лат. )}.
     Так,  например,  при  падении  люди  часто  выбрасывают  вперед   руки,
повинуясь  естественному  побуждению,  заставляющему   части   нашего   тела
оказывать друг другу помощь, не дожидаясь предписаний нашего разума:

     Falciferos memorant currus abscindere membra,
     Ut tremere in terra videatur ab artubus id quod
     Decidit abscissum, cum mens tamen atque hominis vis
     Mobilitate mall non quit sentire dolorem.

     {Рассказывают, что снабженные косами колесницы  рассекают  тела  и  что
можно увидеть валяющиеся на земле отсеченные руки и ноги в то время, как  ум
и  сознание  людей  еще  не  в  состоянии  были  почувствовать  боли   из-за
внезапности стремительного удара [12] (лат. ).}

     Мой желудок переполнен был  свернувшейся  кровью,  и  мои  пальцы  сами
устремились к нему, как это часто бывает против нашей воли с нашими  руками,
когда где-нибудь у нас зудит. У многих животных и даже у  людей,  когда  они
уже испустили дух, мышцы все  еще  продолжают  сокращаться  и  распускаться.
Всякий по опыту  знает,  что  есть  органы,  которые  приходят  в  движение,
поднимаются и опускаются часто без нашего ведома. Про эти влечения,  которые
затрагивают нас лишь чисто внешним образом, нельзя  сказать,  что  это  наши
влечения, так как для того, чтобы они  стали  нашими,  человек  должен  быть
всецело охвачен ими; нельзя, например, сказать, что  боль,  ощущаемая  рукой
или ногой во сне, есть наша боль.
     Когда мы уже подъезжали к моему дому, куда успело дойти известие о моем
падении, и члены моей семьи с криками, как бывает в таких случаях,  выбежали
мне навстречу, я не только что-то  ответил  спрашивавшим,  но  рассказывают,
будто я даже догадался приказать, чтобы подали лошадь  моей  жене,  которая,
как я смог заметить, выбивалась из сил, спеша  ко  мне  по  очень  крутой  и
каменистой тропинке. Может показаться, что такой приказ должен был  исходить
от человека, уже совершенно пришедшего в сознание. Вовсе нет: то  были  лишь
смутные и бессвязные мысли, исходившие от впечатлений, полученных от  зрения
и слуха, но не от  меня.  Я  не  соображал,  ни  откуда  двигаюсь,  ни  куда
направляюсь; я не в состоянии был разобрать и понять, о чем меня спрашивают;
это были очень слабые движения, которые мои чувства производили  как  бы  по
привычке; мой разум участвовал в этом сквозь дрему,  подвергаясь  легчайшему
прикосновению, щекотанию со стороны чувств. Между тем мое самочувствие  было
поистине очень приятным и спокойным: я не испытывал тревоги ни за  себя,  ни
за других, я ощущал какую-то истому и необычайную слабость, но никакой боли.
Я видел свой дом, но не  узнавал  его.  Когда  меня  уложили  в  постель,  я
почувствовал несказанное блаженство от этого покоя, так  как  меня  порядком
растрясло, пока эти славные люди несли меня  на  руках  по  такой  плохой  и
длинной дороге, что им пришлось раза два или три сменить друг  друга,  чтобы
передохнуть. Мне стали насильно давать разные лекарства, но я не  принял  ни
одного из них, так как был убежден, что смертельно ранен в голову. Это  была
бы поистине очень легкая смерть, ибо из-за бесконечной слабости разум мой не
в состоянии был ни о чем судить, а тело ничего не  чувствовало.  Я  тихонько
отдался течению, и мне было так легко и спокойно, что, казалось,  ничего  не
могло быть приятнее. Когда, спустя два или три часа,  я  начал  приходить  в
себя и силы мои стали восстанавливаться,

