сценный  друг
мой!", или "Увы! мой любимый отец!", или "Моя милая дочь!",  и  когда  моего
слуха касаются все эти извечные повторения и я приглядываюсь к ним ближе,  я
прихожу к выводу, что это - стенания, можно сказать, грамматические и  чисто
словесные. Меня задевает слово и тон, которым оно произносится. И все это  -
совсем как те выкрики, которыми проповедники  часто  пронимают  свою  паству
гораздо сильнее, нежели увещаниями и доводами, или как жалобный вой  и  визг
убиваемого нам в  пищу  животного;  во  всех  этих  случаях  я  не  оцениваю
по-настоящему и не постигаю истинной сущности предмета или явления:
     His se stimulis dolor ipse lacessit {Этими уколами скорбь сама себе  не
дает покоя [28] (лат.).}. Таковы основания наших горестей и печалей.
     Упорство моих камней, особенно при их прохождении по детородному члену,
не раз причиняло мне длительную задержку мочи на три, на  четыре  дня,  и  я
бывал так близок к смерти, что надеяться улизнуть от нее или  даже  попросту
желать этого было чистым безумием - настолько  невыносимы  боли,  вызываемые
этим недугом. До чего же великим докой в искусстве мучительства и  истязаний
был  добрый  тот  император,  который  приказывал  туго-натуго  перевязывать
детородный член осужденным на смерть,  дабы  они  умирали  от  невозможности
помочиться [29]. Пребывая в таком состоянии, я имел случай  отметить,  сколь
легковесными доводами и какой чепухой пичкало меня мое воображение, побуждая
сожалеть о расставании с жизнью; из каких мельчайших крупиц  складывалось  в
моей душе представление о  значительности  и  трудности  этого  переселения;
сколькими вздорными мыслями занимаем мы  наше  внимание,  готовясь  к  столь
важному делу: собака, лошадь, книга, кубок - и  чего,  чего  тут  только  не
было! - включались мною в список моих потерь.  Другие  вносят  в  него  свои
честолюбивые чаянья, свой кошелек, свои знания, что, на мой взгляд, не менее
глупо. Пока я рассматривал смерть отвлеченно, как конец жизни, я смотрел  на
нее довольно беспечно; в целом я не даю  ей  спуску,  но  в  мелочах  -  она
положительно подавляет меня. Слезы  слуги,  распределение  остающихся  после
меня  носильных  вещей,  прикосновение  знакомой  руки,  всеобщие   утешения
расслабляют меня и приводят в отчаяние.
     Вот почему волнуют нам душу и жалобы  вымышленных  героев,  а  стенания
Дидоны и Ариадны трогают даже тех, кто, читая о них у Вергилия и Катулла, не
верит тому, что они и вправду существовали на свете. Если мы вспомним даже о
Полемоне, о котором рассказывают как о своего рода чуде и которого  называют
в качестве примера полнейшей бесчувственности и душевной неуязвимости, то не
побледнел ли также и Полемон, когда его всего-навсего укусила  злая  собака,
вырвавшая у него на ноге кусок мяса [80]. И никакая мудрость не простирается
так далеко, чтобы  постигнуть  рассудком  причину  столь  живой  и  глубокой
скорби, возрастающей в еще большей мере при непосредственном наблюдении того
или иного горестного события: ведь наблюдают наши  глаза  и  уши  -  органы,
способные отзываться лишь на внешнее и, стало быть, наименее существенное  в
явлении.
     Справедливо ли, что даже искусства используют  вложенные  в  нас  самою
природою легковерие и слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор,  как
утверждает риторика, лицедействуя в фарсе,  именуемом  его  судебною  речью,
будет тронут звучанием своего голоса и своим притворным волнением и, в конце
концов,  даст  обмануть  себя  страсти,  которую  старается  изобразить.  Он
проникнется подлинной и нешуточною печалью, порожденною в  нем  фиглярством,
нужным ему, чтобы заразить ею и судей, которым до нее еще меньше  дела,  чем
ему самому. Подобное  творится  и  с  теми,  кого  нанимают  для  участия  в
похоронах с целью усугубить горестность этой торжественной церемонии  и  кто
продает свои слезы и скорбь мерой и  весом;  ведь  несмотря  на  то,  что  в
выражении  своего  горя  эти   люди   ограничиваются   простым   подражанием
установленным образцам, все же, как достоверно известно,  приноравливаясь  и
понуждая себя к  определенному  поведению,  они  нередко  с  таким  усердием
предаются этому занятию, что впадают в неподдельную скорбь.
     Мне пришлось в числе нескольких  друзей  господина  де  Граммона  [31],
убитого при осаде Ла-Фер, сопровождать  его  тело  из  лагеря  осаждающих  в
Суассон. Во время этой поездки я заметил, что,  где  бы  ни  проходила  наша
