е и хорошо  налаженное
течение супружеской жизни? Каждый из нас сделал кого-нибудь  рогоносцем,  но
природа только на том и держится, что уподобляет, уравновешивает и чередует.
Широчайшее распространение случаев этого рода должно ослабить  в  дальнейшем
их горечь - ведь они, можно сказать, стали почти обыденны.
     Жалкая, однако же, страсть, носящая название ревности,  и  вдобавок  ко
всему остальному ею ни с кем не поделишься,

                Fors etiam nostris invidit questibus aures.

     {Судьба отказывает даже в ушах, которые могли бы выслушать наши  жалобы
[112] (лат.).}

     Ибо какому другу решитесь вы доверить свои  печали?  Ведь  если  он  не
посмеется  над  ними,  то  воспользуется  проторенною   дорожкой   и   своею
осведомленностью, чтобы урвать дичины и на свою долю.
     Как горести, так и услады супружества благоразумные люди таят про себя.
     Среди прочих несносных докук, связанных  с  положением  рогоносца,  для
людей говорливых, вроде меня, одна из главнейших состоит в том,  что  обычай
считает мало пристойным и вредным рассказывать в таких случаях кому бы то ни
было обо всем, что знаешь и чувствуешь.
     Советовать женщинам то же, чтобы отбить у них вкус к ревности, было  бы
напрасной    потерей    времени:    их    существо    настолько    пропитано
подозрительностью, тщеславием и любопытством,  чтобы  исцелить  их  обычными
средствами - на это нечего и надеяться. Нередко они  все  же  справляются  с
этим недугом и обретают здоровье, но  это  здоровье  такого  рода,  что  его
следует бояться пуще самой болезни. Ибо подобно тому, как  иные  заговоры  и
заклинания не могут помочь беде иначе, как переложив ее на  другого,  так  и
они, освободившись от этой горячки, нередко заражают ею своих мужей. Как  бы
там ни было, по совести говоря, я не знаю, можно ли  натерпеться  от  женщин
чего-либо горшего, нежели ревность: это самое опасное из их качеств, подобно
тому как в их естестве самое опасное - голова. Питтак говорил, что у всякого
найдется своя напасть, а у него - дурная голова его женушки; не будь  этого,
он почитал бы себя счастливым во всех отношениях [113].  Это  очень  тяжелое
бремя, и если столь справедливый, мудрый и доблестный человек  находил,  что
оно ему портит жизнь, то что же тут делать нашему брату -  мелким  и  жалким
людишкам?
     Сенат Марселя был вполне прав, удовлетворив ходатайство того  горемыки,
который просил разрешить ему покончить с собой, чтобы избавиться от грома  и
молний,  извергаемых  на  него  женою  [114];  с  этим  злом  и  впрямь   не
разделаться, пока не разделаешься с тем, в чем оно коренится,  -  и  тут  не
найти другого решения, кроме бегства  или  многострадального  существования,
хотя и первое и второе - вещи весьма тягостные.
     Тот, кто сказал, что удачные  браки  заключаются  только  между  слепою
женой и глухим мужем, поистине знал толк в этих делах [115].
     Подумаем над тем,  не  порождают  ли  крайне  стеснительные  и  суровые
обстоятельства,  насильственно  возлагаемые  нами  на  женщин,   последствия
двоякого рода, равно противоположные нашей цели, а именно: не  распаляют  ли
они любителей прекрасного пола и не толкают ли женщин  сдаваться  с  большею
легкостью на их домогательства; ибо, что касается первого, то  чем  выше  мы
ценим крепость, тем сильнее жаждем овладеть ею и тем выше оцениваем  победу.
И не сама ли Венера хитроумно набила цену  на  свой  товар,  столкнувшись  с
законами, чтобы они объявили его запретным,  хорошо  зная,  до  чего  пресны
наслаждения тех, кто  не  умеет  сдабривать  их  фантазией  и  придавать  им
пряность? В конце концов, лишь подливка разнообразит все ту же свинину,  как
говорил хозяин Фламиния [116]. Купидон -  вероломный  бог:  он  забавляется,
совращая благочестие и справедливость; его слава на том и основывается,  что
его могущество сокрушает любое  другое  могущество  и  что  никто  не  смеет
противиться его законам.

                    Materiam culpae prosequiturque suae.