     Ut tandem sensus convaluere mei,

     {Когда наконец я пришел в себя [13] (лат. ).}

     я вдруг сразу почувствовал сильнейшие боли, ибо от  падения  все  члены
мои были расшиблены и изранены. В течение двух или трех  ночей  после  этого
мне было очень плохо, и мне казалось, что я еще раз умираю, но только  более
мучительной смертью; я еще и сейчас ощущаю  страшный  удар,  полученный  при
падении. И вот что примечательно: последней мыслью, сохранившейся у  меня  в
сознании, было воспоминание о том, что со мной  случилось;  но  прежде,  чем
понять все как следует, я заставлял по нескольку раз повторять себе, куда  я
ехал, откуда возвращался, в котором часу со мной это произошло. Что касается
обстоятельств моего падения, то от меня их скрывали,  не  желая  ,  выдавать
виновника катастрофы, и придумывали для меня все новые и  новые  объяснения.
Некоторое время спустя, уже на  следующий  день,  когда  память  моя  начала
восстанавливаться и рисовать мне, в каком состоянии я был  в  момент,  когда
заметил обрушивающуюся на меня лошадь  (ибо  я  увидел  ее  у  самых  ног  и
подумал, что пришла моя смерть; но эта мысль  была  так  мимолетна,  что  не
успела даже вызвать во мне страх), мне показалось, что меня поразила  молния
и  что  я  возвращаюсь  с  того  света.  Рассказ  об  этом  малозначительном
происшествии мог бы показаться не заслуживающим  внимания,  если  бы  не  то
поучение, которое я извлек для себя из него. Я действительно  убедился,  что
для того, чтобы свыкнуться со  смертью,  нужно  только  приблизиться  к  ней
вплотную. Всякий из нас,  по  словам  Плиния  [14],  может  служить  хорошим
поучением для самого  себя,  лишь  бы  он  обладал  способностью  пристально
следить за собой. Рассказывая о случившемся со мной, я не поучаю  других,  а
поучаюсь сам; это урок, извлеченный мною для  себя,  а  не  наставление  для
других.
     И не следует ставить мне в укор, что я об этом рассказываю, ибо то, что
полезно для меня, может при случае оказаться полезным и для другого. Как  бы
там ни было, я ничего ни у кого не отнимаю,  а  только  извлекаю  пользу  из
своего добра. А если я говорю глупости, то никто от этого не страдает, кроме
разве меня самого; к тому же эти глупости  со  мной  и  кончаются,  не  имея
дальнейшего продолжения. Так писали о себе всего лишь два  или  три  древних
автора, да и то, не зная о них ничего, кроме их имен, не берусь  утверждать,
что они писали совершенно в таком духе, как и я. С тех пор никто не  шел  по
их стопам. И неудивительно, ибо прослеживать извилистые тропы  нашего  духа,
проникать в темные глубины его, подмечать те или иные  из  бесчисленных  его
малейших движений - дело весьма нелегкое, гораздо более трудное,  чем  может
показаться с первого взгляда. Это занятие новое и необычное, отвлекающее нас
от повседневных житейских занятий, от наиболее  общепринятых  дел.  Вот  уже
несколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого, как я  изучаю  и
проверяю только себя, а если я и изучаю что-нибудь другое, то лишь для того,
чтобы неожиданно в какой-то момент приложить это к себе или, вернее, вложить
в себя. И мне отнюдь не  кажется  ошибочным,  если,  подобно  тому  как  это
делается в других науках, несравненно менее полезных, чем эта, я сообщаю все
добытое мною на этом поприще, хотя и не могу сказать, что доволен  успехами,
достигнутыми мною  до  этого  времени.  Нет  описания  более  трудного,  чем
описание самого себя, но в то же время нет описания более полезного.  Всегда
надо хорошенько пообчиститься, приодеться, привести себя в  порядок,  прежде
чем показаться на людях. Так вот и я постоянно привожу себя в  порядок,  ибо
постоянно занят самоописанием. Говорить о себе считается  дурной  привычкой,
решительно осуждаемой из-за  оттенка  хвастовства,  которое  обычно  кажется
неизбежно связанным с рассказами о себе.
     Но это значило бы выплеснуть из ванны вместе с водой и ребенка:

     In vitium ducit culpae fuga.