процессия, народ повсюду встречал ее  с  причитаниями  и  плачем  и  что  их
вызывало лишь впечатление, производимое  нашим  печальным  шествием,  ибо  в
толпе не знали покойного даже по имени.
     Квинтилиан  говорит,  что  ему  доводилось  видеть  актеров,  настолько
сживавшихся со своей ролью людей, охваченных безысходною  скорбью,  что  они
продолжали  рыдать  и  возвратившись  к  себе  домой;  и  о  себе  самом  он
рассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, он
не только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и  весь  его
облик становился обликом человека, отягощенного настоящим страданием [32].
     В одной местности у подножия наших гор деревенские женщины уподобляются
тем священникам, которые одновременно исполняют свои обязанности и сами себе
отвечают за певчего, ибо, бередя в себе тоску об умершем муже  перечислением
всех его добрых и приятных им качеств,  они,  вместе  с  тем,  вспоминают  и
оглашают во всеуслышание и его пороки и недостатки, делая это  как  бы  ради
того,  чтобы  уравновесить  вторыми  первые  и  отвлечь  себя  от  скорби  к
презрению; и они поступают не в пример лучше нас,  когда  мы  стараемся  изо
всех сил в случае смерти едва известного нам человека  воздать  ему  впервые
пришедшие нам на ум и притом фальшивые похвалы: не  видя  его  больше  среди
живых, мы превращаем его в совершенно иное  существо  по  сравнению  с  тем,
каким он нам представлялся, когда мы его  видели  среди  нас,  как  если  бы
сожаление открыло нам в нем нечто такое, чего мы прежде не знали,  и  слезы,
омыв наш рассудок, просветили его. Я наперед отказываюсь  от  любых  похвал,
которыми пожелают осыпать меня не потому, что я их заслужил, но потому,  что
я буду мертв.
     Если спросить кого-либо из осаждающих крепость: "Что вам в этой осаде?"
- он, конечно, ответит: "Решительно ничего,  но  я  должен  подавать  пример
остальным и повиноваться, как все, моему государю. Я не ищу  никакой  личной
выгоды; что же до славы, то я очень хорошо понимаю, сколь ничтожная  крупица
ее может выпасть на долю столь ничтожной особы, как я; и я не ощущаю в  себе
ни страсти, ни озлобления". Но взгляните  на  него  следующим  утром,  и  вы
обнаружите, что перед вами совсем другой человек, что он весь кипит,  бурлит
и багровеет от гнева, стоя в своем ряду и готовый идти на приступ; это блеск
повсюду сверкающей стали, и огонь, и грохот наших пушек и барабанов  вселили
в него такую непримиримость и ненависть. "Нелепейшая причина!" - скажете  вы
на это. Какая уж там причина! Чтобы возбудить  нашу  душу,  и  не  требуется
никаких причин: бесплотные и беспредметные образы безраздельно владеют ею  и
возбуждают  ее.  Едва  я  принимаюсь  строить  воздушные  замки,   как   мое
воображение преподносит мне радости и  удовольствия,  которые  по-настоящему
задевают и веселят мою душу. До чего же часто заволакивается наш  ум  гневом
или печалью, которые насылает на  нас  какая-нибудь  тень,  и  мы  предаемся
выдуманным страстям, действительно будоражащим нам  и  душу  и  тело!  Какие
только гримасы - удивления, смеха, смущения - не  вызывают  грезы  на  наших
лицах! Какие судорожные движения в наших членах и какое волнение  в  голосе!
Не кажется ли вам, что этот пребывающий в одиночестве  человек  видит  перед
собою призрачную толпу людей и ведет с ними какие-то разговоры, или  что  он
одержим внутренним демоном, не оставляющим его  ни  на  мгновенье  в  покое?
Задайте себе  вопрос,  где  же,  собственно,  то,  что  вызвало  в  нем  эти
изменения, и есть ли в природе еще что-нибудь, кроме нас,  что  питалось  бы
пустотой и над чем она была бы всесильна?
     Камбиз велел умертвить своего брата лишь потому,  что  ему  приснилось,
будто тот должен стать персидским царем, - а это был брат, которого он любил
и которому всегда доверял! [33] Аристодем, царь мессенцев, наложил  на  себя
руки из-за сущего вздора, который он считал роковым предзнаменованием, -  он
совершил это лишь из-за того, что по какой-то невыясненной причине выли  его
псы. А царь Мидас сделал то же, встревоженный и испуганный  неким  тягостным
сном, который ему привиделся [34]. Лишить  себя  жизни  из-за  сновидения  -
значит  и  вправду  ценить  ее  ровно  во  столько,  сколько  она  стоит   в
действительности!
     А  теперь  выслушайте,  пожалуй,   как   издевается   наша   душа   над
беспомощностью тела, над  его  немощностью,  над  тем,  что  оно  подвержено
всевозможным напастям и изменениям: она и впрямь  имеет  основание  говорить
обо всем этом!