     {Он ищет случая согрешить [117] (лат.).}

     Что до второго, то не носили ли бы мы  меньше  рогов,  если  бы  меньше
страшились их, раз уж женщины устроены таким  образом,  что  запретное  лишь
разжигает и манит их?

                Ubi velis, nolunt; ubi nolis, volunt ultro;

     {Когда  хочешь,  они  не  хотят;  когда  не  хочешь,  они  сами   хотят
[118](лат.).}

                          Concessa pudet ire via.

     {Они стыдятся идти дозволенным путем [119] (лат.).}

     Какое лучшее истолкование могли бы мы дать поведению  Мессалины?  [120]
Вначале она наставляла своему супругу рога тишком и тайком, как  это  обычно
проделывается. Но, заводя свои связи, вследствие его тупости,  с  чрезмерной
легкостью и простотой, она вскоре  прониклась  презрением  к  своему  образу
действий. И вот она стала расточать  свою  любовь  безо  всякой  опаски,  не
скрывать имена любовников, содержать их и оказывать  им  благосклонность  на
глазах всех и каждого. Ей хотелось расшевелить своего мужа. Но это животное,
несмотря ни на что, не  могло  пробудиться  от  своей  спячки,  и  когда  ее
наслаждения на стороне сделались вялыми и  потускнели  из-за  той  постыдной
беспечности, с какою, казалось, он им попустительствовал  и  узаконивал  их,
как же она поступила? Жена императора, при живом и здоровом муже, и притом в
Риме, перед всем светом, во время торжеств по случаю народного  празднества,
она среди бела  дня,  в  полуденный  час,  когда  ее  муж  был  вне  города,
сочеталась браком, и притом с Силием, с которым у нее давно  была  близость.
Нельзя ли предположить, что из-за равнодушия мужа она в конце  концов  стала
бы целомудренной или нашла бы другого мужа, который своей ревностью распалил
бы в ней страсть к нему и, донимая ее,  возбуждал?  Но  первое  препятствие,
которое  она  встретила,  оказалось  и  последним.  Это  животное   внезапно
проснулось. Шутки с такими тугоухими  бывают  нередко  плохими.  Мне  самому
довелось видеть, как доведенное до столь крайних  пределов  терпение,  когда
оно  лопается,  сменяется  необузданной  мстительностью,  ибо,  вспыхивая  в
мгновенье ока, гнев и бешенство, сплетаясь в один клубок, обрушиваются всеми
своими силами на первое, что попадается на их пути,

                     irarumque omnes effundit habenas.

     {Он снял узду со своего гнева [121] (лат.).}

     Он приказал ее умертвить, а вместе с нею и всех тех, с кем она зналась,
и среди них даже такого, который  перестал  быть  мужчиной  и  которого  она
загоняла к себе на ложе только хлыстом.
     Рассказанное  Вергилием  о  Венере  и   Вулкане   рассказал   в   более
благопристойных словах и Лукреций, повествующий о ее тайных любовных  утехах
с Марсом:

                    belli fera moenera Mavors
            Armipotens regit,  in  gremium  qui  saepe  tuum  se
            Reiicit,  aeterno devinctus vulnere amoris:
            Pascit amore avidos inhians  in  te,  dea,  visus,
            Eque tuo pendet resupini spiritus ore.
            Hunc tu, diva, tuo recubantem corpore sancto
            Circumfusa super, suaves ex ore loquelas
            Funde.

     {Жестокими воинскими трудами  ведает  всесильный  своим  оружием  Марс,
который часто склоняется на твое лоно, сраженный никогда не заживающей раной
любви; не сводя с тебя глаз, богиня, он насыщает любовью свои жадные  взоры,
и на него, лежащего распростертым на спине, нисходит с  твоих  уст,  богиня,
твое дыхание; и вот тогда, прильнув к нему своим священным телом и обняв его
сверху, излей из своих сладостных уст обращенную к нему речь [122] (лат.)}