     {Стремление избегнуть ошибки ведет к промаху [15] (лат. ).}

     Я нахожу, что такое средство скорее вредно, чем  полезно.  Но  если  бы
даже было верно, что рассказывать людям о себе есть  обязательно  тщеславие,
то я все же не должен, будучи верен своей основной задаче, подавлять в  себе
это злосчастное свойство, раз уж оно мне присуще,  и  утаивать  этот  порок,
который является для меня не только привычкой, но и призванием. Как бы то ни
было, говоря по правде, я должен сказать по поводу  этого  обыкновения,  что
неправильно  осуждать  вино  за  то,  что  многие  напиваются  им   допьяна.
Злоупотреблять можно только хорошими вещами. Осудительное отношение к  этому
обычаю, по-моему, направлено против широко  распространенной  слабости.  Это
узда для коров, которой  не  связывали  себя  ни  святые,  так  красноречиво
говорившие о себе, ни философы, ни теологи. Не делаю этого и я,  хотя  и  не
принадлежу к числу как тех, так и  других.  Хотя  они  прямо  в  этом  и  не
признаются, они никогда не упустят случая  выставить  себя  напоказ.  О  чем
больше всего рассуждает Сократ, как не о себе самом?  К  чему  он  постоянно
направляет мысли своих учеников, как не к тому, чтобы они говорили  о  себе,
но не на основании вычитанного ими из  книг,  а  на  основании  движения  их
собственной  души?  Мы  благоговейно  исповедуемся  перед  богом   и   нашим
духовником, а наши соседи исповедуются публично [16]. Но мне скажут, что  мы
исповедуемся только в прегрешениях; на это я отвечу, что мы исповедуемся  во
всем, ибо сама наша добродетель небезупречна и нуждается в покаянии. Жить  -
вот мое занятие и мое искусство. Тот, кто хочет запретить  мне  говорить  об
этом по моему  разумению,  опыту  и  привычке,  пусть  прикажет  архитектору
говорить о зданиях не своими мыслями, а чужими, на основании чужих знаний, а
не своих собственных. Если говорить о своих качествах  есть  самомнение,  то
почему  Цицерон  не  превозносит  красноречия  Гортензия,  а   Гортензий   -
красноречия Цицерона? [17] Пожалуй, кто-нибудь скажет, что  лучше  было  бы,
если бы я свидетельствовал о себе делами и творениями, а  не  одними  только
словами. Но я изображаю  главным  образом  мои  размышления  -  вещь  весьма
неуловимую  и  никак  не  поддающуюся  материальному  воплощению.   Лишь   с
величайшим трудом могу я облечь их в такую воздушную  оболочку,  как  голос.
Многие более мудрые и более благочестивые люди прожили  жизнь,  не  совершив
никаких выдающихся поступков. Поступки говорят больше о моих удачах, чем обо
мне самом. Они свидетельствуют скорее о своей роли,  чем  о  моей,  позволяя
судить о последней лишь гадательно и очень неточно: всякий раз с  какой-либо
одной стороны. А тут я выставляю целиком себя напоказ: нечто вроде  скелета,
в котором с одного взгляда можно увидеть все - вены, мускулы, связки, все  в
отдельности и на своем месте. А кашель показал бы лишь одну  часть  картины,
внезапная бледность или сердцебиение - другую, да и то не вполне достоверным
образом. Тут я описываю не свои движения, а себя, свою сущность.  Я  считаю,
что следует быть осторожным в суждении о себе  и  равным  образом  точным  в
показаниях о себе, независимо от того, делаются ли они вслух или  про  себя.
Если бы мне казалось, что я добр и умен или что-нибудь в этом роде, я сказал
бы об этом во весь голос. Говорить о себе уничижительно, хуже, чем  ты  есть
на деле, - не скромность, а глупость. Расценивать себя  ниже  того,  что  ты
стоишь, есть, по словам  Аристотеля,  трусость  и  малодушие  [18].  Никакая
добродетель не улучшается от искажения, а истина никогда не покоится на лжи.
Говорить о себе, превознося себя, лучше, чем ты  есть  на  деле,  не  только
всегда - тщеславие, но также нередко  и  глупость.  В  основе  этого  порока
лежит, по-моему, чрезмерное самодовольство и  неразумное  себялюбие.  Лучшее
средство для исцеления от этого порока - делать прямо противоположное  тому,
что предписывают те, кто, запрещая говорить о себе,  тем  самым  еще  строже
запрещают о себе думать. Гордыня порождается мыслью, язык может принимать  в
этом лишь незначительное участие. Запрещающим говорить о себе  кажется,  что
заниматься собой значит любоваться собой, что неотвязно следить за  собой  и
изучать себя значит придавать себе слишком много цены. Это, конечно, бывает.
Но  такая  крайность  проявляется  только  у  тех,  кто  изучает  себя  лишь
поверхностно; у тех, кто обращается к себе, лишь покончив  со  всеми  своими
делами; кто считает занятие собой делом  пустым  и  праздным;  кто  держится
мнения, что развивать свой ум и совершенствовать свой характер -  все  равно
что строить воздушные  замки;  и  кто  полагает,  что  самопознание  -  дело
постороннее и третьестепенное.
     Если кто-нибудь, оглядываясь на нижестоящих, кичится  своей  ученостью,
пусть он обратит взор к минувшим векам, тогда  он  сразу  смирится,  увидев,
сколько  было  тысяч  людей,  стоявших  неизмеримо  выше  его.  А  если   он
преувеличенного  мнения  о  своей  доблести,  пусть  припомнит  жизнь  обоих
Сципионов и стольких армий и стольких народов,  до  которых  ему  бесконечно
далеко. Никакое  особое  достоинство  не  преисполнит  гордостью  того,  кто
осознает все великое множество присущих ему  несовершенств  и  слабостей,  и
вдобавок ко всему - все ничтожество человеческого существования.
     Именно потому, что Сократ сумел  искренне  принять  наставление  своего
бога: "Познай самого себя",  и  в  результате  этого  самопознания  проникся
презрением к себе, он удостоился звания мудреца. Тот, кто  сумеет  таким  же
образом познать  себя,  может  не  бояться  говорить  о  результатах  своего
познания [19].