                 О prima infelix fingenti terra Prometheo!
                 Ille parum cauti pectoris egit opus.
                 Corpora disponens, mentem non vidit in arte;
                 Recta animi primum debuit esse via.

     {О глина, столь неудачно  изваянная  Прометеем!  Свое  произведение  он
создал очень небрежно; соразмеряя члены, он  не  думал  о  духе,  тогда  как
начать ему подобало с души [35] (лат.).}



        Глава V - О СТИХАХ ВЕРГИЛИЯ 

     Чем  отчетливее  и  обоснованней  душеполезные  размышления,  тем   они
докучнее и обременительней. Порок, смерть, нищета, болезни - темы  серьезные
и нагоняющие уныние. Нужно приучить душу не поддаваться несчастьям  и  брать
верх над ними, преподать ей правила добропорядочной жизни и  добропорядочной
веры, нужно как можно чаще тормошить ее  и  натаскивать  в  этой  прекрасной
науке; но душе заурядной необходимо, чтобы все это  делалось  с  роздыхом  и
умеренностью, ибо от непрерывного и непосильного напряжения она  теряется  и
шалеет.
     В молодости, чтобы не распускаться, я  нуждался  в  предостережениях  и
увещаниях; жизнерадостность и здоровье, как говорят,  не  слишком  охочи  до
этих мудрых и глубокомысленных рассуждений. В  настоящее  время  я,  однако,
совсем не таков. Старость со всеми своими неизбежными следствиями  только  и
делает, что на каждом шагу предостерегает, умудряет и  вразумляет  меня.  Из
одной крайности я впал в другую: вместо  избытка  веселости  во  мне  теперь
избыток суровости, а это гораздо прискорбнее. Вот почему я теперь  намеренно
позволяю себе малую толику чувственных удовольствий  и  занимаю  порой  душу
шаловливыми и юными мыслями,  на  которых  она  отдыхает.  Ныне  я  чересчур
рассудителен, чересчур тяжел на подъем, чересчур зрел. Мои годы всякий  день
учат меня холодности и воздержности. Мое тело избегает  чувственных  утех  и
боится их. Пришла его очередь побуждать разум исправиться. И  тело,  в  свою
очередь, одергивает его, и притом так грубо и властно,  как  он  никогда  не
одергивал тело. Оно ни на час не оставляет меня в покое  -  ни  во  сне,  ни
наяву, - непрерывно напоминая о смерти и призывая к терпению и покаянию. И я
обороняюсь от воздержности, как когда-то от  любострастия.  Она  тянет  меня
назад, и притом так далеко, что доводит до отупения. Но я хочу быть сам себе
господином, в полном  и  неограниченном  смысле  слова.  Благоразумию  также
свойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем легкомыслие.  И
вот, опасаясь, как бы вконец не засохнуть, не иссякнуть и  не  закоснеть  от
рассудительности и благонравия, в перерывы между приступами болей,

                   Mens intenta suis ne siet usque malis,

     {Чтобы душа не была постоянно поглощена своими несчастьями [1] (лат.).}

     я чуть-чуть отворачиваюсь и отвожу  взгляд  от  грозового  и  покрытого
тучами неба, которое я вижу перед собой и на  которое  смотрю,  благодарение
богу, без страха, хоть и не без  самоуглубленной  задумчивости,  и  забавляю
себя воспоминаниями о минувших днях моей молодости,

                             animus quod perdidit  optat;
                        Atque  in  praeterita se totus imagine versat.

