ен.
     Благонамеренность и одаренность правящего должны начисто освободить нас
от забот о делах управления. Философские изыскания и помышления служат  лишь
пищей нашей любознательности. С полным основанием отсылают  нас  философы  к
законам природы, но им самим эта высокая наука не  очень-то  по  плечу.  Они
ложно толкуют их и лик ее являют нам слишком уж  ярко  расписанным,  слишком
искаженным, отчего единый предмет и предстает перед нами в  столь  различных
видах.
     Природа наделила нас ногами для хождения, она же с умом руководит  нами
на жизненном пути. Разум ее не столь искусный, тяжеловесный  и  велеречивый,
как тот, что изобрели философы, но зато он легок и благодатен и во всем, что
обещает разум философов на словах, хорошо помогает  на  деле  тому,  кто,  к
счастью своему, умеет подчиниться природе бесхитростно и  безмятежно,  иначе
говоря - естественно.
     Самый мудрый способ ввериться природе - сделать  это  как  можно  более
просто. О, какой сладостной, мягкой, удобной подушкой для разумно устроенной
головы являются незнание и нежелание знать! Я предпочел бы  хорошо  понимать
самого  себя,  чем  Цицерона.  Если  я  буду  прилежным  учеником,  то   мой
собственный опыт вполне достаточно умудрит меня. Кто восстановит  у  себя  в
памяти все неистовство своей недавней гневной вспышки, припомнит,  куда  она
его завела, тот уразумеет лучше, чем из творений Аристотеля, как  безобразна
страсть, и с более глубоким основанием отвратится от нее. Кто  вспоминает  о
постигавших его  бедствиях,  о  тех,  что  ему  угрожали,  о  незначительных
случайностях,  так  резко  изменивших  его  жизненные  обстоятельства,   тот
подготовляется к будущим переменам в  своей  судьбе  и  к  осознанию  своего
истинного положения. В жизни Цезаря мы не найдем большего числа поучительных
примеров, чем в нашей собственной. И жизнь правителя, и жизнь простолюдина -
это всегда человеческая жизнь, полная  обычных  для  нее  превратностей.  Не
будем упускать этого из вида. Мы всегда говорим друг с другом о наших  самых
насущных нуждах. Разве со стороны того, кто помнит, как  часто  он  ошибочно
судил о вещах, не глупо доверять  постоянно  и  неизменно  своему  суждению?
Когда доводы другого человека убеждают меня в ложности моего  мнения,  я  не
столько узнаю от него нечто новое, узнаю, что проявил  невежество  именно  в
данной области (это было  бы  не  такое  уж  ценное  приобретение),  сколько
убеждаюсь в своей слабости вообще и в шаткости своего  рассудка,  вследствие
чего и стараюсь исправить все в целом. Так же точно поступаю я и в отношении
других своих заблуждений, и следование этому правилу  приносит  мне  большую
пользу. Каждый данный случай и все, к чему он относится, я  рассматриваю  не
просто как камень, о который споткнулся: я понимаю, что в  походке  моей  не
все вообще ладно, и стараюсь выправлять свой шаг. Уразуметь, что сказал  или
сделал какую-то глупость, - это еще пустяки: надо понять,  что  ты  по  сути
своей глуп, - вот наука куда более значительная и важная.  Ложные  шаги,  на
которые наталкивала меня моя память, даже когда она была особенно уверена  в
себе, не остались без пользы: теперь в ответ на все ее клятвы и заверения  я
затыкаю уши. Первые  же  возражения,  которые  встречает  ее  свидетельство,
настораживают меня, и я уже  не  решаюсь  слепо  довериться  ей  в  чем-либо
существенно важном и положиться на нее в деле, где замешан кто-то другой.  И
хотя другие, может быть, гораздо чаще  совершают  по  недобросовестности  те
ошибки, в которых я повинен из-за недостатка памяти, все же в том  или  ином
деле я охотнее поверю словам, исходящим из уст другого человека,  чем  своим
собственным.  Если  бы  каждый  так  же  пристально  изучал  последствия   и
воздействия страстей, которым он подвластен, как я поступал в отношении тех,
которым поддался сам, он мог бы предвидеть их прилив и несколько умерять его
бурное неистовство. Не всегда они внезапно обрушиваются  на  нас,  вцепляясь
нам в глотку: тут наблюдается и отдаленная угроза, и постепенное нарастание.

