очти вовсе не знаю, то  отец  имел
намерение обучить меня этому языку,  используя  совершенно  новый  способ  -
путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались склонениями  вроде
тех юношей, которые с помощью определенной  игры,  например  шашек,  изучают
арифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди прочего, советовали приохотить
меня к науке  и  к  исполнению  долга,  не  насилуя  моей  воли  и  опираясь
исключительно на мое собственное желание. Вообще ему советовали  воспитывать
мою  душу  в  кротости,  предоставляя  ей  полную  волю,  без  строгости   и
принуждения. И это проводилось им с  такой  неукоснительностью,  что,  -  во
внимание к мнению некоторых, будто для нежного мозга ребенка  вредно,  когда
его резко будят по утрам, вырывая насильственно и сразу  из  цепких  объятий
сна, в который они погружаются гораздо глубже, чем мы, взрослые, - мой  отец
распорядился, чтобы меня будили звуками музыкального инструмента и  чтобы  в
это время возле меня обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне.
     Этого примера достаточно, чтобы судить  обо  всем  остальном,  а  также
чтобы  получить  надлежащее  представление  о  заботливости  и  любви  столь
исключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину,  что
ему не удалось собрать плодов,  на  какие  он  мог  рассчитывать  при  столь
тщательной обработке. Два обстоятельства  были  причиной  этого:  во-первых,
бесплодная и неблагодарная почва, ибо, хоть я и отличался отменным здоровьем
и податливым, мягким характером, все же, наряду с этим, я до  такой  степени
был тяжел на подъем, вял и сонлив, что меня не могли  вывести  из  состояния
праздности, даже чтобы заставить хоть чуточку поиграть. То, что я  видел,  я
видел как следует, и под  этой  тяжеловесной  внешностью  предавался  смелым
мечтам и не по возрасту зрелым мыслям. Ум же у меня был медлительный, шедший
не дальше того, докуда его довели, усваивал я также не  сразу;  находчивости
во мне было мало, и, ко всему, я страдал почти полным - так что трудно  даже
поверить - отсутствием памяти. Поэтому нет ничего  удивительного,  что  отцу
так и не удалось извлечь из меня что-нибудь стоящее.  А  во-вторых,  подобно
всем тем, кем владеет страстное желание  выздороветь  и  кто  прислушивается
поэтому к советам всякого рода, этот добряк, безумно боясь потерпеть неудачу
в том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов,  общему
мнению, которое всегда отстает от людей, что идут впереди,  вроде  того  как
это бывает с журавлями, следующими за вожаком, и подчинился обычаю, не  имея
больше вокруг себя тех, кто снабдил его первыми указаниями,  вывезенными  им
из Италии. Итак, он отправил  меня,  когда  мне  было  около  шести  лет,  в
гиеньскую школу, в то время находившуюся в расцвете и почитавшуюся лучшей во
Франции. И вряд ли можно было бы прибавить еще  что-нибудь  к  тем  заботам,
которыми  он  меня  там  окружил,  выбрав  для   меня   наиболее   достойных
наставников, занимавшихся со мною отдельно, и выговорив для меня ряд других,
не предусмотренных в школах, преимуществ. Но как бы там ни было, это все  же
была школа. Моя латынь скоро начала здесь портиться, и, отвыкнув употреблять
ее  в  разговоре,  я  быстро  утратил  владение  ею.  И  все   мои   знания,
приобретенные благодаря новому способу обучения, сослужили мне службу только
в том отношении, что позволили мне сразу перескочить в старшие  классы.  Но,
выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук  (как  это
называется на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого,
что представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.
     Впервые влечение к книгам зародилось  во  мне  благодаря  удовольствию,
которое я получил от рассказов  Овидия  в  его  "Метаморфозах".  В  возрасте
семи-восьми  лет  я  отказывался  от   всех   других   удовольствий,   чтобы