     Когда я перебираю в памяти эти reiicit, pascit, inhians, molli,  fovet,
medullas, labefacta, pendet, percurrit и это  благородное  circumfusa,  мать
прелестнейшего  infusus  [123],  я  испытываю  презрение  к   тем   мелочным
выкрутасам и словесным намекам,  которые  появились  позднее.  Этим  славным
людям минувших времен не требовалось острых и изысканных  выдумок;  их  язык
полнится и переливается через край естественной и неиссякаемой мощью; все  у
них - эпиграмма; все, а не только хвост, - и  голова,  и  желудок,  и  ноги.
Ничто здесь не притянуто за волосы, ничто  не  волочится,  -  все  выступает
размеренным шагом. Contextus totus virilis est;  non  sunt  circa  flosculos
occupati {Вся речь мужественна;  они  не  занимаются  украшательством  [124]
(лат.).}. Это не вялое красноречие, которое всего лишь терпимо, но могучее и
убедительное, -  оно  не  столько  нас  услаждает,  сколько  воодушевляет  и
увлекает,  и  больше  всего  увлекает  умы   наиболее   сильные.   Когда   я
присматриваюсь  к  столь  примечательным  способам  выражаться  так  живо  и
глубоко, я не называю это "хорошо говорить", но  называю  "хорошо  мыслить".
Неукротимость воображения - вот что возвышает и украшает  речь.  Pectus  est
quod disertum facit {Дух - вот что придает красноречие [125] (лат.).}.  Наши
люди зовут голое суждение - речью и  остроумием  -  плоские  измышления.  Но
картины древних обязаны своей силой  не  столько  ловкой  и  искусной  руке,
сколько тому, что изображаемые  ими  предметы  глубоко  запечатлелись  в  их
душах. Галл говорит просто, потому что и мыслит просто [126]. Гораций никоим
образом не довольствуется поверхностными, внешне красивыми выражениями;  они
предали бы  его.  Его  взгляд  яснее  и  проникает  вещи  насквозь;  его  ум
обыскивает и перерывает весь запас слов и образов, чтобы облечься в  них;  и
они ему нужны не обыденные, потому что не обыденны  и  творения  его  мысли.
Плутарх говорил, что он видит латинский язык через вещи; здесь то же  самое:
разум освещает и порождает слова - не подбитые ветром, но облеченные плотью.
Они обозначают больше того, что высказывают. Даже самые заурядные люди имеют
об этом кое-какое смутное представление: так, например, в Италии  я  говорил
все, что мне вздумается, в обычных беседах по-итальянски;  но  что  касается
предметов глубокомысленных, тут я не решался довериться тому языку,  которым
я владел не настолько, чтобы выворачивать и сгибать его больше, чем нужно  в
обычном разговоре. Я хочу  располагать  возможностью  вносить  в  свою  речь
кое-что и от себя.
     Использование и применение языка великими  умами  придает  ему  силу  и
ценность; они не столько обновляют язык, сколько, вынуждая его  нести  более
трудную  и  многообразную  службу,  раздвигают  его  пределы,  сообщают  ему
гибкость. Отнюдь не внося в него новых слов, они обогащают свои, придают  им
весомость, закрепляют за ними значение  и  устанавливают,  как  и  когда  их
следует применять, приучают его к непривычным для него оборотам, но действуя
мудро и проницательно. Как редок подобный дар, можно  убедиться  на  примере
многих французских писателей нашего века. Они достаточно спесивы  и  дерзки,
чтобы идти  общей  со  всеми  дорогой,  но  недостаток  изобретательности  и
скромности безнадежно их губит. У них мы  замечаем  лишь  жалкие  потуги  на
вычурность и напыщенность, холодную и нелепую, которые,  вместо  того  чтобы
возвысить их тему,  только  снижают  ее.  Гоняясь  за  новизной,  они  и  не
помышляют о выразительности и ради того, чтобы пустить в оборот новое слово,
забрасывают обычное, порою более мужественное и хлесткое [127].
     Я нахожу, что сырья у нашего языка  вдосталь,  хотя  оно  и  не  блещет
отделкой; ведь чего только ни нахватали мы из обиходных  выражений  охоты  и
войны - этого обширного поля, откуда было что позаимствовать; к тому же, при
пересадке на  новую  почву  формы  речи,  подобно  растениям,  улучшаются  и
набираются сил. Итак, я нахожу наш язык достаточно обильным, но недостаточно
послушливым  и  могучим.  Под  бременем  сильной  мысли,  он,  как  правило,
спотыкается. Когда, оседлав его, вы несетесь во  весь  опор,  то  все  время
ощущаете, что он изнемогает и засекается, и тогда  на  помощь  вам  приходит
латынь, а иным - греческий. Среди слов, только  что  подобранных  мной  ради
изложения  этой  мысли,  найдутся  такие,   которые   покажутся   вялыми   и
бесцветными, так как привычка и частое обращение некоторым образом принизили
и опошлили заложенную в них прелесть. Точно  так  же  и  в  нашем  обыденном
просторечии попадаются великолепные  метафоры  и  обороты,  красота  которых
начинает  блекнуть  от  старости,  а  краски  тускнеть  от  слишком  частого
употребления. Но это не отбивает к ним вкуса у каждого, кто  наделен  острым
чутьем, как не умаляет славу старинных писателей, которые, надо полагать,  и
придали этим словам их былой блеск.
     Науки рассматривают изучаемые ими предметы чересчур хитроумно, и подход
у них к этим  предметам  чересчур  искусственный  и  резко  отличающийся  от
общепринятого и естественного. Мой паж отлично знаком с  любовью  и  кое-что
разумеет в ней. Но почитайте  ему  Леона  Еврея  или  Фичино  [128];  у  них
говорится о нем, его мыслях, его поступках, но тут он решительно  ничего  не
уразумеет. У Аристотеля я  обычно  не  узнаю  большинства  свойственных  мне
душевных движений - их скрыли, перерядив применительно к потребностям школы.
Да поможет им в этом бог! Но, занимайся я их ремеслом, я бы оприродил науку,
как они онаучивают природу. Так оставим же в покое Бембо и Эквиколу [129]!

