  мне,  что  Сократ,  являющийся  величайшим   примером   всех
добродетелей, был, как утверждают безобразен лицом и фигурой, - это  так  не
соответствовало красоте его души: ведь он был  до  безумия  влюблен  во  все
прекрасное. Природа оказалась несправедливой к нему.
     Ибо  вероятнее  всего,  что  между  духом  и  плотью  существует  некое
соответствие. Ipsi animi magni refert quali in corpore  locati  sint:  multa
enim e corpore existunt quae acuant mentem, multa quae obtundant {Для  самих
душ весьма важно, в каком теле они заключены; ведь  от  тела  исходит  много
такого, что либо возвышает, либо притупляет душу  [60]  (лат.).}.  В  данном
случае  речь  идет  о  противоестественном  уродстве,  об  искажении  членов
человеческого тела. Но мы называем  безобразием  и  те  недостатки,  которые
заметны с первого взгляда, портят прежде всего лицо и  очень  часто  вызваны
малосущественными причинами: плохим цветом лица, родимым  пятном,  грубостью
лепки, наконец - каким-то неуловимым  недостатком  в  соотношении  отдельных
черт лица, даже если они в общем правильны и не  искалечены.  Такого  именно
рода была  некрасивость  Ла  Боэси,  скрывавшая  полную  красоты  душу.  Это
поверхностное безобразие, хотя оно и очень бросается в глаза,  может  меньше
всего соответствовать состоянию души, и люди могут  быть  о  ней  различного
мнения. Другое, которое гораздо правильнее называть  уродством,  значительно
более существенно и чаще затрагивает  глубины  нашего  существа.  Не  всякая
обувь, будь она даже из тонкой кожи, хорошо  облегает  ногу,  а  вот  всякая
ловко скроенная приходится впору.
     Сократ говорил о своем безобразии, что оно отражает пороки его души, от
которых он избавился благодаря самовоспитанию [61].  Но  я  полагаю,  что  в
данном случае он по обыкновению шутил, и никогда душа человека  не  о