              Fluctus uti primo coepit cum  albescere  vento,
              Paulatim sese tollit mare, et altius undas
              Erigit, inde imo consurgit ad aethera fundo.

     {Подобно тому, как на морской поверхности появляются  белые  гребни,  а
затем море постепенно вздувается и вздымает все выше волны,  пока,  наконец,
от самых глубин не возносится к небу [24] (лат.).}

     В душевной жизни моей рассудок  занимает  важнейшее  место,  во  всяком
случае, он всячески старается его  занять.  Он  не  препятствует  свободному
развитию моих влечений, моим враждебным  и  дружеским  чувствам,  даже  моей
любви к самому себе, но они не задевают и  не  замутняют  его.  Если  он  не
способен исправить прочие мои душевные свойства по своему  подобию,  то,  во
всяком случае, он не поддается их вредному влиянию: он живет сам по себе.
     Призыв "познай самого себя"  имеет,  видно,  существеннейшее  значение,
если бог знания и света начертал его  на  фронтоне  своего  храма  [25]  как
всеобъемлющий  совет,  который  он  мог  нам  дать.  Платон   говорит,   что
осуществление этой заповеди и  есть  следование  разуму  [26],  и  Сократ  у
Ксенофонта подтверждает это различными примерами [27].  Трудности  и  темные
места любой науки заметны лишь тем,  кто  ею  овладел.  Ибо  нужно  обладать
некоей степенью разумения, чтобы заметить свое невежество, и  надо  толкнуть
дверь,  чтобы  удостовериться,  что  она  заперта.   Отсюда   и   хитроумное
платоновское положение, что знающим незачем познавать, раз они уже знают,  а
незнающим тоже незачем, ибо для того,  чтобы  познать,  надо  разуметь,  что
именно познаешь [28]. Точно так же обстоит с познанием самого  себя.  Каждый
уверен, что в этом отношении у него все в полном порядке, каждый думает, что
отлично сам себя понимает, но это-то и  означает,  что  решительно  никто  о
самом себе ничего не знает, как показал Сократ Эвтидему у  Ксенофонта  [29].
Я, не занимающийся ничем иным, нахожу в этой науке  такую  глубину  и  столь
бесконечное разнообразие,  что  все  мои  изыскания  приводят  меня  лишь  к
ощущению  того,  как  много  мне  еще   надо   узнать.   Своей   многократно
признававшейся мною слабости обязан я склонностью к скромной  самооценке,  к
подчинению   предписанным   мне   верованиям,   обязан    моим    неизменным
хладнокровием,  умеренностью  во  взглядах  и  отвращением  к   докучной   и
бранчливой  наглости  самодовольных  всезнаек  -  главным  врагам  истины  и
подлинной  учености.  Послушайте-ка  их  речи:  любую  чепуху  городят   они
торжественным  слогом  заповедей  и  законов.  Nil  hoc  est  turpius   quam
cognitioni et perceptioni  assertionem  approbationemoque  praecurrere  {Нет
ничего постыднее,  чем  предварять  утверждением  и  одобрением  познание  и
восприятие [30] (лат.).}. Аристарх сказал, что в древние  времена  с  трудом
можно было насчитать семь мудрецов, а в его время  трудно  было  найти  семь
невежд [31].
     Разве мы в наше время можем сказать это не с  большим  основанием,  чем
он? Самоуверенность и упрямство - явные признаки глупости. Такой-то сто  раз
на дню зарывался  носом  в  землю,  но  вот  он  опять  в  седле,  столь  же
решительный и невозмутимый, как и прежде. Можно подумать, что в него вселили
новую душу, силу разумения и что с ним произошло то же, что с древним  сыном
земли, который, падая и соприкасаясь с землею, обретал новую мощь [32],

                                cui, cum tetigere parentem,
                 Iam defecta vigent renovato robore membra.

