республике  с
письмом, в котором сообщал, что слуга, которому он поручил  управлять  своим
имением, состоявшим из семи арпанов  земли,  бежал,  захватив  с  собой  все
земледельческие орудия; поэтому Регул просил предоставить ему отпуск,  чтобы
он мог вернуться и привести свое хозяйство в порядок, так как он боялся, что
его жена и дети могут от этого пострадать. Сенат позаботился о том, чтобы  в
имение Регула был послан другой управляющий,  велел  возместить  Регулу  все
убытки  и,  кроме  того,  распорядился,  чтобы  его  жена  и  дети  получали
содержание от государства.
     Катон Старший, возвращаясь из Испании, чтобы занять должность  консула,
продал лошадь, каковой пользовался, желая сберечь деньги,  которые  пришлось
бы заплатить за ее перевозку морем в Италию. Будучи правителем Сардинии,  он
по всем своим делам ходил пешком  в  сопровождении  одного  лишь  служителя,
состоявшего на жалованье у республики и носившего за ним его мантию и  сосуд
для совершения жертвоприношений; чаще всего, впрочем, свою поклажу он  носил
сам. Он хвалился тем, что никогда не имел  одежды,  стоившей  дороже  десяти
экю, и никогда не тратил на рынке больше десяти су в день; хвалился он также
и тем, что ни один из его деревенских домов не  был  оштукатурен  и  побелен
снаружи. Сципион Эмилиан [2], после того как он получил два триумфа и дважды
был избран консулом, отправился легатом в провинцию  в  сопровождении  всего
семи слуг. Утверждают, что у Гомера никогда не было больше одного  слуги,  у
Платона более трех, а у Зенона, главы  стоической  школы,  не  было  даже  и
одного.
     Когда Тиберий Гракх, бывший тогда первым среди римлян, уезжал по  делам
республики, ему назначали содержание в размере всего пяти с половиной  су  в
день.

       Глава LIII

        ОБ ОДНОМ ИЗРЕЧЕНИИ ЦЕЗАРЯ

     Если  бы  мы  хоть  изредка  находили   удовольствие   в   том,   чтобы
присматриваться к самим себе, и время, которое мы затрачиваем на  наблюдение
за другими и ознакомление с вещами, до нас не  касающимися,  употребляли  на
изучение самих себя,  то  быстро  поняли  бы,  какое  ненадежное  и  хрупкое
сооружение  наше  "я".  Разве  не   является   удивительным   свидетельством
несовершенства неспособность наша  по-настоящему  удовлетвориться  чем-либо,
равно как и то обстоятельство, что даже в желании и воображении не  способны
мы выбрать то, что нам нужнее всего? Об этом ясно  свидетельствует  извечный
великий спор между философами - в чем заключается высшее благо для человека,
- который еще продолжается и будет продолжаться вечно, не находя ни решения,
ни примирения;

     dum abest quod avemus, id exsuperare videtur
     Cetera; post aliud cum contiglt illud avemus,
     Et sitis aequa tenet.

     {...пока у нас нет того, к чему мы стремимся, нам кажется, что эта вещь
превосходит все прочее; а получив ее, мы начинаем столь же  страстно  желать
чего-то другого [1] (лат.)}

     С чем бы мы ни знакомились,  чем  бы  ни  наслаждались,  мы  все  время
чувствуем, что это нас не удовлетворяет, и жадно  стремимся  к  будущему,  к
неизведанному, так как настоящее не может нас насытить: не  потому,  на  мой
взгляд, что в нем нет ничего, могущего нас  насытить,  а  потому,  что  сами
способы насыщения у нас нездоровые
     и беспорядочные:

     Nam, cum vidit hic, ad usum quae flagitat usus,
     Omnia iam ferme mortalibus esse parata,
     Divitiis homines et honore et laude potentes
     Affluere, atque bona natorum excellere fama,
     Nee minus esse domi cuiquam tamen anxia corda,
     Atque animum infestis cogi servire querelle:
     Intellexit ibi vitium vas efficere ipsum,
     Omniaque illius vitio corrumpier intus,
     Quae colleta foris et commoda quaeque venirent.