     {Душа жаждет того, что утратила, и призраки  прошлого  волнуют  ее  [2]
(лат.).}

     Пусть детство смотрит вперед, старость - назад: не  это  ли  обозначали
два лица Януса? Пусть годы тащат меня за собой, если им  этого  хочется,  но
отступать я наметил не иначе, как пятясь.  И  пока  мои  глаза  в  состоянии
различать картины этой чудесной, безвозвратно ушедшей  поры,  я  то  и  дело
устремляю их в ее сторону. И если молодость покинула мою кровь и  мои  жилы,
все же, на худой конец, я не хочу вытравлять ее образ из моей памяти,

                          hoc est
                    Vivere bis, vita posse priore frui.

     {Уметь наслаждаться прожитой жизнью означает жить дважды [3] (лат.).}

     Платон велит старикам присутствовать при телесных упражнениях,  плясках
и играх юношества, с тем чтобы они могли радоваться гибкости и красоте  тела
других, утраченных ими самими, и оживлять  в  памяти  благодать  и  прелесть
этого цветущего возраста; хочет он также, чтобы честь победы в этих  забавах
они присуждали тому из юношей, который больше всего возвеселит и обрадует их
сердца и наберет среди них большинство голосов [4].
     Некогда я отмечал дни мрачности и уныния как необычные,  теперь  они  у
меня, пожалуй, вошли в обычай, а необычны  хорошие  и  безоблачные.  И  если
ничто не печалит меня, я готов  ликовать  всей  душой,  видя  в  этом  вновь
ниспосланную мне милость. Сколько бы ни щекотал я себя, мне  не  извлечь  из
этого жалкого тела даже подобия смеха. Я тешу себя лишь в выдумках и мечтах,
чтобы с помощью этой уловки увильнуть от горестей старости. Но,  разумеется,
тут требуются другие лекарства, а не призрачные мечты: ведь они - бессильное
ухищрение в борьбе с самою природой.
     Большое недомыслие - продлевать и упреждать человеческие невзгоды,  как
поступает каждый; уж лучше я буду менее продолжительное время стариком,  чем
стану им до того, как меня в  действительности  постигнет  старость  [5].  Я
хватаюсь за всякие, самые ничтожные возможности удовольствия,  какие  только
мне представляются. Понаслышке я очень хорошо знаю, что существуют различные
наслаждения   -   разумные,   захватывающие   и   приносящие    славу;    но
общераспространенные  взгляды  не  имеют  надо  мной  такой  силы,  чтобы  я
возжаждал вкусить наслаждения этого рода. Я ищу в них  не  столько  величия,
возвышенности и пышности, сколько приятности, доступности и бесхитростности.
А natura discedimus; populo nos damus, nullius rei bono auctori {Мы  отходим
от природы; мы следуем за  толпой,  а  она  не  создает  ничего,  достойного
подражания [6] (лат.).}.
     Моя философия в действии, в естественном и безотлагательном пользовании
благами жизни и гораздо меньше - в фантазии. Я и сейчас с  увлечением  играл
бы орешками и волчком!

                   Non ponebat enim rumores ante salutem.

     {Он не ставил толки народные выше спасения [7] (лат.).}

     Наслаждению не знакомо тщеславие; оно ценит себя слишком высоко,  чтобы
считаться с молвой, и охотнее всего пребывает в тени. Розог бы  тому  юноше,
который вздумал бы искать  наслаждение  во  вкусе  вина  или  подливок.  Нет
ничего, что в дни моей юности было бы мне столь же мало известно  и  чему  я
придавал бы столь же малую цену. А теперь я постигаю эту  науку.  Мне  очень
стыдно  от  этого,  но  ничего  не  поделаешь.  Еще  постыднее  и   досаднее
обстоятельства, толкающие меня на подобные вещи. Это нам пристало грезить  и
лоботрясничать, а молодежи подобает думать о своей доброй  славе  и  о  том,
чтобы завоевать себе положение; она идет в мир, к тому, чтобы вершить делами
его, тогда как мы уходим от всего этого. Sibi arma, sibi equos, sibi hastas,
sibi clavam, sibi pilam, sibi natationes et cursus habeant;  nobis  senibus,
ex lusionibus multis, talos relinquant et  tesseras  {Пусть  для  них  будет
оружие, для них кони, для них копья, для них палицы, для них  мяч,  для  них
плавание и бег; а нам, старикам, из такого множества игр пусть  они  оставят
лишь игральные кости [8] (лат.).}. Законы - и те отсылают нас  по  домам.  И
принимая в расчет жалкое состояние, в которое ввергают меня  мои  годы,  мне
только и остается, что доставлять им  игрушки  и  всяческие  забавы,  как  в
детстве; ведь в него-то мы и впадаем. И благоразумие и легкомыслие - и то  и
другое извлекут для себя немалую выгоду, попеременно подпирая и  поддерживая
меня в этом бедственном возрасте своими услугами:

