ю  на  дереве  птичку;  обе  они  некоторое  время
смотрели, не сводя глаз, друг на друга, и вдруг птичка как мертвая свалилась
кошке прямо в лапы, то ли одурманенная своим собственным воображением, то ли
привлеченная какой-то притягательной силой, исходившей  от  кошки.  Любители
соколиной охоты знают, конечно, рассказ о сокольничем,  который  побился  об
заклад, что, пристально смотря на парящего в небе ястреба, он заставит  его,
единственно лишь силою своего взгляда, спуститься на землю и,  как  говорят,
добился своего. Впрочем, рассказы, заимствованные мной у других, я  оставляю
на совести тех, от кого я их слышал.
     Выводы из  всего  этого  принадлежат  мне,  и  я  пришел  к  ним  путем
рассуждения, а не опираясь на мой  личный  опыт.  Каждый  может  добавить  к
приведенному мной свои собственные примеры,  а  у  кого  их  нет,  то  пусть
поверит мне, что они легко найдутся, принимая во внимание  большое  число  и
разнообразие засвидетельствованных случаев подобного рода. Если  приведенные
мною примеры не вполне убедительны, пусть другой подыщет более подходящие.
     При изучении наших нравов и побуждений, чем я, собственно, и занимаясь,
вымышленные свидетельства так же пригодны, как подлинные, при  условии,  что
они не противоречат возможному. Произошло ли это в действительности или нет,
случилось ли это в  Париже  иль  в  Риме,  с  Жаном  иль  Пьером,  -  вполне
безразлично, лишь бы дело шло о той или иной способности человека, которую я
с пользою для себя подметил в рассказе. Я ее вижу и извлекаю из нее  выгоду,
независимо от того, принадлежит ли она теням или живым людям. И из различных
уроков, заключенных нередко в подобных историях, я использую для своих целей
лишь наиболее необычные и поучительные. Есть писатели, ставящие себе задачей
изображать действительные события. Моя же задача - лишь бы я был в состоянии
справиться с нею - в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы произойти.
Школьной премудрости разрешается - да иначе и быть не могло бы - усматривать
сходство между вещами даже тогда, когда на деле его вовсе и нет. Я же ничего
такого не делаю и в  этом  отношении  превосхожу  своею  дотошностью  самого
строгого историка. В примерах, мною здесь приводимых и почерпнутых из  всего
того, что мне довелось слышать, самому совершить или сказать, я не  позволил
себе изменить ни малейшей подробности, как бы малозначительна она ни была. В
том, что я знаю, - скажу по совести, - я не отступаю от действительности  ни
на йоту; ну, а если чего не знаю, прошу за это меня не  винить.  Кстати,  по
этому поводу: порой я задумываюсь над тем, как это может теолог, философ или
вообще человек с чуткой  совестью  и  тонким  умом  браться  за  составление
хроник? Как могут они согласовать свое мерило правдоподобия с мерилом толпы?