     {Когда он [Эпикур] увидел, что смертные обладают почти всем необходимым
и что даже те из них, которые наделены богатствами, почестями и уважением  и
которых отличает добрая слава их сыновей, в душе и в  сердце  своем  все  же
терзаются тревогой, а их  душа  поневоле  предается  горестным  жалобам,  он
понял, что все зло - в самом  сосуде,  обладающем  неким  изъяном  и  потому
портящем самую драгоценную влагу, вливаемую в него [2] (лат.) }

     Наше алкание неустойчиво и ненадежно: оно не способно ничего  удержать,
не способно дать нам чем-либо насладиться по-настоящему.  Человек,  полагая,
что недостаток - в самих вещах, начинает вкушать и  поглощать  другие  вещи,
которых он доселе не знал, с которыми еще не ознакомился; к  ним  устремляет
он свои желания и надежды, их он уважает и чтит, как об этом сказал  Цезарь:
Communi fit vitio naturae ut invisis, latitantibus  atque  incognitis  rebus
magis confidamus, vehementiusque exterreamur. {Таков порок,  присущий  нашей
природе; вещи невидимые, скрытые и непознанные порождают  в  нас  и  большую
веру и сильнейший страх [3] (лат.)}

       Глава LIV

        О СУЕТНЫХ УХИЩРЕНИЯХ

     Часто люди пытаются добиться  одобрения  путем  легкомысленных  суетных
ухищрений. Таковы поэты, которые сочиняют  длинные  творения,  состоящие  из
стихов, начинающихся  с  какой-либо  одной  буквы;  так  в  древности  греки
подбирали размеры своих стихов, удлиняя или укорачивая строки таким образом,
чтобы из сочетания этих строк образовывались  какие-нибудь  фигуры  -  яйца,
шарики, крылья, топоры; такова же была мудрость  и  того  человека,  который
увлекся вычислением, сколькими различными способами можно расположить  буквы
алфавита, обнаружив, в конце концов, как рассказывает об этом  Плутарх,  что
существует невероятное количество таких комбинаций [1]. Я нахожу  правильным
мнение о  подобных  вещах  одного  человека,  которому  показали  искусника,
научившегося так ловко метать рукой  просяное  зерно,  что  оно  безошибочно
проскакивало через ушко иголки; когда этого человека попросили  вознаградить
столь редкое искусство каким-либо подарком, он отдал забавное  и,  по-моему,
вполне правильное приказание выдать искуснику две-три меры проса,  чтобы  он
мог  сколько  угодно  упражняться  в  своем  прекрасном  искусстве  [2].   И
поразительное свидетельство немощности нашего разума заключается в том,  что
он оценивает всякую вещь с точки зрения  ее  редкости  и  новизны,  а  также
малодоступности, хотя бы сама по себе она  и  не  содержала  в  себе  ничего
хорошего и полезного.
     Недавно у меня  в  доме  мы  занялись  игрой  -  кто  подберет  большее
количество слов, выражающих два совершенно  противоположных  значения,  как,
например, sire, которое обозначает титул, присвоенный самой высокой особе  в
нашем государстве - королю, но применимо также и к простым  людям,  например
торговцам, не касаясь, однако,  лиц,  занимающих  промежуточное  между  ними
положение. Женщину высокопоставленную  называют  -  dame,  женщину  среднего
сословия - demoiselle, а женщин самого низкого состояния опять-таки -  dame.
Балдахины над столами допускаются  только  у  особ  королевской  крови  и  в
трактирах.
     Демокрит  утверждал,  что  боги   и   звери   обладают   более   острой
чувствительностью, чем люди, которые в этом отношении находятся  на  среднем
уровне [3]. Римляне носили одинаковые одежды в траурные и в праздничные дни.
Установлено  с  несомненностью,  что  предельный  страх  и  предельный   пыл
храбрости одинаково расстраивают желудок и вызывают понос.
     Прозвище "дрожащий",  полученное  двенадцатым  королем  Наварры  Санчо,
доказывает, что смелость заставляет  наши  члены  дрожать,  подобно  страху.
Однажды слуги, надевая  на  своего  господина  доспехи  и  видя  его  дрожь,
пытались ободрить его и стали приуменьшать опасность, которой ему предстояло
подвергнуться, но он сказал им: "Вы плохо меня  знаете.  Если  бы  тело  мое
представляло себе, куда увлечет его сейчас моя храбрость,  оно  бы,  объятое
смертным холодом, упало на землю".
     Слабость,  овладевающая  нами  вследствие  холодности  и  отвращения  к
венериным  играм,  возникает  у  нас  также  и  от  чрезмерных   желаний   и
необузданной пылкости.
     Слишком сильный холод и слишком сильный  жар  могут  варить  и  жарить.
Аристотель утверждает, что слитки свинца размягчаются и плавятся от холода и
от зимних морозов так же, как от сильного жара [4]. Вожделение и  пресыщение
