в тупик. В играх, требующих  сообразительности,  как,
например, шахматы, карты, шашки и тому подобное,  я  способен  усвоить  лишь
самое основное. Я воспринимаю медленно и неотчетливо, но  если  мне  все  же
удалось что-нибудь уловить, я удерживаю воспринятое  во  всей  его  полноте,
постигнув его всесторонне, точно и глубоко, пока оно  удерживается  во  мне.
Зрение у меня острое, отчетливое и без недостатков, но при работе оно  легко
утомляется и начинает сдавать.  По  этой  причине  я  не  могу  поддерживать
длительное общение с книгами и  вынужден  прибегать  к  посторонней  помощи.
Плиний Младший мог бы поведать тем, кто не знаком с этим на опыте, насколько
велика эта помеха для всякого, предающегося подобным занятиям [66].
     Не существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, в
которой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особой способности; и нет  столь
глубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не  проявила  себя.
Каким образом получается, что душа,  слепая  и  сонная  во  всем  остальном,
становится  живой,  прозорливой  и  возвышенной  в  каком-то  частном  своем
проявлении, - за разъяснением этого надлежит обратиться к нашим учителям. Но
истинно прекрасные души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, что
бы то ни было, и если они порой недостаточно  просвещенны,  то  для  них  во
всяком случае не закрыта возможность стать просвещенными. Все это я говорю в
укор моей собственной душе, ибо - то  ли  по  своей  немощности,  то  ли  по
нерадивости (а нерадивое отношение к тому, что у нас под ногами, что в наших
руках, что непосредственно касается нашего повседневного обихода, - это  то,
что я всегда осуждал в себе), - но она такова, что не найти другой столь  же
бездарной и столь же невежественной в вещах самых обыденных и привычных,  не
знать  которые  просто  стыд.  Я  хочу   привести   несколько   примеров   в
подтверждение сказанного.
     Я родился и вырос в деревне, среди земледельческих работ разного  рода.
У меня на руках дела и хозяйство, которые я веду с того дня, когда  те,  кто
владел до меня всем тем, что теперь - моя собственность, уступили  мне  свое
место. И все же я  не  умею  считать  ни  в  уме,  ни  на  бумаге,  не  знаю
большинства наших монет, и мне не под силу отличить один злак от другого  ни
в поле, ни в закроме, если различия между ними не так уж разительны; то же я
должен сказать о капусте  и  салате  в  моем  огороде.  Я  не  разбираюсь  в
названиях наиболее необходимых в сельском хозяйстве орудий, и  мне  неведомы
основы основ земледелия,  известные  даже  детям.  Еще  меньше  смыслю  я  в
искусстве механики, в торговле, в различных товарах, в  свойствах  и  сортах
разнообразных плодов, вин, мяса,  в  натаскивании  ловчих  птиц,  в  лечении
лошадей и собак. И чтобы окончательно  посрамить  себя,  признаюсь,  что  не
далее как месяц назад я был  уличен  в  незнании,  зачем  нужны  дрожжи  при
хлебопечении, и что означает, когда говорят, что вину нужно  перебродить.  В
древних Афинах  считали,  что  кто  ловко  укладывает  и  связывает  вязанки
валежника,  тому  свойственны  математические  способности  [67];  обо  мне,
конечно, вынесли бы суждение прямо противоположное этому. Будь у меня полная
кухня припасов, я все равно голодал бы. По  тем  недостаткам,  в  которых  я
признался, нетрудно представить себе и другие, столь же нелестные для  меня.
Но каким бы я  ни  был  в  собственном  изображении,  если  это  изображение
отвечает действительности, я могу считать мою цель достигнутой. И если я  не
приношу извинений, осмелившись изложить письменно  вещи  столь  ничтожные  и
легковесные, то единственная причина, удерживающая меня  от  этого  шага,  -
ничтожность предмета, которым я занимаюсь. Пусть меня порицают, если угодно,
за этот мой замысел, но не за то, как он выполнен. Как бы то ни  было,  я  и
без указаний со стороны отчетливо вижу незначительность и малоценность всего
сказанного мною по этому поводу, равно как и нелепость моих намерений, и это
доказывает, что мой ум, опыты которого - эти писания,  еще  не  окончательно
обессилен:

     Nasutus sis usque licet, sis  denique  nasus,  Quantum  noluerit  ferre
rogatus Atlas,
     Et possis ipsum tu deridere Latinum, Non potes in  nugas  dicere  plura
meas,
     Ipse ego quam dixi: quid dentem dente iuvabit Rodere? carne  opus  est,
si satur esse velis.
     Ne perdas operam: qui se  mirantur,  in  illos  Virus  habe;  nos  haec
novimus esse nihil.