наслаждаться чтением их; кроме того, что латынь была для меня родным языком,
это была самая легкая из всех известных  мне  книг  и  к  тому  же  наиболее
доступная по своему  содержанию  моему  незрелому  уму.  Ибо  о  всяких  там
Ланселотах  Озерных,  Амадисах,  Гюонах  Бордоских  [80]  и  прочих  дрянных
книжонках, которыми увлекаются в юные годы, я в то время и не слыхивал (да и
сейчас толком не знаю, в  чем  их  содержание),  -  настолько  строгой  была
дисциплина, в которой меня воспитывали.  Больше  небрежности  проявлял  я  в
отношении  других  задаваемых  мне  уроков.  Но   тут   меня   выручало   то
обстоятельство, что мне приходилось иметь дело с умным наставником,  который
умел очень мило закрывать глаза как на эти, так и на  другие,  подобного  же
рода мои прегрешения. Благодаря этому я проглотил  последовательно  "Энеиду"
Вергилия, затем  Теренция,  Плавта,  наконец,  итальянские  комедии,  всегда
увлекавшие меня занимательностью своего содержания. Если  бы  наставник  мой
проявил тупое упорство и насильственно оборвал это чтение,  я  бы  вынес  из
школы лишь лютую ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашими
молодыми дворянами. Но он вел себя весьма мудро. Делая вид, что  ему  ничего
не известно, он еще больше  разжигал  во  мне  страсть  к  поглощению  книг,
позволяя лакомиться ими только украдкой  и  мягко  понуждая  меня  выполнять
обязательные уроки. Ибо главные качества, которыми, по мнению  отца,  должны
были обладать те, кому он поручил мое воспитание, были добродушие и мягкость
характера.  Да  и  в  моем  характере  не  было   никаких   пороков,   кроме
медлительности и лени. Опасаться надо было не того, что я сделаю  что-нибудь
плохое, а того, что я ничего не буду делать. Ничто не предвещало, что я буду
злым, но все - что я буду бесполезным. Можно было предвидеть, что мне  будет
свойственна любовь к безделью, но не любовь к дурному.
     Я вижу, что так оно и случилось. Жалобы, которыми  мне  протрубили  все
уши, таковы: "Он ленив; равнодушен  к  обязанностям,  налагаемым  дружбой  и
родством, а также к общественным; слишком занят собой". И даже те, кто менее
всего расположен ко мне, все же не скажут: "На каком основании  он  захватил
то-то и то-то? На каком основании он не платит?" Они говорят: "Почему он  не
уступает? Почему не дает?"
     Я буду рад, если и впредь ко мне будут обращать лишь такие, порожденные
сверхтребовательностью, упреки. Но некоторые несправедливо требуют от  меня,
чтобы я делал то, чего я не обязан делать, и притом гораздо настойчивее, чем
требуют от себя того, что они обязаны  делать.  Осуждая  меня,  они  заранее
отказывают  тем  самым  любому  моему  поступку  в  награде,  а  мне   -   в
благодарности, которая была бы лишь справедливым воздаянием должного.  Прошу
еще при этом учесть, что  всякое  хорошее  дело,  совершенное  мною,  должно
цениться  тем  больше,  что  сам  я  меньше  кого-либо  пользовался   чужими
благодеяниями. Я могу  тем  свободнее  распоряжаться  моим  имуществом,  чем
больше оно мое. И если бы я любил расписывать все, что делаю,  мне  было  бы
легко отвести от себя эти упреки. А иным из этих господ я сумел бы без труда
доказать, что они не столько раздражены тем, что я делаю недостаточно много,
сколько тем, что я мог бы сделать для них значительно больше.
     В то же время душа моя сама  по  себе  вовсе  не  лишена  была  сильных
движений, а также отчетливого и ясного взгляда на  окружающее,  которое  она
достаточно хорошо понимала и оценивала в одиночестве, ни с кем ни общаясь. И
среди прочего я, действительно, думаю, что она неспособна была бы склониться
перед силою и принуждением.
     Следует ли мне упомянуть еще об одной способности, которую я проявлял в
своем детстве? Я имею в  виду  выразительность  моего  лица,  подвижность  и
гибкость в голосе и телодвижениях, умение сживаться с той ролью,  которую  я
исполнял. Ибо еще в раннем возрасте,