в  равной  мере  заставляют  страдать  нас  и  когда  мы  еще  не   достигли
наслаждения, и когда мы перешли его границы. Глупость и мудрость сходятся  в
одном и том же чувстве и в одном и том же  отношении  к  невзгодам,  которые
постигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними,  а  глупцы  не
отдают себе в них отчета; вторые, если можно так выразиться, не  доросли  до
них, первые их переросли. Мудрые, хорошо взвесив и рассмотрев свойства наших
несчастий, измерив их и обсудив их истинную природу,  возвышаются  над  ними
мощным и мужественным  порывом:  они  презирают  их,  попирают  ногами,  ибо
обладают такой силой и крепостью духа, что стрелы злого рока, попадая в них,
неизбежно должны отскакивать и притупляться, как от встречи с твердым телом,
в которое им не проникнуть.  Люди  обыкновенные,  средние,  находятся  между
двумя этими крайностями - они сознают свои беды, ощущают их и не имеют  силы
их перенести. Детство и старческая дряхлость  сходны  умственной  слабостью,
алчность и расточительность  -  стремлением  приобретать,  увеличивать  свое
достояние.
     Есть все основания утверждать, что  невежество  бывает  двоякого  рода:
одно, безграмотное, предшествует науке; другое,  чванное,  следует  за  нею.
Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первый
разрушается и уничтожается ею.
     Простые умы, мало любознательные и мало развитые,  становятся  хорошими
христианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и  подчиняются
законам. В умах, обладающих средней степенью силы и средними  способностями,
рождаются ошибочные мнения. Они следуют за поверхностным здравым  смыслом  и
имеют некоторое  основание  объяснять  простотой  и  глупостью  то,  что  мы
придерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые  не
просвещены наукой. Великие умы, более основательные и проникновенные, являют
собой истинно верующих другого рода: они длительно  и  благоговейно  изучают
Священное писание, обнаруживают в нем более глубокую истину и, озаренные  ее
светом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей  церкви.  Все
же  мы  видим,  что  некоторые   достигают   этой   высшей   ступени   через
промежуточную, испытав при этом величайшую радость и убежденность в том, что
ими достигнута последняя грань  христианского  просвещения,  и  наслаждаются
своей   победой,   нравственно    перерожденные,    исполненные    умиления,
благодарности и величайшей скромности. Но в их число я не хотел бы  включать
тех людей, которые, желая очиститься от всякого подозрения  в  склонности  к
своим прежним заблуждениям и  убедить  нас  в  своей  твердости,  впадают  в
крайность, становятся нетерпимыми и  несправедливыми  в  отстаивании  нашего
дела и пятнают его, вызывая постоянные упреки в жестокости.
     Простые крестьяне - честные люди; честные люди также  философы,  натуры
глубокие и просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезных
наук. Но метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук
и не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния (то есть  сидящие  между
двух стульев, как, например, я сам и многие другие), опасны, глупы и вредны:
они-то и вносят в мир смуту. Что касается меня, то я стараюсь, насколько это
в моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию,  которое
совсем напрасно пытался покинуть.
     Народная и чисто природная поэзия отличается непосредственной свежестью
и изяществом, которые уподобляют  ее  основным  красотам  поэзии,  достигшей
совершенства благодаря искусству, как свидетельствуют  об  этом  га-сконские
вилланели [5] и поэтические произведения народов, не ведающих никаких наук и
даже не знающих письменности. Поэзия посредственная, занимающая место  между
народною  и  тою,  которая  достигла   высшего   совершенства,   заслуживает
пренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться.
     Однако, предавшись подобным умственным изысканиям, я  увидел,  как  это
часто бывает, что мы принимали за трудную и  необычную  работу  то,  что  на
самом  деле  не  таково;  находчивость  наша,   обострившись,   обнаруживает
бесконечное количество подобных примеров. Я приведу здесь только один:  если
стоит говорить об этих моих "Опытах", то может случиться, думается мне,  что
они не придутся по вкусу ни умам грубым и пошлым, ни умам  исключительным  и
выдающимся. Те их не поймут,  эти  поймут  слишком  хорошо;  и  придется  им
удовольствоваться читателем среднего умственного уровня.