     {Будь у тебя какой угодно нюх, имей ты даже такой нос,  какой,  если  и
попросить, не согласился бы таскать Атлант, и будь ты способен  превзойти  в
своих насмешках шута Латина, ты не смог бы сказать о  моих  стишках  больше,
чем я сам сказал о них. Что толку грызть зубом зуб? Если хочешь  насытиться,
кидайся на мясо. Не трать зря  усилий.  Попридержи  свой  яд  для  тех,  кто
кичится собой; а я знаю, что все это - ничто [68] (лат. ).}

     Мне отнюдь не запрещено говорить глупости, лишь  бы  я  не  обманывался
насчет их настоящей цены; и впадать в ошибки сознательно  -  вещь  для  меня
столь обычная, что я только так и впадаю в них; но я никогда не впадаю в них
по вине случая. Сваливать  вину  за  поступки  нелепые,  но  маловажные,  на
безрассудство моего нрава - это сущие пустяки, раз я не могу,  как  правило,
запретить себе сваливать на него вину и за поступки явно порочные.
     Как-то в Бар-ле-Дюке в моем присутствии королю  Франциску  II  поднесли
портрет, присланный ему на память Рене, королем сицилийским,  и  исполненный
им самим [69]. Почему же нельзя позволить и  каждому  рисовать  себя  самого
пером и чернилами, подобно тому как этот король нарисовал  себя  карандашом?
Не хочу умолчать здесь и о гадком пятне, которое безобразит меня и в котором
неловко  признаваться  во  всеуслышание,   а   именно   о   нерешительности,
представляющей собой недостаток,  крайне  обременительный  в  наших  мирских
делах. Мне трудно принять решение относительно той или иной вещи, если  она,
на мой взгляд, сомнительна: Ne si, ne no, nel cor mi suona intero {Сердце не
говорит мне решительно ни да, ни нет [70] (ит. ).}.

     Я умею отстаивать определенные взгляды, но выбирать их - к этому  я  не
пригоден. Ведь в делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись,  мы  найдем
множество доводов в пользу всякого мнения.  Да  и  философ  Хрисипп  говорил
[71], что он не хотел ничего перенимать у Зенона и Клеанфа, своих  учителей,
кроме самых общих положений; что же касается оснований и  доказательств,  то
он и сам мог бы их найти в нужном количестве. Поэтому, в какую бы сторону  я
ни  обратил  свой  взор,  я  всегда  нахожу  достаточно  причин   и   весьма
убедительных оснований, чтобы туда и устремиться. Таким образом, я  пребываю
в сомнении и сохраняю за собой свободу выбора, пока  необходимость  решиться
не начинает теснить меня; тогда, должен признаться, я  чаще  всего  отдаюсь,
как говорят, на волю течения  и  поручаю  себя  произволу  судьбы;  малейшая
склонность и обстоятельства подхватывают и увлекают меня:

     Dum in dubio est animus, paulo momento huc atque illuc impellitur.

     {Душе, обуреваемой сомнениями, достаточно  ничтожнейшей  мелочи,  чтобы
склонить ее в ту или другую сторону [72] (лат. ).}