                     Misce stultitiam consiliis brevem.

     {Примешивай к благоразумию немного глупости [9] (лат.)}

     Я избегаю даже наилегчайших уколов, и те, что когда-то не  оставили  бы
на мне и царапины, теперь пронзают меня насквозь; и  я  привыкаю  безропотно
сживаться с несчастьями. In fragili corpore odiosa omnis offensio  est  {Для
хрупкого тела болезненно даже легкое прикосновение [10] (лат.).}.

                  Mensque pati durum sustinet aegra nihil.

     {Больная душа не может вынести ничего тягостного [11] (лат.).}

     Я всегда был необычайно восприимчив и  очень  чувствителен  к  напастям
любого рода; теперь я стал еще менее стоек, и я уязвим отовсюду,

                  Et minimae vires frangere quassa valent.

     {И небольшой силы достаточно, чтобы разбить надломленное [12] (лат.).}

     Мой разум  не  дозволяет  мне  огрызаться  и  рычать  на  неприятности,
насылаемые на нас самою природой,  но  чувствовать  их  -  воспрепятствовать
этому он не может. Я бы обегал весь свет - с  одного  конца  до  другого,  -
чтобы найти для себя хоть  один  сладостный  год  приятного  и  заполненного
радостями покоя, ибо нет у меня иной цели, как жить и радоваться. Унылого  и
тупого покоя вокруг меня сверхдостаточно, но он усыпляет и одурманивает меня
и  довольствоваться  им  не  по  мне.  Найдись  какой-нибудь   человек   или
какое-нибудь приятное общество в деревенской глуши, в городе, во Франции или
в иных краях, живущие оседло или кочующие с места на место, которые  мне  бы
пришлись по вкусу и которым я сам был бы по  нраву,  -  им  стоило  бы  лишь
свистнуть, и я полетел бы к ним, и перед ними предстали бы эти самые "Опыты"
во плоти и крови.
     Так как нашему духу дарована привилегия обретать на старости лет  новую
силу, я всячески поощряю его к этому возрождению; пусть он  зеленеет,  пусть
цветет, если может, в эти последние дни - омела на стволе  мертвого  дерева.
Опасаюсь, однако, что он ненадежен и способен предать; он до того побратался
с телом, что не колеблясь покинет меня, дабы устремиться за  ним,  едва  оно
попадет в какую-нибудь беду. Я всячески подольщаюсь к  моему  духу,  но  мои
старания тщетны. Я напрасно пытаюсь отвратить  его  от  этого  сообщества  и
содружества, напрасно занимаю его Сенекой и Катуллом, дамами  и  придворными
танцами; если у его сотоварища рези, то ему кажется, что они также и у него.
И он тогда не справляется даже с той деятельностью, которая для него -  дело
привычное, и более того, свойственна лишь ему одному.  В  таких  случаях  от
него  веет  ледяным  холодом.  В  его  творениях   не   остается   и   следа
жизнерадостности, если она покинула тело.
     Наши учителя допускают ошибку, когда,  исследуя  причины  поразительных
взлетов нашего духа и приписывая их  божественному  наитию,  любви,  военным
невзгодам, поэзии или вину, забывают о телесном здоровье и  не  воздают  ему
должного, - здоровье пышущем, неодолимом, безупречном,  беззаботном,  таком,
каким некогда наделяли  меня  по  временам  мои  весенние  дни  и  ничем  не
нарушаемая беспечность. Этот огонь веселья воспламеняет дух, и он вспыхивает
порой с ослепительной  яркостью,  намного  превосходящей  обычную