     {...у которого, когда он прикасался к родительнице,  исполнялись  новою
силою истомленные мышцы [33] (лат.).}

     Уж не рассчитывает ли этот неугомонный упрямец заново воодушевиться для
новой словесной распри? На основании  собственного  опыта  говорю  я  так  о
людском невежестве: оно, на мой взгляд, и есть самое  точное  знание,  какое
можно получить в школе жизни. Те, кто не хочет  признать  этого,  исходя  из
столь жалкого примера, как  мой  или  их  собственный,  могут  опереться  на
Сократа, учителя учителей.  Ибо  философ  Антисфен  сказал  своим  ученикам:
пойдемте, послушаем Сократа, вместе с вами стану я у него учиться  [34].  И,
утверждая  положение  стоической  школы  о  том,   что   одной   добродетели
достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и ничего  больше  не  желать,  он
добавлял: кроме Сократовой силы духа [35].
     Неустанное внимание, с которым я сам себя изучаю, научило меня довольно
хорошо разбираться и в других людях, и мало есть на свете вещей, о которых я
говорил  бы  более  успешно  и  удачно.  Часто  случается,   что   жизненные
обстоятельства  своих  друзей  я  вижу  и  понимаю  лучше,  чем  они   сами.
Правильность моего изложения изумила кое-кого из них и заставила их обратить
внимание на многое в их собственных обстоятельствах. Приучившись  с  детства
созерцать свою жизнь в  зеркале  других  жизней,  я  приобрел  в  этом  деле
опытность и искусство, и когда я думаю над этими вещами, от меня  ускользает
очень немногое из того, что к ним относится, - из  человеческого  поведения,
настроений, речей. Я изучаю все: и то, чего мне надо избегать, и то, чему  я
должен следовать. Так и друзьям  своим  на  основании  их  дел  и  поступков
объясняю  я  их  внутренние  склонности,  и  не  просто  для   того,   чтобы
распределить эти бесконечно разнообразные действия но определенным  видам  и
рубрикам, а затем четко распределить все, что приведено мною в  порядок,  по
существующим типам и классам.

            Sed neque quam multae species, et nomina quae sint,
            Est numerus.

     {Но невозможно исчислить, сколь много видов и каковы их  названия  [39]
(лат.).}

     Ученые находят для своих построений гораздо более дробные  и  детальные
обозначения. Я же, не проникающий во все эти вещи глубже, чем  мне  нужно  в
данный момент,  не  руководствуюсь  никакими  правилами  и  свои  построения
формулирую лишь в общих чертах и, так сказать, на ощупь. Так же обстоит дело
и с этой книгой: я высказываю свои взгляды в отдельных фразах, как  если  бы
речь шла о чем-то таком, что не  может  рассматриваться  как  единое  целое.
Взаимосвязанности и единообразия не найти в душах столь обычных и низменных,
как наши. Мудрость есть здание прочное  и  цельное,  каждая  часть  которого
занимает строго определенное место и имеет свой признак. Sola  sapientia  in
se tota conversa est {Лишь одна мудрость полностью  обращена  на  себя  [37]
(лат.).}. Я предоставляю художникам распределять по клеткам все  бесконечное
многообразие обликов, закреплять и упорядочивать нашу переменчивость, но  не
знаю, удастся ли им справиться  с  предметом  столь  сложным,  состоящим  из
такого количества случайных мелочей.  Я  считаю  крайне  затруднительным  не
только увязывать наши действия одно за другим,  но  и  правильно  обозначать
каждое из них по одному главному  признаку,  настолько  двусмысленны  они  и
пестры и пребывают в зависимости от освещения.
     То, что в царе македонском Персее [38] считали странностью,  а  именно,
что дух его, никогда не пребывая в некоем определенном состоянии,  стремился
проявить себя в различных образах жизни, в необычных и переменчивых нравах и
благодаря этому ни сам Персей, ни другие не в состоянии были понять, что  же
он за человек, - эти черты  представляются  мне  свойственными  всем  людям.
Особенно хорошо знаю я другого такого же человека, к которому,  по-моему,  с
еще большим правом можно отнести нижеследующее заключение: ему чужд какой бы
то ни было средний путь, он по самому неожиданному поводу бросается из одной
крайности в другую, он, даже двигаясь куда-то,  беспрестанно  сворачивает  в
сторону или возвращается обратно, все его свойства  противоречивы,  так  что
наиболее правильное мнение сведется когда-нибудь к тому, что он  старался  и
стремился стать известным из-за того, что его невозможно познать.
     Надо иметь очень чуткие уши, чтобы выслушивать откровенные  суждения  о
себе.  И  так  как  мало  таких  людей,  которые  могут  выносить  это,   не
оскорбляясь, те, кто  решаются  высказывать  нам,  что  они  думают  о  нас,
проявляют тем самым необыкновенно дружеские чувства. Ибо ранить и колоть для
того, чтобы принести пользу, - это и есть  настоящая  любовь.  Мне  тягостно
судить человека, у которого  дурных  свойств  больше,  чем  хороших.  Платон
говорит, что у того, кто хочет познать чужую душу, должны быть три свойства:
понимание, благожелательность и смелость [39].
     Меня иногда спрашивали, к какой деятельности я считал бы себя  наиболее
способным, если бы кому-нибудь пришло в голову  применить  к  чему-либо  мои
силы, когда я был еще в подходящем для этого возрасте.