       Глава VII

        О ПОЧЕТНЫХ НАГРАДАХ

     Описывающие жизнь Цезаря Августа [1] отмечают, что в воинском  деле  он
был поразительно щедр в раздаче даров всем тем,  кто  этого  заслуживал,  но
вместе с тем был столь же скуп в раздаче чисто почетных  наград.  Между  тем
сам он получил множество воинских наград от своего дяди [2], еще не успев ни
разу  побывать  на  поле  сражения.  Хорошей   выдумкой,   утвердившейся   в
большинстве стран  мира,  было  установление  некоторых  малозначительных  и
ничего не стоящих знаков отличия для награждения и почтения  добродетели,  к
числу которых относятся  лавровые,  дубовые,  миртовые  венки,  особые  виды
одежды, привилегия проезжать на колесницах по городу или  ночные  шествия  с
факелами, право занимать особое  место  в  публичном  собрании,  прерогатива
носить известные титулы и прозвища, иметь определенные знаки в гербе и  тому
подобные вещи. Этот обычай в различных формах был принят у многих народов  и
до сих пор остается в силе.
     Что касается нас, французов, и некоторых соседних с нами народов, то  у
нас для этого  введены  рыцарские  ордена.  Это  поистине  очень  хороший  и
полезный обычай отмечать заслуги выдающихся и исключительных людей, выделять
и награждать их при помощи пожалований, нисколько не обременяющих общество и
ничего  не  стоящих  государству.  Между  тем  из  опыта  древних  и  нашего
собственного известно, что выдающиеся люди больше домогались  таких  наград,
чем денежных и доходных пожалований;  это  вполне  понятно  и  имеет  веские
основания.  Действительно,  если  к  награде,  которая  должна  быть  только
почетной, примешиваются другие блага и богатства, то  это  сочетание  вместо
того, чтобы усилить почет, снижает и уменьшает его. Издавна прославленный  у
нас орден святого Михаила [3] имел  то  огромное  преимущество,  что  он  не
связан был ни с какими другими  благами.  Поэтому  не  было  такого  чина  и
звания, которого дворянство домогалось бы с большим  рвением  и  пылом,  чем
этого ордена; не было положения, которое  приносило  бы  больше  уважения  и
почета, ибо  в  этом  случае  добродетель  стремилась  получить  и  получала
наиболее подходящую награду, в которой было  больше  славы,  нежели  выгоды.
Действительно, все остальные награды не связаны с таким почетом, так как они
даются по самым различным поводам. Деньгами награждают слугу за его  заботы,
гонца за  его  усердие;  ими  награждают  за  обучение  танцам,  фехтованию,
красноречию, а также за самые низменные услуги; оплачивается даже  и  порок,
как, например, лесть, сводничество, измена; поэтому нет ничего удивительного
в том, что добродетель менее охотно принимает эту избитую монету и стремится
к получению той вполне благородной и  почетной  награды,  которая  ей  лучше
всего подходит. Август поэтому с полным основанием  был  более  расчетлив  и
скуп при раздаче почетных наград, чем обычных, тем более что почет - это  не
заурядное явление, а исключительное, так же как и добродетель:

     Cul malus est nemo, quis bonus esse potest?.