     Alter ab undecimo tum me vix ceperat annus,

     {Мне в ту пору едва пошел двенадцатый год [81](лат.).}

     я справлялся с ролями героев в латинских трагедиях Бьюкенена, Геранта и
Мюре, которые отлично ставились в  нашей  гиеньской  школе.  Наш  принципал,
Андреа  де  Гувеа  [82],  как  и  во  всем,  что  касалось  исполняемых   им
обязанностей, был и в этом отношении, без сомнения, самым  выдающимся  среди
принципалов наших школ. Так вот, на этих представлениях меня считали  первым
актером. Это - такое занятие, которое я ни в какой мере не порицал бы,  если
бы  оно  получило  распространение  среди   детей   наших   знатных   домов.
Впоследствии мне довелось видеть и наших принцев,  которые  отдавались  ему,
уподобляясь в этом кое-кому из древних, с честью для себя и с успехом.
     В древней Греции считалось вполне пристойным,  когда  человек  знатного
рода делал из этого свое ремесло: Aristoni tragico actori rem  aperit;  huic
et genus et fortuna honesta erant; nec ars, quia nihil  tale  apud.  Graecos
pudori est, ea  deformabat.  {Он  поделился  своим  замыслом  с  трагическим
актером Аристоном;  этот  последний  был  хорошего  рода,  притом  богат,  и
актерское искусство, который у греков не считается постыдным,  нисколько  не
унижало его [83] лат.).}
     Я всегда осуждал нетерпимость ополчающихся против этих забав,  а  также
несправедливость тех, которые не допускают искусных актеров в  наши  славные
города,  лишая  тем  самым  народ  этого  публичного  развлечения.  Разумные
правители, напротив, прилагают всяческие усилия, чтобы собирать и объединять
горожан как для того, чтобы сообща отправлять обязанности, налагаемые на нас
благочестием, так и для упражнений и игр разного рода: дружба и единение  от
этого только крепнут. И потом, можно ли было бы предложить им более невинные
развлечения, чем те, которые происходят на людях и на  виду  у  властей?  И,
по-моему, было бы правильно, если бы власти  и  государь  угощали  время  от
времени за свой счет городскую коммуну подобным зрелищем, проявляя тем самым
свою благосклонность и как бы отеческую заботливость, и если бы в городах  с
многочисленным  населением   были   отведены   соответствующие   места   для
представлений этого рода, которые отвлекали бы горожан от  худших  и  темных
дел.
     Возвращаясь к предмету моего рассуждения, повторю, что самое главное  -
это прививать вкус и любовь  к  науке;  иначе  мы  воспитаем  просто  ослов,
нагруженных книжной премудростью. Поощряя их ударами  розог,  им  отдают  на
хранение  торбу  с  разными  знаниями,  но  для   того,   чтобы   они   были
действительным благом,  недостаточно  их  держать  при  себе,  -  нужно  ими
проникнуться.

       Глава XXVII

        БЕЗУМИЕ  СУДИТЬ,  ЧТО  ИСТИННО  И  ЧТО  ЛОЖНО,   НА   ОСНОВАНИИ   НАШЕЙ
ОСВЕДОМЛЕННОСТИ

     Не без основания, пожалуй,  приписываем  мы  простодушию  и  невежеству
склонность к легковерию и готовность поддаваться убеждению со стороны.  Ведь
меня,  как  кажется,  когда-то  учили,  что  вера   есть   нечто,   как   бы
запечатлеваемое в нашей душе; а раз так, то  чем  душа  мягче  и  чем  менее
способна оказывать сопротивление, тем легче в ней запечатлеть что бы  то  ни
было. Ut necesse est lancem  in  libra  ponderibus  impositis  deprimi,  sic
animum perspicuis cedere. {Как чаша весов опускается под тяжестью груза, так
и дух наш поддается воздействию очевидности [1] (лат.)}
     В самом деле, чем менее занята и чем меньшей стойкостью  обладает  наша
душа, тем легче  она  сгибается  под  тяжестью  первого  обращенного  к  ней
убеждения. Вот почему дети, простолюдины, женщины и больные склонны к  тому,
чтобы их водили, так сказать, за уши. Но, с другой стороны, было  бы  глупым
бахвальством  презирать  и  осуждать  как  ложное  то,   что   кажется   нам
невероятным, а это обычный порок всех,  кто  считает,  что  они  превосходят
знаниями других. Когда-то страдал им и я, и если мне  доводилось  слышать  о
привидениях, предсказаниях будущего, чарах, колдовстве или еще о чем-нибудь,
что было мне явно не по зубам,

     Somnia, terrores magicos, miracula, sagas,
     Nocturnos lemures portentaque Thessala .