Как могут они отвечать за мысли неизвестных им лиц и выдавать за достоверные
факты свои домыслы и предположения? Ведь они, пожалуй,  отказались  бы  дать
под присягою показания  относительно  сколько-нибудь  сложных  происшествий,
случившихся у них на глазах; у них нет,  пожалуй,  ни  одного  знакомого  им
человека, за намерения которого они согласились  бы  полностью  отвечать.  Я
считают, что описывать прошлое - меньший риск, чем описывать настоящее,  ибо
в этом случае писатель отвечает только за точную передачу заимствованного им
у других. Некоторые уговаривают меня [17] описать события моего времени; они
основываются на том, что мой взор менее затуманен страстями, чем чей  бы  то
ни было, а также что я ближе к  этим  событиям,  чем  кто-либо  другой,  ибо
судьба доставила мне возможность общаться с вождями различных партий. Но они
упускают из виду, что я не  взял  бы  на  себя  этой  задачи  за  всю  славу
Саллюстия [18], что я заклятый  враг  всяческих  обязательств,  усидчивости,
настойчивости;  что  нет  ничего  столь  противоречащего  моему  стилю,  как
распространенное повествование; что я постоянно сам  себя  прерываю,  потому
что у меня не хватает дыхания; что я не обладаю способностью стройно и  ясно
что-либо излагать;  что  я  превосхожу,  наконец,  даже  малых  детей  своим
невежеством по части самых обыкновенных, употребляемых в  повседневном  быту
фраз и оборотов. И все же я решился высказать здесь, приспособляя содержание
к своим силам, то, что  я  умею  сказать.  Если  бы  я  взял  кого-нибудь  в
поводыри, мои шаги едва ли совпадали б с его шагами. И если бы я  был  волен
располагать своей волей, я предал бы гласности рассуждения, которые и на мой
собственный  взгляд  и  в  соответствии  с  требованиями  разума   были   бы
противозаконными и подлежали бы наказанию [19]. Плутарх  мог  бы  сказать  о
написанном им, что забота о достоверности, всегда и во всем, тех примеров, к
которым он обращается, - не его дело; а вот, чтобы они были назидательны для
потомства и являлись как бы факелом, озаряющим путь  к  добродетели,  -  это
действительно было его заботой. Предания древности - не то, что какое-нибудь
врачебное снадобье; здесь не представляет опасности, составлены ли  они  так
или этак.

       Глава XXII

        ВЫГОДА ОДНОГО - УЩЕРБ ДЛЯ ДРУГОГО

     Демад, афинянин, осудил одного из своих  сограждан,  торговавшего  всем
необходимым для погребения, основываясь на том, что тот стремился к  слишком
большой выгоде, достигнуть которой можно было бы не иначе, как ценою  смерти
очень многих людей [1].  Этот  приговор  кажется  мне  необоснованным,  ибо,
вообще говоря, нет такой выгоды, которая не была бы связана  с  ущербом  для
других; и потому, если рассуждать как  Демад,  следовало  бы  осудить  любой
заработок.
     Купец наживается на мотовстве молодежи; земледелец - благодаря  высокой
цене на хлеб; строитель - вследствие того, что здания приходят  в  упадок  и
разрушаются; судейские - на ссорах и тяжбах между людьми;  священники  (даже
они!)  обязаны  как  почетом,  которым  их  окружают,  так  и  самой   своей
деятельностью нашей смерти и нашим порокам. Ни один врач, говорится в  одной
греческой комедии, не радуется здоровью даже самых близких своих друзей,  ни
один солдат - тому, что его родной город в мире со своими  соседями,  и  так
далее. Да что  там!  Покопайся  каждый  из  нас  хорошенько  в  себе,  и  он
обнаружит, что самые сокровенные его желания н надежды возникают и питаются,
по большей части, за счет кого-нибудь другого.
     Когда я размышлял об этом, мне пришло в голову,  что  природа  и  здесь
верна установленному  ею  порядку,  ибо,  как  полагают  естествоиспытатели,
зарождение, питание и рост каждой вещи есть  в  то  же  время  разрушение  и
гибель другой.

     Nam quodcunque suis mutatum finibus exit,
     Continuo hoc mors est illlus, quod fuit ante.

     {Если что-нибудь, изменившись, переступит свои пределы, оно  немедленно
оказывается смертью того, что было прежде [2] (лат).}

       Глава XXIII

        О ПРИВЫЧКЕ, А ТАКЖЕ О ТОМ, ЧТО НЕ ПОДОБАЕТ  БЕЗ  ДОСТАТОЧНЫХ  ОСНОВАНИЙ
МЕНЯТЬ УКОРЕНИВШИЕСЯ ЗАКОНЫ

     Прекрасно, как кажется, постиг силу привычки тот, кто  первый  придумал
сказку о той деревенской женщине,  которая,  научившись  ласкать  теленка  и
носить его на руках с часа его рождения и продолжая делать то же  и  дальше,
таскала его на руках и тогда, когда он вырос и стал нарядным бычком  [1].  И
действительно, нет наставницы  более  немилосердной  и  коварной,  чем  наша
привычка. Мало-помалу, украдкой забирает она власть над  нами,  но,  начиная
скромно и добродушно, она с течением времени  укореняется  и  укрепляется  в
нас,  пока,  наконец,  не  сбрасывает  покрова   со   своего   властного   и
деспотического лица, и тогда мы не смеем уже  поднять  на  нее  взгляда.  Мы
видим, что он постоянно нарушает установленные самой природой правила:  Usus
efficacissimus  rerum  omnium  magister.  {Наилучший  наставник  во  всем  -
привычка [2](лат).}
     В связи с этим я вспоминаю пещеру Платона в его  "Государстве"  [3],  а
также  врачей,  которые  в   угоду   привычке   столь   часто   пренебрегают
предписаниями своего искусства, и того царя, который  приучил  свой  желудок
питаться ядом [4], и девушку, о которой рассказывает Альберт  [5],  что  она
привыкла употреблять в пищу исключительно пауков.