     Когда я пишу, то стараюсь обойтись  без  книг  и  воспоминаний  о  них,
опасаясь, что они могут нарушить мой стиль изложения. Признаюсь к  тому  же,
что хорошие  авторы,  можно  сказать,  отвлекают  меня  и  отнимают  у  меня
смелость. Я бы охотно последовал примеру того живописца, который,  нарисовав
как-то крайне неумело и беспомощно петухов, наказал затем своим подмастерьям
не впускать в мастерскую ни одного живого представителя петушиного  племени.
И чтобы придать себе немного блеску, мне надлежало бы  прибегнуть  к  уловке
музыканта Антинонида, который, когда ему доводилось исполнять  свою  музыку,
устраивал так, чтобы до него или после него собравшихся  вдосталь  потчевали
пением скверных певцов [130].
     Но отделаться от Плутарха мне гораздо труднее. Он до того всеобъемлющ и
так необъятен, что в любом случае, за какой бы  невероятный  предмет  вы  ни
взялись, вам не обойтись без него, и он всегда тут как тут и протягивает вам
свою неоскудевающую и щедрую руку, полную сокровищ и украшений.  Меня  злит,
что всякий обращаюшийся к нему бесстыдно его обворовывает, да и я сам, когда
бы его ни навестил, не могу удержаться, чтобы не стянуть  хотя  бы  крылышка
или ножки.
     Исходя из этих моих намерений, мне легче всего писать у  себя,  в  моем
диком краю, где ни одна душа не оказывает мне помощи и не поддерживает меня,
где я обычно не вижусь ни с кем, кто понимал бы латынь своего  молитвенника,
а тем более по-французски. В другом месте я мог бы написать  лучше,  но  мой
труд был бы меньше моим, а его главнейшая цель  и  его  совершенство  в  том
именно и состоят, чтобы быть моим, и только моим. Я с готовностью  исправляю
случайно вкравшуюся ошибку, которых у меня  великое  множество,  так  как  я
несусь вперед, не  раздумывая;  но  что  касается  несовершенств,  для  меня
обычных и постоянных, то отказываться от них было бы просто  предательством.
Допустим, что мне сказали бы или я сам  себе  сказал:  "Ты  слишком  насыщен
образами. Вот словечко, от  которого  так  и  разит  Гасконью.  Вот  опасное
выражение (я никоим образом не избегаю тех  выражений,  которые  в  ходу  на
французских улицах: силящиеся побороть с помощью грамматики принятое обычаем
занимаются пустым и бесплодным делом). Вот невежественное  суждение.  А  вот
суждение, противоречащее себе самому. А  вот  слишком  шалое  (ты  частенько
дурачишься; сочтут, что ты говоришь в прямом смысле, тогда как ты  шутишь)".
На это я бы ответил: "Все это верно,  но  я  исправляю  лишь  те  ошибки,  в
которых повинна небрежность, но не те, что свойственны мне, так сказать,  от
природы. Разве я говорю  тут  иначе,  чем  всюду?  Разве  я  изображаю  себя
недостаточно живо? Я сделал то, чего добивался: все узнали меня в моей книге
и мою книгу - во мне".
     Но у меня есть склонность обезьянничать и подражать:  когда  я  силился
писать стихи (а я никогда не писал других, кроме  латинских),  от  них  ясно
отдавало последним поэтом, которого я читал,  и  кое-какие  из  моих  первых
опытов изрядно попахивают чужим. В Париже я говорю на несколько ином  языке,
чем  в  Монтене.  Кого  бы  я  пристально  ни  рассматривал,   я   неизбежно
запечатлеваю в себе кое-что от него. Все, что я  наблюдаю,  то  и  усваиваю:
нелепую осанку,  уродливую  гримасу,  смешные  способы  выражаться.  Так  же