     Колебания моего разума в большинстве случаев  настолько  уравновешивают
друг друга, что я был бы не прочь представлять решение жребию или костям,  и
я отмечаю себе, в оправдание нашей человеческой  слабости,  оставленные  нам
самой Священной историей примеры того же обычая отдавать на  волю  судьбы  и
случайности определение нашего выбора в том, что сомнительно:  sors  cecidit
super Matthiam {... и выпал жребий Матфею [73] (лат. ).}. Разум человеческий
- меч обоюдоострый и опасный. Взгляните-ка сами, о скольких концах эта палка
даже в руках Сократа, ее наиболее близкого и верного друга! Итак, я пригоден
только к тому, чтобы следовать за другими, и легко даю толпе увлечь меня  за
собой. Мое доверие к своим силам вовсе не таково, чтобы я мог решиться брать
на себя командование и руководство, и мне больше по сердцу, чтобы тропа  для
моих шагов была проложена  другими.  Если  нужно  идти  на  риск,  производя
гадательный выбор, я предпочитаю следовать тому, кто более  уверен  в  своих
суждениях,  нежели  я,  и  чьим  суждениям  я  верю  больше,  нежели   своим
собственным, основания и корни которых я нахожу весьма шаткими.
     И все же я не очень люблю  менять  раз  принятые  мнения,  поскольку  в
противных мнениях я обнаруживаю подобные же слабые  места.  Ipsa  consuetudo
assentiendi periculosa esse videtur et  lubrica  {Это  обыкновение  со  всем
соглашаться кажется мне опасным и сомнительным [74] (лат. ).}. Особенно дела
политические  предоставляют  широкий  простор  для  всяких  столкновений   и
раздоров:

     Iusta pari premitur veluti cum pondere libra
     Prona, nec hac plus parte sedet, nec surgit ab illa.

     {Когда обе чаши весов нагружены одинаково, то в то время  как  одна  из
них опускается, другая настолько же поднимается [75] (лат. ).}

     Рассуждения Маккиавелли [76], к  примеру,  были  весьма  обоснованны  в
отношении их предмета, и все  же  опровергнуть  их  не  составляет  большого
труда; а рассуждения тех,  кто  сделали  это,  могут  быть  в  свою  очередь
опровергнуты с не меньшей легкостью [77].  На  тот  или  иной  довод  всегда
найдется где почерпнуть ответный довод, на возражение - новое возражение, на
ответ - новый ответ, и так далее и так далее, до бесконечности; и  отсюда  -
нескончаемые словопрения, затягиваемые нашими кляузниками и крючкотворами до
пределов возможного,

     Caedimur, et totidem plagis consumimus hostem.

     {Мы бьемся и, отвечая ударом на удар, выматываем противника [78]  (лат.
).}

     ибо всякое доказательство не имеет других  оснований,  кроме  опыта,  а
многообразие дел человеческих снабжает нас бесчисленными  примерами  всякого
рода. Один очень ученый человек  нашего  времени  утверждает,  что  в  наших
календарях,   можно   было   бы   свободно   заменить    все    предсказания
противоположными, вместо "зной" поставить "морозы", а вместо "великая  сушь"
- "дожди", и что любители биться об заклад могут с  одинаковым  успехом,  не
утруждая свой ум, делать ставку как на то,  так  и  на  другое,  остерегаясь
только утверждать вещи, заведомо невозможные, например, что  будет  зной  на
Рождество или что будут морозы в Иванову ночь. То же самое думаю я и о наших
политических спорах; чью бы сторону вы ни  взяли,  ваша  игра,  если  вы  не
нарушите первейших и очевидных основ, не хуже игры ваших противников; и  все
же, по моему разумению, в делах общественных нет  ни  одного  столь  дурного
обыкновения, которое не было бы лучше, нежели  перемены  и  новшества.  Наши
нравы до  крайности  испорчены,  и  они  поразительным  образом  клонятся  к
дальнейшему ухудшению; среди наших обычаев  и  законов  много  варварских  и
просто чудовищных;  и  тем  не  менее,  учитывая  трудности,  сопряженные  с
приведением нас в лучшее  состояние,  и  опасности,  связанные  с  подобными
потрясениями, - если  бы  только  я  мог  задержать  колесо  нашей  жизни  и
остановить его на той точке, где мы сейчас находимся, я бы сделал это  очень
охотно:

          numquam adeo foedis adeoque pudendis
     Utimur exemplis, ut non peiora supersint.