     {Кто может казаться добрым тому, кому никто не кажется злым? [4]  (лат.
).}

     Желая  рекомендовать  какого-нибудь  человека,  не  отмечают,  что   он
заботится о  воспитании  своих  детей,  ибо  это  явление  обычное,  как  бы
похвально оно ни было. Я не думаю, чтобы  какой-нибудь  спартанец  хвастался
своей доблестью, ибо это была  добродетель,  широко  распространенная  среди
этого народа; и столь  же  мало  спартанцы  склонны  были  хвастаться  своей
верностью и презрением к богатству. Как бы велика ни  была  добродетель,  но
если она вошла в привычку, то не стоит награды, и я даже не уверен,  назовем
ли мы ее великой, если она стала обычной.
     Так как вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на  том,
что они присваиваются лишь небольшому числу людей,  то  широкая  раздача  их
равносильна сведению их на нет. Если бы даже в наше время было больше людей,
заслуживающих этот орден, чем в прошлые времена, то все же не  следовало  бы
подрывать его ценность. Я вполне допускаю,  что  значительно  большее  число
людей в настоящее время достойно этого  ордена,  ибо  из  всех  добродетелей
воинская доблесть распространяется с наибольшей быстротой. Существует другая
доблесть - истинная, совершенная и философская, о которой я здесь не  говорю
(пользуясь словом "доблесть" в обычном, принятом у нас  смысле);  она  более
значительна,  чем  воинская  доблесть,  более  полноценна  и  заключается  в
стойкости и силе нашей души, которая с одинаковым  презрением  относится  ко
всем  враждебным  ей  обстоятельствам;  эта  доблесть  всегда  себе   равна,
неизменна и постоянна, и обычная наша доблесть - лишь очень слабое отражение
ее. Привычка, обычай, воспитание и пример играют огромную роль в  укреплении
воинской доблести и содействуют широкому распространению  ее,  в  чем  легко
убедиться на опыте наших  гражданских  войн.  И  если  бы  кто-нибудь  сумел
объединить нас в настоящее время и направить весь наш народ  на  одно  общее
дело, то вновь могла бы расцвести наша древняя военная  слава.  Не  подлежит
сомнению, что награждение орденом в прежние времена имело в виду  не  только
это соображение, оно предусматривало и более далекую цель. Присвоение ордена
всегда было награждением не просто лишь доблестного воина, но прославленного
военачальника. Умение повиноваться не заслуживало  столь  почетной  награды.
Для получения  ордена  в  прежние  времена  требовался  более  всеобъемлющий
военный опыт;  военному  человеку  надо  было  обнаружить  самые  выдающиеся
способности: Neque enim eaedem  militares  et  imperatoriae  artes  sunt  {У
солдата и у полководца не одно и то же искусство [5]  (лат.  ).},  и,  кроме
того, он должен был по своему положению подходить к этому званию. Но если бы
даже оказалось,  что  в  настоящее  время  найдется  гораздо  больше  людей,
заслуживающих этой награды, чем раньше, то все же я считаю, что не следовало
бы раздавать ее с большей легкостью, и  было  бы  даже  предпочтительней  не
давать ее всем тем, кто заслужил эту награду, чем навсегда свести на  нет  -
как это делается у нас - столь полезный обычай. Ни один благородный  человек
не сочтет возможным хвалиться  тем,  что  у  него  есть  общего  со  многими
другими, и те, кто в настоящее время менее заслужил эту награду, делают вид,
будто относятся к ней с пренебрежением, чтобы таким  образом  стать  в  ряды
тех, кого обижают слишком частой раздачей этой  обесцениваемой  таким  путем
награды, которая только этим последним и подобает.
     Но трудно рассчитывать на то, чтобы, ослабив и  уничтожив  этот  орден,
можно было создать и сделать высоко почетной другую подобную ему награду.  В
тот смутный и испорченный век, в