пороки: и поскольку они, приставая  ко  мне,  цепляются  за  меня,  я  бываю
вынужден  стряхивать  их.  И  клятвенные  выражения  я  употребляю  чаще  из
подражания, чем по склонности.
     Итак, мне свойственна эта пагубная черта, такая же, как у тех  страшных
своею величиной и силою обезьян, с  которыми  царь  Александр  столкнулся  в
одной из областей Индии. Избавиться от них было бы крайне  трудно,  если  бы
своей страстью  перенимать  все,  что  делалось  перед  ними,  они  сами  не
доставили удобного средства к этому. Открыв его, охотники принялись надевать
у них на виду свою обувь, стягивая ее изо  всей  силы  и  завязывая  ремешки
глухими узлами, закреплять свои головные уборы множеством скользящих завязок
и притворно мазать себе глаза клеем, который употребляют для ловли  птиц.  И
вот обезьяньи повадки обрекли этих неразумных и несчастных тварей на гибель.
Они сами себя заклеили, сами себя взнуздали и сами себя удушили  [131].  Что
до способности намеренно воспроизводить чужие движения и чужой  голос,  -  а
это нередко доставляет удовольствие окружающим и вызывает их  восхищение,  -
то ее во мне не больше, чем в любом полене.
     Когда я клянусь на свой собственный лад, то не употребляю ничего, кроме
"ей-богу", что,  по-моему,  самая  сильная  клятва  изо  всех  существующих.
Говорят, что Сократ клялся псом, а Зенон прибегал к тому  самому  выражению,
которое и посейчас принято у итальянцев, - я имею в виду "Cappari!"; Пифагор
клялся водою и воздухом [132].
     Я до того восприимчив, совершенно не отдавая  себе  в  этом  отчета,  к
внешним и поверхностным впечатлениям, что если три  дня  подряд  у  меня  не
сходило с уст "ваше величество" или  "ваше  высочество",  то  еще  с  добрую
неделю они будут  срываться  с  них  вместо  "вашей  светлости"  или  "вашей
милости". И что я примусь говорить в шутку или ради забавы, то на  следующий
день я скажу совершенно всерьез. Вот почему я с большой неохотой пользуюсь в
моих сочинениях простыми доводами и доказательствами - я  страшусь,  как  бы
они не были позаимствованы мной у других. Всякий довод  для  меня  одинаково
плодотворен. Я извлекаю их из любой безделицы - и да пожелает господь, чтобы
и те, которыми я сейчас пользуюсь, не были подхвачены мною по внушению столь
своенравной воли. И что из того, что я начинаю с тех  доводов,  которые  мне
почему-либо понравились; ведь все, о чем бы я ни  говорил,  связано  друг  с
другом неразрывными узами.
     Но я недоволен моею душой, потому что все свои наиболее глубокие мысли,
наиболее дерзкие и больше  всего  захватывающие  меня,  она  порождает,  как
правило, неожиданно и тогда, когда я меньше всего гоняюсь за ними; эти мысли
приходят внезапно и в  таких  местах,  где  я  не  могу  их  закрепить;  они
настигают меня, когда я на коне, за столом,  в  постели,  но  больше  всего,
когда я еду верхом и веду сам с собой наиболее продолжительные  беседы.  Моя
речь несколько щепетильна и нуждается во внимании и тишине, если я говорю  о
чем-либо важном: кто прерывает меня, тот вынуждает замолчать. В  путешествии
необходимость следить за дорогой пресекает беседу; к тому же  я  чаще  всего
путешествую без попутчиков,  способных  поддержать  связные  разговоры;  вот
почему у меня в пути бывает сколько угодно досуга беседовать с собою  самим