     {Никогда не привести столь гнусных и столь постыдных примеров, чтобы не
осталось еще худших [79] (лат. ).}

     Худшее, на мой взгляд, в нашем нынешнем положении - это неустойчивость,
это то, что наши законы, так же как наше платье,  не  могут  закрепиться  на
чем-либо   определенном.   Чрезвычайно   легко   порицать   пороки    любого
государственного  устройства,  ибо  все,  что  бревно,  кишмя   кишит   ими;
чрезвычайно легко зародить в народе презрение к старым нравам и правилам,  и
всякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь  успех;  но
установить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое и
притом лучшее - на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не раз
обламывали  зубы.  В  своем  поведении  я  не  руководствуюсь  соображениями
благоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь установленному в нашем  мире
общественному  порядку.   Счастлив   народ,   который,   не   тревожа   себя
размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их  лучше,  чем
те, кто приказывают  ему,  и  который  кротко  отдается  на  волю  небесного
круговращения.  Кто  мудрствует  и  спорит,   тот   никогда   не   оказывает
безусловного и неукоснительного повиновения.
     Короче говоря, если уж снова вернуться ко мне, единственное, за  что  я
хоть сколько-нибудь ценю себя, так это  только  за  то,  в  недостатке  чего
никогда не признался бы ни один  человек:  мое  суждение  о  себе  обыденно,
свойственно решительно всем и старо, как мир, ибо кто же когда-нибудь думал,
что ему не хватает  ума?  Такая  мысль  заключала  бы  в  себе  непримиримое
противоречие. Глупость - болезнь, которой никогда не страдает  тот,  кто  ее
видит в себе: она очень упорна и, как  правило,  неизлечима,  но  достаточно
одного проницательного взгляда больного,  обращенного  им  на  себя  самого,
чтобы пробить ее толщу и избавиться  от  нее,  как  достаточно  одного  луча
солнца, чтобы рассеять густой туман. Обвинять  себя  в  этом  случае  значит
отводить от себя  всякое  обвинение,  осуждать  себя  значит  выносить  себе
оправдательный приговор. Не бывало еще на свете такого крючника  или  девки,
которые не считали бы, что их ума для них достаточно. Мы готовы признать  за
другими превосходство в отваге, телесной силе, опытности, ловкости, красоте,
но превосходства в уме мы  никому  не  уступим.  Что  же  касается  доводов,
исходящих у любого другого человека от  простого  здравого  смысла,  то  нам
кажется, что, взгляни мы на вещь с того  же  самого  боку,  и  мы  также  не
преминули  б  наткнуться  на  них.  Знания,   стиль   и   прочие   качества,
обнаруживаемые  нами  в  чужих  сочинениях,  мы  легко  замечаем,  если  они
превосходят наши. Другое дело - проявление  самой  человеческой  мысли:  тут
каждый думает, будто и он способен  на  то  же,  и  ему  нелегко  понять  их
значительность и каких трудов они стоят, если между ними и им нет огромного,
скажем прямо - гигантского расстояния. Но и в последнем случае он  постигает
это с большой неохотой. Кто ясно  видит  величие  чужой  мысли,  тот  и  сам
поднимается до того же уровня и возносит свою мысль на ту же  самую  высоту.
Итак, это такого рода занятие, от которого нельзя ждать много чести и славы,
и такой вид сочинительства, который не приносит громкого имени.
     И наконец, для кого вы пишете? Ученые, которым подсудна  всякая  книга,
не ценят ничего, кроме учености, и не признают никаких иных проявлений нашей
умственной деятельности, кроме тех, которые свидетельствуют о начитанности и
обширности всякого рода познаний. Если вы смешаете одного Сципиона с другим,
то  что  стоящее  внимания  можете  вы  еще  высказать?  Кто  не  знаком   с
Аристотелем, тот, по их мнению, не знаком и с собой самим. Души обыденные  и
грубые не видят ни изящества,  ни  значительности  в  тонком  и  возвышенном
рассуждении. Но ведь два  этих  разряда  заполняют  собой  наш  мир.  Третий
разряд, тот, которому вы, в сущности,  и  отдаете  себя,  -  души  чистые  и
сильные собственной силой, - настолько немногочислен, что  не  пользуется  у
нас, и вполне заслуженно, ни влиянием, ни известностью, так  что  стремиться
ему угодить - значит попусту терять время.
     Обычно  можно  услышать,  что,  оделяя  нас  своими  благами,   природа
справедливее всего поступила при  распределении  между  нами  ума,  ибо  нет
никого, кто бы не довольствовался доставшейся ему долею. Но разумно ли  это?
Кто пожелал бы заглянуть дальше отведенного ему, тому пришлось бы преступить
пределы возможностей своего зрения. Я  считаю  свои  взгляды  правильными  и
здравыми, но кто же не считает такими и свои  собственные?  Одно  из  лучших
доказательств этого - невысокая цена, которой я оцениваю себя. Ведь, если бы
мои взгляды не были достаточно твердыми, их могло бы ввести в заблуждение то
чувство любви и привязанности,  которое  я  испытываю  к  себе,  чувство,  и
впрямь, исключительное, ибо я  обращаю  его  почти  целиком  на  себя  и  не
растрачиваю на сторону. Все, что другие  делят  между  множеством  друзей  и
знакомых и отдают заботам о своей славе  и  своем  возвеличении,  я  обращаю
только на то, чтобы обеспечить спокойствие моему духу и мне, и если  кое-что
от меня все же уделяется посторонним, то это происходит отнюдь не по велению
моего разума,