     {Сны,  наваждения  магов,  необыкновенные  явления,  колдуньи,   ночные
призраки и фессалийские чудеса [2] (лат.)}

     меня  охватывало  сострадание  к  бедному  народу,  напичканному  этими
бреднями. Теперь, однако, я думаю, что столько же, если не больше, я  должен
был бы жалеть себя самого; и не потому, чтобы  опыт  принес  мне  что-нибудь
новое сверх того, во что я верил когда-то, - хотя в любознательности у  меня
никогда не было недостатка, - а по той причине, что разум  мой  с  той  поры
научил меня, что осуждать что бы то ни  было  с  такой  решительностью,  как
ложное и невозможное, - значит приписывать себе преимущество знать границы и
пределы воли господней и могущества матери нашей природы;  а  также  потому,
что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей  и
нашей осведомленности. Если мы зовем  диковинным  или  чудесным  недоступное
нашему разуму, то сколько же таких чудес непрерывно предстает нашему  взору!
Вспомним, сквозь какие туманы  и  как  неуверенно  приходим  мы  к  познанию
большей части вещей, с  которыми  постоянно  имеем  дело,  -  и  мы  поймем,
разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина  этому
скорее привычка, нежели знание -

                 iam nemo, fessus satiate videndi,
     Suspicere in coeli dignatur lucida tempia.

     {И каждый, утомившись и пресытившись созерцанием, не смотрит больше  на
сияющую храмину небес [3] (лат.)}

     и что, если бы эти же вещи предстали перед нами впервые, мы сочли бы их
столь же или даже более невероятными, чем воспринимаемые нами как таковые,

      si nunc  primum  mortalibus  absint
     Ex improviso, ceu sint obiecta repente,
     Nil magis his rebus poterat mirabile dici,
     Aut minus ante quod auderent fore credere gentes .

     {Если бы они впервые внезапно предстали смертным,  не  было  бы  ничего
поразительнее их, на что бы ни дерзнуло перед тем воображение  человека  [4]
(лат.)}

     Кто никогда не видел реки, тот, встретив ее в первый раз, подумает, что
перед ним океан. И вообще, вещи, известные нам как  самые  что  ни  на  есть
большие, мы считаем пределом того, что  могла  бы  создать  в  том  же  роде
природа, -

     Scilicet et fluvius, qui non est maximus, ei est
     Qui non ante aliquem maiorem vidit, et ingens
     Arbor homoque videtur; et omnia de genere omni
     Maxima quae vidit quisque, haec ingentia fingit.

     {Так и река, не будучи величайшей, является  такой  для  того,  кто  не
видел большей; и огромным представляется дерево, и человек,  и  вообще  все,
превосходящее, на его взгляд, предметы того же рода, мнится ему огромным [5]
(лат.)}