             Dum melior  vires  sanguis  dabat, aemula  necdum
             Temporibus  geminis canebat sparsa senectus.

     {Пока более быстрая кровь давала мне силы и пока  завистливая  старость
не посеребрила мне виски [40] (лат.).}

     - Ни к какой, - отвечал я. И я даже рад, что не умею делать ничего, что
бы могло превратить меня в раба другого человека. Но я  сумел  бы  высказать
моему господину всю правду о нем и ясно обрисовать ему его нрав, если бы  он
этого захотел. Не в общих суждениях,  по  схоластическому  способу,  чего  я
делать не умею (впрочем, уменье это не приносит никакой пользы тем,  у  кого
оно есть), но наблюдая его шаг за шагом, поскольку для этого у меня  имелась
бы  полная  возможность,  и  внимательным  взглядом  оценивая  их  во   всех
подробностях; и я излагал бы ему это просто и естественно, разъясняя, что  о
нем думают на самом деле люди, и всячески опровергая его льстецов. Каждый из
нас стоил бы куда меньше, чем короли, если бы его постоянно портили  лестью,
как портит властителей окружающая их сволочь. Да  что  говорить,  если  даже
Александр, этот великий государь и великий мыслитель, был  беззащитен  перед
лестью! У меня хватило бы верности, и разума, и внутренней свободы для того,
чтобы говорить правду. Это была  бы  служба,  не  дающая  славы:  иначе  она
утратила бы  всю  свою  действенность,  все  свои  благодатные  свойства.  И
подобную роль может сыграть не каждый  человек.  Ибо  даже  истине  не  дано
преимущество быть высказываемой в любое время и при  любых  обстоятельствах:
как ни благородно  быть  ее  глашатаем,  и  это  дело  требует  определенных
условий, определенных рамок. Мир так устроен,  что  нередко  ее  доводят  до
слуха  властителя  не  только  без  всякой  пользы,  но   даже   с   дурными
последствиями и к тому же неоправданно. И меня никто не убедит  в  том,  что
даже самый справедливый укор не может оказаться несвоевременным и  что  суть
дела не должна порою уступать  форме.  Я  полагаю,  что  такая  деятельность
больше всего подобала бы человеку, довольному своей участью,