     mihi nempe valere et vivere doctus.

     {Моя наука - это жить и здравствовать [80] (лат. )}

     Итак, что касается моих  мыслей  насчет  себя,  то  они  с  бесконечной
решительностью и столь же бесконечным упорством обвиняют меня в  невежестве.
Это и впрямь один из предметов, на котором я  упражняю  мой  ум  и  чаще,  и
охотнее, чем на чем-либо другом. Люди обычно разглядывают друг друга,  я  же
устремляю мой взгляд внутрь себя; я его погружаю туда, там я  всячески  тешу
его. Всякий всматривается в то, что пред ним; я же всматриваюсь  в  себя.  Я
имею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю себя, проверяю, испытываю,

     nemo in sese temptat descendere,

     {Никто не пытается углубиться в себя [81] (лат. )}

     а я - я верчусь внутри себя самого.

     Этой способностью докапываться до истины - в  сколь  бы  малой  мере  я
такой  способностью  ни  обладал,  -  равно  как  вольнолюбивым   нежеланием
отказываться от своих убеждений в  угоду  другим  людям,  я  обязан  главным
образом себе самому, ибо наиболее устойчивые и общие мои  взгляды  родились,
так сказать, вместе со мной: они  у  меня  природные,  они  целиком  мои.  Я
произвел их на свет сырыми и немудреными, и то, что я породил, было смелым и
сильным, но несколько смутным и несовершенным; впоследствии  я  обосновал  и
укрепил эти взгляды, опираясь на тех,  кто  пользовался  моим  уважением,  а
также на безупречные образцы, оставленные нам древними, с которыми я сошелся
в мнениях.  Они-то  и  убедили  меня  в  моей  правоте,  и  благодаря  им  я
придерживаюсь моих воззрений более сознательно и с большей твердостью [82].
     Если всякий ждет похвалы за быстроту и живость ума, то  я  притязаю  на
нее за его строгость, если - за какое-нибудь  достойное  быть  отмеченным  и
выдающееся деяние или какую-либо  исключительную  способность,  то  я  -  за
упорядоченность, согласованность и уравновешенность моих  мнений  и  нравов.
Omnino si quidquam est decorum, nihil est profecto magis  quam  aequabilitas
universae vitae, tum singularum actionum, quam conservare  non  possis,  si,
aliorum naturam imitans, omittas tuam {Если вообще есть что-либо  почтенное,
то это, без сомнения, цельность всей жизни, всех отдельных поступков; ты  не
сможешь достигнуть этого, если,  отказавшись  от  своего  характера,  будешь
подражать другим [83] (лат. ).}.
     Итак, вот до каких пределов я чувствую за собой вину в том, что, как  я
сказал выше, есть первое слагаемое порока, носящего название самомнения. Что
до второго слагаемого, состоящего в чрезмерно низком мнении о других, то  я,
право, не знаю, удастся ли мне привести столь же убедительные доводы в  свое
оправдание. Впрочем, чего бы это ни стоило, решусь выложить все,  каким  оно
мне представляется.
     Возможно,  что  непрерывно  поддерживаемое  мной  общение  с  мудростью
древних и сложившийся во мне образ этих беспредельно  богатых  душ  прошлого
отвращают меня и от других, и от себя самого; быть может, мы и впрямь  живем
в век, не способный создать что-либо возвышающееся над самой что ни на  есть
посредственностью, но так ли, иначе ли, а я не  знаю  ничего  заслуживающего
подлинного восхищен