       Глава LV

        О ЗАПАХАХ

     О некоторых людях - к ним относится Александр Великий - говорят, что их
пот издавал приятный  запах,  благодаря  каким-то  редким  и  исключительным
особенностям  их  телесного  устройства.  Причину  этого  пытались  выяснить
Плутарх и другие [1]. Но обычно человеческие тела устроены совсем  по-иному:
лучше всего, если они вовсе не  имеют  запаха.  Самым  чистым  и  сладостным
дыханием - например, дыханием здорового ребенка - мы восхищаемся потому, что
оно лишено какого бы то ни было неприятного запаха. Вот почему, как  говорит
Плавт,

     Mulier turn bene olet, ubi nihil olet.

     {Женщина пахнет хорошо, когда она ничем не пахнет [2] (лат.)}

     Лучше всего ведет себя та женщина, о поведении которой ничего не  знают
и не слышат. Что же касается приятных запахов, заимствованных извне, то  мне
кажется правильным мнение, что люди пользуются духами для того, чтобы скрыть
какой-нибудь природный недостаток. Отсюда  такое  отождествление  у  древних
поэтов: благоухание у них часто означает вонь -

     Rides nos, Coracine, nil olentes
     Malo quam bene olere nil olere

     {Ты смеешься надо мной, Корацин, что я ничем не пахну; но я предпочитаю
ничем не пахнуть, чем благоухать [3] (лат.)}

     и в другом месте:

     Posthume, non bene olet, qui bene semper olet.

     {Постум, нехорошо пахнет тот, кто всегда благоухает [4] (лат.)}

     Тем не менее я очень люблю  вдыхать  приятные  запахи  и  до  крайности
ненавижу дурные, ибо к ним я чувствительнее, чем кто-либо другой:

         Namque sagacius unus odoror,
     Polypus, an gravis hirsutis cubet hircus in alis. Quam canis  acer  ub?
Leateat sus.

     {Мое обоняние,  Полип,  различает  козлиный  запах  волосатых  подмышек
лучше, чем пес с самым острым нюхом чует логово вепря [5] (лат.)}