     И в Новой Индии [8], которая есть целый  мир,  были  обнаружены  весьма
многолюдные  народы,  обитающие  в   различных   климатах,   которые   также
употребляют в пищу главным  образом  пауков;  они  заготовляют  их  впрок  и
откармливают, как, впрочем, и саранчу, муравьев, ящериц и летучих  мышей,  и
однажды во время недостатка в съестных припасах там продали  жабу  за  шесть
экю; они жарят их и приготовляют с приправами разного рода. Были  обнаружены
и  такие  народы,  для  которых  наша  мясная  пища  оказалась  ядовитою   и
смертельною. Consuetudinis magna vis est. Pernoctant venatotes in  nive:  in
montibus uri se patiuntur. Pugiles caestibus contusi ne ingemiscunt  quidem.
{Велика сила привычка. Охотники проводят ночь на снегу, страдают от мороза в
горах. Борцы, избитые цеестами, даже не издают стона [7] (лат.)}
     Эти позаимствованные в чужих странах примеры  не  покажутся  странными,
если  мы  обратимся  к  личному  опыту  и  припомним,   насколько   привычка
способствует  притуплению  наших  чувств.  Для  этого  вовсе  не   требуется
прибегать к рассказам о людях, живущих близ порогов Нила,  или  о  том,  что
философы считают музыкою небес, а именно, будто бы небесные сферы, твердые и
гладкие, вращаясь, трутся одна о другую,  что  неизбежно  порождает  чудные,
исполненные  дивной  гармонии  звуки,  следуя  ритму  и  движениям   которых
перемещаются и изменяют свое положение на небосводе  хороводы  светил,  хотя
уши земных существ - так  же,  как,  например,  уши  египтян,  обитающих  по
соседству с порогами Нила, - по причине непрерывного  этого  звучания  не  в
состоянии уловить его, сколько бы мощным оно ни было.  Кузнецы,  мельники  и
оружейники не могли бы выносить того шума, в котором работают,  если  бы  он
поражал их слух так же, как наш.  Мой  колет  из  продушенной  кожи  вначале
приятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три  дня  подряд,
он будет приятен лишь обонянию окружающих.  Еще  поразительнее,  что  в  нас
может образоваться и закрепиться  привычка,  подчиняющая  себе  наши  органы
чувств даже тогда, когда  то,  что  породило  ее,  воздействует  на  них  не
непрерывно, но с большими промежутками;  это  хорошо  знают  те,  кто  живет
поблизости от колокольни. У себя дома я живу в башне, на  которой  находится
большой колокол, вызванивающий на утренней и вечерней заре  Ave  Maria  [8].
Сама башня - и та бывает испугана этим трезвоном; в  первые  дин  он  и  мне
казался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько  привык
к нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.
     Платон разбранил одного мальчугана за то, что  тот  увлекался  игрою  в
бабки. Тот ответил ему: "Ты бранишь  меня  за  безделицу".  -  "Привычка,  -
сказал на это Платон, - совсем не безделица"9.