                    Quod sit esse velit, nihilque malit,

     {...который хочет быть тем, что он есть, и не хочет ничего другого [41]
(лат.).}

     и рожденному в среднем состоянии. Ибо, с одной стороны, он не  побоялся
бы слишком глубоко затронуть сердце властителя и тем самым  повредить  своей
карьере, а  с  другой,  как  человек  среднего  состояния,  находился  бы  в
постоянном общении со всякого рода людьми. Я считаю,  что  в  подобной  роли
должен был бы выступать лишь один  человек,  ибо  даровать  право  на  такую
свободу и близость к государю  многим  людям  означало  бы  породить  весьма
пагубное неуважение к верховной власти. И кроме того, от такого  человека  я
потребовал бы прежде всего верности и молчания.
     Нельзя верить королю, хвалящемуся тем, что ради славы своей  он  стойко
дожидался нападения неприятеля, если он не  способен  ради  своей  пользы  и
назидания выслушать откровенные речи друга, которые могли бы лишь  оскорбить
его слух, так как всякое другое их действие зависит  только  от  его  доброй
воли. А между тем из  всех  людей  именно  облеченные  властью  более  всего
нуждаются в правдивом и свободном слове. Жизнь  их  протекает  на  глазах  у
всех, и им приходится домогаться симпатии огромного количества зрителей.  Но
так как принято скрывать от них все,  что  может  заставить  их  свернуть  с
предначертанного  пути,  они,  даже  не  сознавая  того,  становятся   порою
ненавистными своим народам по причинам, которых они часто могли бы избежать,
не пожертвовав при этом ни одним из своих удовольствий, если бы  их  вовремя
предупредили и подали им добрый совет. Обычно их любимцы заботятся больше  о
себе, чем о своем повелителе, и ничего на этом не  теряют,  ибо,  говоря  по
правде, подлинно дружеские чувства к государю подвергаются всегда суровым  и
опасным испытаниям, так что такая дружба требует не только  привязанности  и
искренности, но и мужества.
     В общем же все состряпанное мною здесь кушанье  есть  лишь  итог  моего
жизненного опыта, который для всякого здравомыслящего  человека  может  быть
полезен как призыв действовать совершенно противоположным образом. Но что до
здоровья телесного, то ничей опыт не будет полезнее моего,  ибо  у  меня  он
предстает  в  чистом  виде,  не  испорченном  и   не   ущемленном   никакими
ухищрениями, никакой предвзятостью. В отношении медицины опыт -  как  петух,
роющийся в своем же помете: разумное  он  обретает  в  самом  себе.  Тиберий
говорил, что каждый, проживший двадцать лет, должен сам  понимать,  что  для
него вредно, а что полезно, и уметь обходиться без врачей [42]. Эту мысль он
мог позаимствовать у  Сократа,  который,  советуя  своим  ученикам  прилежно
изучать,  как  важнейшую  вещь,  свое  здоровье,  добавлял,  что   было   бы
невероятно, если бы рассудительный человек, следящий за тем, чтобы правильно
упражнять свое тело, есть и пить, сколько нужно, не понимал  бы  лучше  всех
врачей, что для него хорошо, что плохо [43]. Да и медицина всегда  заявляет,
что во всех предписаниях исходит из опыта. Следовательно, Платон  был  прав,
когда говорил, что  настоящему  врачу,  стремящемуся  усовершенствоваться  в
своем искусстве, следовало бы испытать все болезни, которые он  намеревается
лечить,  все  случаи  и  обстоятельства,  на  основании  которых  он  должен
принимать решения [44]. И правильно: если они хотят  лечить  сифилис,  пусть
переболеют им. Такому врачу я бы доверился, ибо все прочие,  руководя  нами,
уподобляются тому человеку, который рисует моря, корабли,  гавани,  сидя  за
своим столом и  в  полной  безопасности  водя  перед  собою  взад  и  вперед
игрушечный кораблик. А когда им приходится взяться за  настоящее  дело,  они
ничего не могут и не  знают.  Они  описывают  наши  болезни,  как  городской
глашатай, выкрикивающий приметы сбежавшей лошади или собаки: такой-то  масти
шерсть, такой-то рост, такие-то уши, - но покажите им настоящего больного, и
они не распознают болезни.
     Дал бы бог, чтобы медицина хоть  раз  в  жизни  оказала  мне  настоящую
ощутимую помощь, и я с открытой душой вскричал бы:

                    Tandem efficaci do manus scientiael

     {Наконец-то я подаю руку этой могущественной науке [45] (лат.).}

     Искусства, сулящие нам телесное и душевное здоровье, обещают много,  но
именно они реже всего исполняют свои  обещания.  И  в  наше  время  те,  кто
считает врачевание своей профессией, действуют  в  этой  области  хуже,  чем
любой другой человек. Самое большее, что о них можно сказать, - это, что они
продают лекарственные средства, но сказать, что они врачи, никак нельзя.
     Я прожил достаточно долго, чтобы оценить те навыки, которые  обеспечили
мне столь продолжительное существование. Так как они мною  уже  испробованы,
на меня могут опираться все, кто захотел бы к ним прибегнуть. Вот кое-что из
них, насколько мне помнится. У  меня  не  было  таких  навыков,  которые  не
изменялись бы в зависимости от обстоятельств, но здесь я  указываю  наиб