     Consuetudine  oculorum  assuescunt  animi,  neque   admirantur,   neque
requirunt  rationes  earum  rerum  quas  semper  vident  {Души  привыкают  к
предметам вместе с глазами, и эти предметы их больше не поражают, и  они  не
доискиваются причин того, что у них всегда перед глазами [6] (лат.)}.
     Не столько величественность той  или  иной  вещи,  сколько  ее  новизна
побуждает нас доискиваться ее причины.
     Нужно отнестись с большим  почтением  к  этому  поистине  безграничному
могуществу природы и яснее  осознать  нашу  собственную  невежественность  и
слабость. Сколько есть на свете маловероятных вещей,  засвидетельствованных,
однако, людьми, заслуживающими всяческого доверия! И если мы не в  состоянии
убедиться в действительном существовании этих вещей, то вопрос о них  должен
оставаться, в  худшем  случае,  нерешенным;  ибо  отвергать  их  в  качестве
невозможных означает не что иное, как ручаться, в дерзком самомнении,  будто
знаешь, где именно находятся границы возможного.  Если  бы  люди  достаточно
хорошо отличали невозможное от необычного и  то,  что  противоречит  порядку
вещей и законам природы,  от  того,  что  противоречит  общераспространенным
мнениям, если бы они  не  были  ни  безрассудно  доверчивыми,  ни  столь  же
безрассудно склонными  к  недоверию,  тогда  соблюдалось  бы  предписываемое
Хилоном [7] правило: "Ничего чрезмерного".
     Когда мы читаем у Фруассара, что граф де Фуа, будучи в Беарне, узнал  о
поражении короля Иоанна Кастильского под Альхубарротой [8] уже на  следующий
день после битвы, а также его объяснения этого чуда, то над этим можно  лишь
посмеяться; то же относится и к содержащемуся в наших анналах [9] рассказу о
папе Гонории, который в тот самый день, когда король Филипп Август [10] умер
в Манте, повелел совершить торжественный обряд  его  погребения  в  Риме,  а
также по всей Италии, ибо авторитет этих свидетелей не столь уж  значителен,
чтобы мы безропотно подчинялись ему. Но так ли это  всегда?  Когда  Плутарх,
кроме других примеров, которые он приводит из жизни древних,  говорит,  что,
как он знает  из  достоверных  источников,  во  времена  Домициана  весть  о
поражении, нанесенном Антонию где-то в Германии, на расстоянии  многих  дней
пути, дошла до Рима и мгновенно распространилась в тот же день,  когда  было
проиграно это сражение [11] когда Цезарь уверяет, что молва часто  упреждает
события  [12],  -  скажем  ли  мы,  что  эти  простодушные  люди,  не  столь
проницательные, как мы, попались на  ту  же  удочку,  что  и  невежественная
толпа? Существует ли  что-нибудь  столь  же  тонкое,  точное  и  живое,  как
суждения Плиния, когда он считает нужным сообщить их читателю, не говоря уже
об исключительном богатстве его познаний? Чем же мы превосходим его в том  и
другом? Однако нет ни одного школьника, сколь бы юным он ни был, который  не
уличал бы его во лжи и не горел бы желанием прочитать ему лекцию  о  законах
природы.
     Когда мы читаем у Буше [13] о чудесах, совершенных якобы мощами святого
Илария, то не станем задерживаться на этом:  доверие  к  этому  писателю  не
столь уж велико,  чтобы  мы  не  осмелились  усомниться  в  правдивости  его
рассказов. Но отвергнуть все истории подобного рода  я  считаю  недопустимой
дерзостью. Св. Августин, этот величайший из наших святых,  говорит,  что  он
видел,  как  мощи  святых  Гервасия  и  Протасия,  выставленные  в   Милане,
возвратили зрение  слепому  ребенку;  как  одна  женщина  в  Карфагене  была
исцелена от язвы крестным знаменем, которым ее осенила  другая,  только  что
крещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий, изгнал из его дома злых
духов с помощью горсти земли с гробницы  нашего  господа  и  как  потом  эта
земля, перенесенная в церковь,  мгновенно  исцелила  параличного;  как  одна
женщина, до этого много  лет  слепая,  коснувшись  своим  букетом  во  время
религиозной процессии руки святого Стефана, потерла себе этим букетом  глаза
и тотчас прозрела; и о многих  других  чудесах,  которые,  как  он  говорит,
совершились в его присутствии. В чем же могли бы мы предъявить  обвинение  и
ему и святым епископам Аврелию и Максимину, на которых он ссылается  как  на
свидетелей? В невежестве, глупости, легковерии? Или даже  в  злом  умысле  и
обмане? Найдется ли в наше время столь дерзостный  человек,  который  считал
бы, что он  может  сравняться  с  ними  в  добродетели  или  благочестии,  в
познаниях,  уме  и  учености?  Qui,  ut  rationem  nullam   afferent,   ipsa
auctoritate me frangerent {Которые, даже если бы не привели никаких доводов,
все равно сокрушили бы меня своим авторитетом [14] (лат.)}.
     Презирать то, что мы не можем постигнуть, - опасная смелость,  чреватая
неприятнейшими  последствиями,  не  говоря  уж  о  том,  что   это   нелепое
безрассудство. Ведь установив, согласно вашему премудрому разумению, границы
истинного и ложного, вы тотчас же  должны  будете  отказаться  от  них,  ибо
неизбежно обнаружите, что приходится верить в вещи еще более  странные,  чем
те, которые вы отвергаете. И  как  мне  кажется,  уступчивость,  проявляемая
католиками в вопросах веры, вносит немалую смуту и в нашу  совесть  и  в  т