     Я нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются  с  самого  нежного
возраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших  кормилиц  и
нянюшек. Для  матерей  нередко  бывает  забавою  смотреть,  как  их  сыночек
сворачивает шею цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А  иной  отец
бывает до такой степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни  про
что колотит беззащитного крестьянина или слугу, усматривает  в  этом  добрый
признак воинственности его  характера,  или,  наблюдая,  как  тот  же  сынок
одурачивает, прибегая к обману и вероломству, своего приятеля, видит в  этом
проявление присущей его отпрыску бойкости ума. В  действительности,  однако,
это  не  что  иное,  как   семена   и   корни   жесткости,   необузданности,
предательства;  именно  тут  они  пускают  свой  -первый   росток,   который
впоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется  в  силу  привычки.  И
обыкновение   извинять   эти   отвратительные   наклонности    легкомыслием,
свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма  опасно.
Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более  звонок  и  чист,
пока не успел огрубеть;  во-вторых,  разве  мошенничество  становится  менее
гладким от того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких  экю?  Оно
гадко само по себе. Я нахожу  гораздо  более  правильным  сделать  следующий
вывод: "Почему такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он  обманывает
на одно су?" - вместо обычных рассуждений на этот  счет:  "Ведь  он  обманул
только на одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю". Нужно
настойчиво учить детей ненавидеть  пороки  как  таковые;  нужно,  чтобы  они
воочию видели, насколько эти пороки уродливы, и  избегали  их  не  только  в
делах своих, но и в сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках,  какую
бы личину они ни носили, была им ненавистна. Я убежден, что если и  посейчас
еще, даже в самой пустячной забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманам
всякого  рода,  что  является  внутренней  моей  потребностью  и  следствием
естественных моих склонностей, а не  чем-то  требующим  усилий,  то  причина
этого в том, что. меня приучили с самого  детства  ходить  только  прямой  и
открытой дорогой, гнушаясь в играх со сверстниками (здесь  кстати  отметить,
что игры детей - вовсе не игры и что правильнее  смотреть  на  них,  как  на
самое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста) каких бы то ни
было плутней и хитростей. Играя в карты на дубли, я рассчитываюсь с такою же
щепетильностью, как если бы играл на двойные дублоны [10],  и  тогда,  когда
проигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку  я  играю  с
женою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и везде  мне
достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой долг, и
нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же  пристально
и к которой я питал бы большее уважение.
     Недавно я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого от
рождения; он настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук,  что
они,  можно  сказать,  наполовину  забыли  возложенные   на   них   природой
обязанности. Впрочем, он их и не называет иначе, как своими руками;  ими  он
режет, заряжает пистолет и спускает  курок,  вдевает  нитку  в  иглу,  шьет,
пишет, снимает шляпу, причесывается, играет в карты и в кости, бросая их  не
менее  ловко,  чем  всякий  другой;  деньги,  которые  я  ему  дал  (ибо  он
зарабатывает на жизнь, показывая себя), он принял ногой, как мы  бы  сделали
это рукой. Знал я и другого калеку, еще  совсем  мальчика,  который,  будучи
также безруким, удерживал подбородком, прижимая  его  к  груди,  алебарду  и
двуручный меч, подбрасывал и снова ловил их, метал кинжал и щелкал  бичом  с
таким же искусством, как заправский возчик-француз.