     Самые простые и естественные запахи для меня всего приятнее.  И  это  в
особенности касается женщин. Во времена самого грубого  варварства  скифские
женщины,  помывшись,  пудрили  и  мазали  себе  лицо  и  тело  ароматическим
снадобьем, распространенным  в  их  стране;  перед  тем,  как  сблизиться  с
мужчиной, они снимали эти  притирания,  и  тело  их  становилось  гладким  и
благоухающим.
     Удивительно, до какой степени пристают ко мне всевозможные  запахи,  до
какой степени моя кожа обладает способностью впитывать их в себя.  Тот,  кто
жалуется, что природа не наделила человека особым орудием  для  того,  чтобы
подносить запахи к носу, неправ, ибо запахи сами проникают в нос. Мне же,  в
частности, очень помогают  в  этом  отношении  мои  пышные  усы.  Стоит  мне
поднести к ним мои надушенные перчатки или носовой  платок,  и  запах  будет
держаться на них потом целый день. По ним можно обнаружить, откуда я пришел.
Когда-то, в дни юности, крепкие поцелуи, сладкие, жадные и сочные, прилипали
к ним и часами  удерживались  на  них.  И,  однако,  я  мало  подвержен  тем
повальным  болезням,  которые  передаются  при  соприкосновении  человека  с
человеком или чрез зараженный воздух. В свое время я счастливо  избег  таких
заболеваний, свирепствовавших в наших городах и среди войск.  О  Сократе  мы
читаем, что хотя он не покидал  Афин  в  то  время,  как  их  несколько  раз
посещала чума, он один ни разу ею не заразился [6].  Я  полагаю,  что  врачи
могли бы лучше использовать запахи, чем они это делают, ибо  часто  замечал,
что от запахов изменяется мое состояние, так они действуют на мое настроение
в зависимости от своих свойств.  И  в  этом  я  нахожу  подтверждение  моего
взгляда,  что   употребление   ладана   и   других   ароматов   в   церквах,
распространенное с древнейших времен среди всех народов и во всех  религиях,
имеет целью пробудить, очистить и возвеселить наши чувства, сделав  нас  тем
самым более способными к созерцанию.
     Чтобы лучше судить об этом, я хотел бы попробовать стряпню тех поваров,
которые умеют приправлять кушанья различными ароматическими веществами,  как
это бросалось в глаза во время трапез короля тунисского, который в наши  дни
прибыл в Неаполь для свидания с  императором  Карлом  [7].  У  него  кушанья
начинялись душистыми пряностями, и притом так щедро, что один павлин  и  два
фазана, приготовленные по их способу, обходились в, сотню дукатов. Когда  их
разрезали, то не только в пиршественной зале, но и во всех комнатах дворца и
даже  в  соседних  домах  распространялись  сладостные  испарения,   которые
улетучивались не скоро.
     Отыскивая себе жилье, я прежде всего забочусь  о  том,  чтобы  избежать
тяжелого и зловонного воздуха. Пристрастие, которое  я  питаю  к  прекрасным
городам Венеции и Парижу, ослабляется из-за острого запаха  стоячей  воды  в
Венеции и грязи в Париже.

       Глава LVI

     О МОЛИТВАХ [1]

     Я предлагаю вниманию читателя мысли неясные и  не  вполне  законченные,
подобно тем, кто  ставит  на  обсуждение  в  ученых  собраниях  сомнительные
вопросы: не для того, чтобы найти истину, но чтобы ее искать. И подчиняю эти
свои мысли суждению тех, кто призван направлять не только мои действия и мои
писания, но и то, что я думаю. Мною принято  будет  и  обращено  мне  же  на
пользу осуждение так же, как и одобрение, ибо сам я  сочту  нечестием,  если
окажется, что по неведению или небрежению позволил себе  высказать  что-либо
противное святым установлениям католической апостольской римской  церкви,  в
которой умру и в которой родился. И все же, отдаваясь всегда  во  власть  их
цензуры, которой целиком подчиняюсь,  я  имею  дерзновение  коснуться  здесь
подобных предметов.
     Не знаю, ошибочно ли мое мнение,  но  поскольку  богу  угодно  было  по
особой  своей  милости  и  благоволению  предписать   нам   и   продиктовать
собственными устами особый вид молитвы, мне всегда казалось, что  мы  должны
были бы пользоваться ею чаще, чем это делаем. И по  моему  убеждению,  перед
едой и после еды, перед сном и после пробуждения и при всех  обстоятельствах
вообще, когда мы обычно молимся, христианам следовало бы читать "Отче  наш",
если не в качестве единственной молитвы,  то  во  всяком  случае  неизменно.
Церковь может увеличить количество молитв, разнообразить их, наставляя нас в
том или ином отношении по мере надобности: ибо я хорошо знаю,  что  сущность
их и предмет всегда одни и те же. Но этой именно молитве подобало бы  отдать
предпочтение, чтобы она постоянно была у всех  на  устах.  Ибо  не  подлежит
сомнению, что в ней сказано все необходимое и  что  она  подходит  для  всех
случаев жизни. Это единственная молитва, которой я пользуюсь неизменно, и  я
повторяю ее, вместо того, чтобы заменить другой.
     Благодаря этому ни одной молитвы я не помню так хорошо, как эту.
     Теперь я думаю  о  том,  откуда  взялось  у  нас  ошибочное  стремление
прибегать к богу во всех наших намерениях и предприятиях, призывать  его  во
всех наших нуждах и во всех делах, в которых нам по слабости нашей требуется
помощь, не заботясь о том, справедливы или  несправедливы  наши  желания,  и
взывать к имени его и могуществу во всяком положении и во всяком деле