     Но  еще  легче  обнаружить   тиранию   привычки   в   тех   причудливых
представлениях, которые она создает в  наших  душах,  поскольку  они  меньше
сопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями  и
верованиями! Существует ли  такое  мнение,  каким  бы  нелепым  оно  нам  ни
казалось (я не говорю уже о грубом обмане, лежащем в основе многих религий и
одурачившем столько великих народов и умных  людей,  ибо  это  за  пределами
человеческого разумения, и на кого не снизошла благодать божья, тому недолго
и заблудиться), так вот, существуют ли такие, непостижимые для нас,  взгляды
и мнения, которых она не насадила бы и не закрепила в  качестве  непреложных
законов в избранных ею по своему произволу странах? И  до  чего  справедливо
это  древнее  восклицание:  Non  pudet   physicum,   id   est   speculatorem
venatoremque naturae, ab animis consuetudine  imbutis  quaerere  testimonium
veritatis! {Не стыдно ли физику, т.е. исследователю  и  испытателю  природы,
искать свидетельство истины в душах, порабощенных обычаем? [11] (лат).}
     Я полагаю,  что  нет  такой  зародившейся  в  человеческом  воображении
выдумки, сколь бы сумасбродною  она  ни  была,  которая  не  встретилась  бы
где-нибудь как общераспространенный обычай и, следовательно, не получила  бы
одобрения и обоснования со  стороны  нашего  разума.  Существуют  народы,  у
которых принято показывать спину тому, с  кем  здороваешься,  и  никогда  не
смотреть на того, кому хочешь  засвидетельствовать  почтение  [12].  Есть  и
такой народ, у которого, когда царь пожелает  плюнуть,  одна  из  придворных
дам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением,  подставляет  для
этого свою руку;  в  другой  же  стране  наиболее  влиятельные  из  царского
окружения склоняются  при  сходных  обстоятельствах  до  земли  и  подбирают
платком царский плевок.
     Уделим здесь  место  следующей  побасенке.  Один  французский  дворянин
неизменно сморкался в руку, что является  непростительным  нарушением  наших
обычаев. Защищая как-то эту  свою  привычку  (а  он  был  весьма  находчивый
спорщик), он обратился ко мне с вопросом - какие же преимущества  имеет  это
грязное выделение сравнительно с прочими, что мы  собираем  его  в  отличное
тонкое полотно, завертываем и, что еще хуже, бережно храним при  себе?  Ведь
это же настолько противно, что не лучше ли оставлять его, где попало, как мы
и делаем с прочими нашими испражнениями?  Я  счел  его  слова  не  лишенными
известного смысла  и,  привыкнув  к  тому,  что  он  очищает  нос  описанным
способом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая подобные  рассказы
о чужестранцах, мы находим их омерзительными.
     Если чудеса и существуют, то только потому, что мы  недостаточно  знаем
природу, а вовсе не потому, что  это  ей  свойственно.  Привычка  притупляет
остроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели  мы
сами для них, да к атому и нет никаких оснований;  это  признал  бы  каждый,
если  б  только  сумел,  познакомившись  с  чуждыми  для  нас  учреждениями,
остановиться затем на привычных и здраво сравнить их между собой.  Ведь  все
наши воззрения и нравы, каков бы ни был их внешний облик, - а он  бесконечен
в своих проявлениях, бесконечен в разнообразии - примерно в одинаковой  мере
находят  обоснование  со  стороны  нашего  разума.  Но   вернусь   к   моему
рассуждению. Существуют народы, у которых никому, кроме  жены  и  детей,  не
дозволяется обращаться к царю иначе, как через посредствующих лиц. У  одного
и того же народа девственницы выставляют напоказ наиболее сокровенные  части
своего тела, тогда как замужние женщины, тщательно прикрывают и прячут их. С
этим  обычаем  связан,   до   некоторой   степени,   еще   один   из   числа
распространенных у них: так как  целомудрие  ценится  только  в  замужестве,
девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают,  и,  буде  они  понесут,
делать выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни  от  кого  не  таясь.
Кроме того, если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбу
купцы ложатся с новобрачною прежде него, и чем больше их будет,  тем  больше
для нее чести и уважения, ибо это считается  свидетельством  ее  здоровья  и
силы; если женится должностное лицо, то и тут наблюдается то же  самое;  так
же бывает и на свадьбе знатного человека, и у всех  прочих,  за  исключением
земледельцев и  других  простолюдинов,  ибо  здесь  право  первенства  -  за
сеньором;  но  в  замужестве  полагается  соблюдать  безупречную   верность.
Существуют народы, у которых можно увидеть публичные  дома,  где  содержатся
мальчики и где даже заключаются  браки  между  мужчинами;  существуют  также
племена, у которых женщины отправляются на  войну  вместе  с  мужьями  и  не
только допускаются  к  участию  в  битвах,  но  подчас  и  начальствуют  над
войсками. Бывают народы, где кольца носят не только в  носу,  на  губах,  на
щека